Когда отнимут всё остальное

«Революционерка должна быть образованной.  Нет никакой причины прекращать учиться.  Знания тебе что, карман тянут?  Это то, что останется у тебя, когда отнимут всё остальное.»

Так говорила мне моя сокамерница по Тюремному замку.  За те несколько месяцев, что мы ждали приговора и этапа, она стала мне куда больше чем просто сокамерницей.  Но об этом дальше.

Откуда мне было привыкнуть читать? Отец мой был биндюжником, мать торговала всем понемножку.  Я выросла на улице, бегала с ватагой мальчишек, научилась сразу давать сдачи и не лезть за словом в карман – не только на идиш, но и по-русски, и по-румынски.  Лет с восьми мать начала брать меня с собой на базар, там я выучила цифры.  Дома тоже не было особых политесов, рука у отца была тяжелая, но мать ему спуску не давала, могла и сковородой огреть.  Братьев отец порол, в меня мог швырнуть что-нибудь, просто за то, что мусор не вынесен или печку нечем топить.

Когда у меня начались первые месячные, мать ударила меня, а потом приласкала и объяснила что это такое поверье – быть женщиной больно и дай Бог мне не узнать боли сильнее чем подзатыльник.  Быть женщиной больно, запомнила я.  Я выглядела не по возрасту высокой и крупной, отец каждый день пророчил что я принесу в подоле.  Мать бросалась защищать меня с криками «Если ты, неудачник, не заработал девочке на приданое, кому интересны твои майсы?»  Соседки ехидничали что свататься ко мне стоит очередь вокруг квартала и сплошь сыновья богачей и великих раввинов.  Мне это надоело и я стала искать работу.  Вариант идти в прислуги отпал сразу.  Не для моего это характера.  Моя работа в услужении окончится не успев начаться и вслед мне с проклятьями полетят сахарница или кофейник.

Удалось устроиться на табачную фабрику, набивать гильзы.  Грамоты там не требовалось, разве что в ведомости расписаться.  Это я умела – Не-ха-ма-Па-рип-ски.  Жила в общежитии, уходила домой только на субботу – владельцы фабрики были евреи.  Почти всю получку отдавала матери, даже как-то сводила ее в кафе на Ланжероне – там была пара кафе куда пускали не только «чистую публику».  Она впервые в жизни попробовала мороженое, обильно поливая его слезами.  Я гладила ее по седой голове и думала – ну почему всё так несправедливо.

Я посещала вечернюю школу для рабочих.  Вот где было интересно.  Больше всего я любила уроки Серафимы Николаевны.  Про нее говорили что она «из дворян» и «пошла в народ».  Я сидела на ее уроках едва дыша, боясь пропустить хоть слово, запоминала русский язык, такой непохожий на всё слышанное раньше.  Копировала жесты, походку, манеру держаться.  С вопросами после уроков подходить стеснялась – где она, и где я?  Она сама попросила меня остаться после уроков и дала тоненькую книжечку стихов.  После первых нескольких страниц, обнаружились другие, отпечатанные на гектографе листки с параллельным текстом по-русски и по-немецки.   Proletarier aller Länder, vereinigt Euch! – прочла я.  «Нехама, ты знаешь и эти буквы?» – удивилась Серафима Николаевна.  «Мне брат показал.  Он наборщик» – выложила я всё как на духу.

Весной объявили всеобщую стачку, причем конкретно на нашей фабрике не было комитета и у владельцев никто ничего не требовал.  Про себя я могу сказать, что я была на этой фабрике всем довольна.  Но стачка есть стачка и я осталась без работы и без заработка.  Домой идти не хотелось и я попросилась жить к брату Мееру, тому самому который показал мне немецкие буквы.  Я знала что лишним ртом мне там быть не придется потому что его жена Алта брала на дом всякое шитье и заказов у нее всегда было больше чем она могла выполнить.  Жили они на Молдаванке.  Дома у них постоянно толпился народ, Алта была гостеприимной хохотушкой и в ее компании хорошо шел даже пустой чай.  Там я впервые услышала что будет погром.  Меер вступил в отряд самообороны.

Больше суток пьяная толпа с дрекольем и дубинами штурмовала квартал и наталкивалась на баррикаду из бочек, ящиков, телег и фонарных столбов.  При их приближении каждая щель в баррикаде начинала плеваться револьверным и ружейным огнем, а поверх летели десятки булыжников.  Мы с Алтой носили туда воду и еду, пока Меер не цыкнул на беременную Алту сидеть дома.  Как потом оказалось, очень вовремя и очень правильно.  Еще через сутки против еврейской самообороны двинули регулярные войска.  Пара пушечных выстрелов разнесла баррикаду в щепки и в квартал хлынула толпа погромщиков  — те, кто еще не опух с перепоя и держался на ногах.  Как мы потом узнали, их поили водкой за счет государственной казны.

Меер и тут не остался в стороне, сцепился с каким-то бугаем вооруженным нагайкой.  Они катались по булыжной мостовой, а я подскочила и всадила погромщику под лопатку кусок доски с зазубренным краем.  Всадила неглубоко потому что он слез с Меера и повернулся ко мне.  Я подхватила булыжник и припечатала ему по вывеске.  С близкого расстояния было совсем несложно.

Виктор Бен-Ари

Как я дошёл до жизни такой?!

 Судьбе было угодно, чтобы на одном из этапов своей профессиональной карьеры я стал безработным.  Диплом о высшем образовании автоматически причислял меня к категории «безработных интеллигентов», имеющих «свою», отдельную биржу труда. Исполнив необходимые формальности, я попал в руки мастера своего дела: смысл жизни этой дамы состоял в изыскании для безработных докторов таких должностей, на которых их профессиональный талант смог бы раскрыться во всей красе. С этой интеллигентной, не лишённой чувства юмора дамой мы быстро нашли общий язык. Наше еженедельное общение (как того требовала инструкция) было обоюдно приятным. Мы обменивались свежими анекдотами, обсуждали кинопремьеры, спектакли и выставки, иногда вскользь касались политики, но ни разу не заговорили о медицине.

  На одной из таких встреч моя кураторша как бы между прочим сказала:

«Кажется, ты когда-то был психиатром?»

Сказано это было больше утвердительно, чем вопросительно, поскольку ей были хорошо известны все подробности моей небогатой трудовой биографии.

«Было дело » – легкомысленно ответил я, не предполагая, что это признание повлечёт за собой так далеко идущие и в чём-то роковые последствия.

«Вот и отлично – сказала она.  Сходи – ка ты в гости к тюремным психиатрам. Им как раз нужен врач. А вдруг что-то и выгорит».

В течение 5-ти минутной беседы в отделении судебной психиатрии всем стало ясно, что я абсолютно не тот человек, которого здесь ищут. Когда я уже собирался уходить, доктор, которой всего несколько минут назад не удалось приютить меня в психушке, неожиданно вспомнила:

«Постой-ка. Кажется, нашим соседям тоже нужен врач. Пойдем я тебя им представлю. Может быть, там тебе повезет больше «.

Она взяла меня за руку и перевела через узкий коридор. Сделав этот маленький шажок, я оказался в совершенно ином мире.

 Не утруждая читателя техническими подробностями, скажу только, что через неделю после той «исторической» беседы я стал частью медицинской службы тюремного ведомства Израиля. А через полгода, надев погоны, превратился в равноправного члена семьи «гулаговских лепил».

*   *   *

Все годы, проведённые «в неволе», я старался, как мог: по мере сил и ограниченных профессиональных возможностей лечил «мальчиков и девочек», стремясь хоть чем-то облегчить их душевную и физическую хворь.

Пациенты приходили и уходили. Большинство из них, рано, или поздно, возвращались на очередной виток. Я же терпеливо ждал их на том же месте. Они меня помнили, я их, естественно, нет. Ведь заключенных много, а доктор один.

На одном из бесконечных приемов прибывший со свежей партией заключённых незнакомый мне молодой человек заметил:

«А ты, доктор, когда служил на юге, курил отечественные сигареты.  А теперь куришь американские».

 Сказано это было не в упрек, не из чувства ущемленного патриотизма, а просто так, как констатация факта. Я был поражён, хотя виду и не подал. Сам же для себя сделал вывод: окружающие меня люди, хоть и мелькают, как картинки в детском калейдоскопе, видят и слышат многое из того, что не предназначено для их глаз и ушей. Находясь за рабочим столом, я, в отличие от моих подопечных, мало что вижу, почти ничего не слышу, а из того, что непосредственно не связано со здоровьем пациента, почти ничего не допускаю в сознание. В такой структуре, как тюрьма, невозможно постоянно находиться в сознательном контакте с окружающим миром. Для того чтобы удержаться на плаву, нужны хорошие фильтры, прочные заслонки и умение абстрагироваться от окружающей реальности. И, тем не менее, несмотря на выработавшийся с годами иммунитет, кое-то из увиденного, услышанного и пережитого всё-таки просочилось внутрь, застряло занозой в памяти, оставило шрамы в душе и синяки в сознании. Любой, даже ничтожный эмоциональный довесок к этой ноше делает ее еще более обременительной и менее пригодной для восприятия.

 Прошли годы. Наступил момент, когда, я почувствовал, что уже не в силах тащить на себе эти неподъемные тюки человеческой злости и агрессии. Надежда избавиться от внутри-тюремной реальности и потребность в ассенизации души и мозга и привела меня за письменный стол.

*   *   *

Стандартное утро в «моей» тюрьме — начало обычного рабочего дня внутри замкнутого пространства, не похожего ни на какой другой мир. Внешне здесь все дни схожи между собой, как однояйцевые близнецы. На самом деле, они отличаются друг от друга абсолютной непредсказуемостью событий, нестандартностью ситуаций, несхожестью проблем и неординарностью решений. Здесь ярче, чем где бы то ни было, проявляется диалектический принцип единства и борьбы противоположностей.

 Мой рабочий день открывается отработанным до автоматизма ритуалом вступления в тюремные врата, когда по коридору разносится громкий голос:

«Дверь, пожалуйста». (Почти, как: » Сезам, откройся!»).

 Голос принадлежит мне, но слышу я его так, как будто он доносится откуда-то издалека. Хочется верить, что этот феномен вызван только акустикой тюремных коридоров, а не «голосами», обитающими в моем сознании. В ответ на мое искреннее желание поскорее попасть внутрь заветной обители, слышен громкий щелчок электрического замка. Еще миг — и я уже внутри.

 Усевшись в рабочее кресло, я в первую очередь достаю из тумбы стола ёмкость с надписью «Пиво Маккаби». Работающий в амбулатории зек, не говоря ни слова, забирает этот сосуд и скрывается во «внутренних покоях» амбулатории. Через несколько минут он возвращается, бережно неся перед собой полулитровую кружку, до краёв наполненную тёмной жидкостью. Воздух в амбулатории моментально наполняется запахом свежеприготовленного кофе. Всю первую половину дня этот сосуд будет неотъемлемой частью натюрморта на моем рабочем столе. К концу утреннего приёма кофейная жидкость в бокале уже холоднее воды в озере в конце осени, а ее объем едва покрывает дно кружки.

Всё, что произошло внутри тюремных стен за время отсутствия врача, обязательно должно пройти через его руки. Любая бумажка медицинского содержания с нетерпением ожидает автографа эскулапа. Глупость, но написанная и заверенная кем бы то ни было, становится юридическим документом, способным в дальнейшем спасти, или погубить любого работника системы. Эту гору бумаг следует внимательно прочесть, рассортировать по срочности и важности, подписать, а потом вывалить на стол к помощнику. Зарегистрированная в толстом журнале, каждая бумага навечно исчезает в предназначенной ей архивной ячейке. В этом замкнутом пространстве всё развивается циклично, как в диалектике: я — им, они — мне обратно. Вся деятельность персонала амбулатории наполнена ощущением, что каждый из нас постоянно пытается ухватить зубами собственный хвост, прекрасно понимая, что все эти усилия тщетны.

 Бывает момент, когда мой стол на несколько минут пустеет от бумаг. Это зрелище создает мимолетную иллюзию отлично выполненного задания.  Но этот не больше, чем фикция. Еще миг – и всё начинается сначала. Бумаги, подписи, типы, лица, рожи, образы и образины.

     Не выходя из-за стола, тюремный эскулап может проводить ежедневные конкурсы на звание:

 «Рожа сегодняшнего дня».

  Их победитель получит право на участие в соревновании «Рожа месяца», в надежде выйти в финал, тем самым став участником конкурса: «Рожа года».

  Апофеозом этой коллекции, несомненно, будет «Самая Рожистая Рожа» моей тюремной карьеры.  Но это уже не в моей компетенции. Этот титул сможет присвоить лишь читатель, познакомившись с героями моих очерков.

 

МЕЖДУ  ПРОШЛЫМ  И  ПРОШЛЫМ

                                         п  о  в  е  с  т  ь

     — Где ты таких козлов находишь, Света?! Вечно как вляпаешься!..

     — Не преувеличивай. Этот – не такой уж и козёл по сравнению с другими. Хотя не лишён, конечно, тех же козлиных примет.

     — И чем же он тогда лучше? Шило на мыло.

     — Брось, Ирка, не завидуй. У этого денег – хоть отбавляй. И ещё немало заработает, у него на это «пунктик». А я помогу правильно потратить; чем не счастье?

     Далее шёл «смайлик». На эту (конечно, взбесившую меня!) переписку своей второй жены я наткнулся совершенно случайно. Не имею привычки подглядывать-подслушивать, хотя и грехом не считаю; но тут – просто само вышло. А, значит, неспроста!

     Был выходной, мы мирно сидели дома, каждый – за своим компьютером; и тут Светке позвонили, она и зависла. Любит перемыть косточки всем знакомым по случаю; было бы с кем потрепаться. Звонила Марго, самая большая сплетница в мире; и, конечно, менее часа Светке на неё было не потратить.

     Жена, не прерывая интересное общение, ускакала на кухню сделать себе заодно кофейку, чтобы удовольствие было полным. А тут я подошёл взять бумагу у неё на столе, скользнул взглядом по экрану – и на первой же строчке присел: ничего себе!.. Подвигал курсор, прочёл и выше. Ух!!! Я, значит, дойная корова. Точнее, бык. И, может, уже с рогами?..

     Первым желанием было, конечно, немедленно поставить нахалку на место. Но пока Светка увлечённо беседовала за стенкой, прихлёбывая кофе, я взял себя в руки и решил: подожду. Но какая стерва, а?!! Ведь мне-то вешает лапшу про чувства! Деньги, значит, — мой самый интересный штрих?!! Ах, ты…

     Ничего, ничего. Сделаю вид, что и не подходил даже. Бумагу – быстро на место! Но теперь я буду следить за всей её перепиской. Благо, у аккуратной супружницы – всё по полочкам: вот они, пароли доступа, записаны в тетрадочке. Я мгновенно их переписал и похвалил себя. Отныне я буду знать всё, а не жалкие полразговорца.

     Через полчаса Светка наболталась, а я – окончательно успокоился, и она вообще ничего не заметила. Уселась и продолжила, как ни в чём не бывало. Отлично!

     … Рано утром, около пяти часов (Светку в это время мог разбудить только атомный взрыв) я быстро зашёл в интернет и пролистал всё. Эх, жаль!.. Чисто! И вчерашней переписки – нет и следа. Наверное, всегда удаляет?

     Ничего! Я всё равно придумал, хоть и сушил голову целый день. Решение нарыл я гениальное, даже засмеялся от удовольствия! Пришлось, правда, хорошо заплатить, но зато я теперь буду получать на свою почту копии всех её переписок за день! – это я нашёл одного сообразительного парнишку в компьютерном клубе, дал ему Светкины пароли и посадил на постоянный «оклад». И всё, большой привет! Остальное – дело техники, в которой юноша понимал не хуже, чем я в своём адвокатском деле.

     Прокол может быть только в том случае, если Светка поменяет пароли. А с чего их менять? Умный я, вот что. Эх, жаль, что телефонные разговоры так не проследишь!

     Внешне – между нами ничего не изменилось. И я был даже рад, что подсмотрел. Воистину говорят, что настоящее значение события не всегда понятно сразу: ты думаешь, что это минус, а это плюс. Да ещё какой!

     Правда, в её переписке – почти не было ничего интересного, чепуха и шелуха; но сам факт, что всё знаю, доставлял немалое удовольствие.

                                   — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

     Если Светка время от времени писала подругам, что она меня «слепила из того, что было», то и я – мог сказать то же самое.

     Жена – это вывеска мужа, и мне пришлось в неё немало вложить. У меня бывали и деловые выезды, и встречи; а Светка (я её сделал теперь своим доверенным лицом) часто сопровождала меня. И тут «работало» всё, что я проплатил: новая улыбка от лучшего стоматолога  (ох и дорого!!!); золото в ушах и на руках; хороший деловой прикид; стильная причёска, макияж…

     Вот отдельную машину –  личную, её заветную мечту – приобретать не стал, это перебор. Ведь по делам нашей конторы мы ездим вместе, а если ей самой куда-то быстро надо, то существует такси. Мы ж не нищие!

     И, хотя она пыталась поколебать меня слезами (даже, разозлившись, кричала, что тогда сама, раз я такой скупердяй, накопит на «тачку»), я не отошёл от первоначального решения.

     И надо ещё сказать, что я не отбрасывал мысль и о разводе, мало ли! А как тогда будем имущество делить, если машина – «подарок»? Я до копейки прикинул, как будет: какую взял, такую и вернул.

Анна Файн

О русском языке, ненормальности евреев и других важных проблемах современности

Когда я буду забывать, о чем болтать, то пущу рекламную паузу. Рекламная пауза: подписывайтесь на журнал «Артикль»!

Конечно, только евреи могли назвать журнал на русском языке «Артиклем», когда в русском нет такой части речи, как артикль. Но евреи вообще ненормальный народ. А я точно знаю, что артикля в русском нет, потому что слушала лекции самого большого специалиста по русскому языку. Фамилия его была Розенталь (кто б сомневался!) Русский не был его родным языком. Как у всякого приличного еврейского мальчика из Польши, родным языком его был немецкий. И вот он приехал в Россию, чтобы научить русских людей их языку, и написал более ста учебников, и стал профессором МГУ,

Я не училась в МГУ, но в те годы можно было прийти в старое здание университета на Охотном ряду и купить за тридцать копеек зелененький киношный билет  общества «Знание», и послушать лучших профессоров.

В девяностые годы Дитмара Эльяшевича Розенталя не стало. И русский язык тоже умер. Исчезли квартирные посредники, вместо них появились риэлторы. Исчезли банковский ссуды, появились кредиты. Исчезли уборщицы, появились менеджеры по клинингу. Мало того, из языка пропали некоторые важные понятия. Например, любовь. Не говорят: «У меня с ним любовь». Говорят: «У нас отношения».

Так вот, евреи – ненормальный народ. Не верите? Я вам это сейчас докажу. Другие народы празднуют день рождения. А евреи празднуют день, когда человек не умер. Праздник Лаг ба-Омер – это день, когда НЕ умер рабби Шимон бар Йохай. Ему предсказали, что он умрет, а он остался жив. Правда, он все же умер в Лаг ба-Омер, но много-много лет спустя.

Евреи не празднуют дни рождения. Во всяком случае, традиционные евреи. Когда рождается мальчик, устраивают аж три праздника, и ни один из них – не день рождения. Во-первых, обрезание. Во-вторых, выкуп первенца, если это первенец. А, в-третьих, «шалом захар», или «шулем зухер» на идише. Это значит – «Привет, мужик!» Так я, во всяком случае, перевела.

Какой из этих праздников веселый, а какой – грустный? Обрезание – веселый праздник. Хотя чему тут радоваться, если вдуматься? А вот «привет, мужик!» – грустный. Почему? Потому что душа человека обретает всю мудрость Торы, пока он находится в материнской утробе. Когда ребенок проходит через родовые пути,  он все забывает. Вот по этому поводу устраивают грустный праздник «привет, мужик!». В первую субботу после рождения мальчика мужчины собираются вместе и учат Тору. Еще едят траурную еду: арбес и бобес. Арбес – это вареные зерна хумуса, а бобес – фасоль.

Но если бы ненормальность евреев ограничивалась только этим! У других народов как? Вот девушка собирается замуж. Мама ей говорит: «Выходи, Маруся, за Иван Иваныча. За ним ты будешь, как за каменной стеной». Правда ведь, так говорят? А у евреев? Одна раббанит по имени Эстер Гинзбург написала книгу, которая в русском переводе называется «От женщины к женщине». Там сказано: «Жена – ограда своего мужа, она стена вокруг него». Это не просто так говорится. Это, так я думаю, комментарий на Песнь Песен: «Запертый сад – моя возлюбленная». То есть, женщина должна возвести стену, и там, внутри, окруженный стеной, усаживается мужчина и учит Тору. Представляете? «Выходи, Мойшеле, за Сарочку. Ты будешь за ней, как за каменной стеной».

Все это весьма современно. Например, мой любимый русский политик Ирина Хакамада… Она наполовину японка, на четверть осетинка и на четверть армянка, но она – русский политик. Так вот, она сказала как-то: «Я не феминистка. Я женщина двадцать первого века. Что такое женщина двадцать первого века? Она знает, что мужчина – не добытчик и не защитник. Он – для удовольствия». Они это поняли в двадцать первом веке. А мы это знали всегда!

О чем дальше болтать, не знаю. Рекламная пауза: подписывайтесь на журнал «Артикль»!

Ивритский писатель, советский ученый

К 50-летию со дня смерти писателя  Цви Прейгерзона

 

Перед нами предстает  образ необыкновенного человека. Его можно назвать  и  еврейским Дон-Кихотом, и современным Иосифом Флавием. Результаты его литературного творчества поражают масштабностью и бесценностью исторического свидетельства.

Татьяна Лифшиц-Азас, Константин Бондар.

«Вести», «Окна», 03-05, 2018г

 

Цви  (Цви-Герш) Прейгерзон, мой отец, родился в 1900 году в городе Шепетовка на Волыни, умер в Москве 15 марта 1969 года.

Он был один из немногих, а вернее, единственный еврейский писатель, который в течение всей своей жизни писал художественные произведения в Советской России только на иврите. И был лучшим по определению крупнейших писателей Израиля. Но вы не найдете в России ни одного напечатанного  произведения Прейгерзона при жизни писателя, так как иврит при советской власти был запрещен и смертельно опасен. Прейгерзон писал «в стол».

 Как известно, в России до революции было довольно много еврейских писателей, которые писали на иврите, на идиш, нередко на обоих языках. В хедере меламеды учили детей на лашон ха-кодеш (на иврите). Повседневным языком евреев в черте оседлости был идиш, в интеллигентных семьях говорили и на иврите. С началом революции  иврит в России был запрещен, еврейским языком был признан идиш. Многие писатели прекратили писать на иврите, иные были уничтожены, большинство эмигрировало.

  Замечательные писатели:  Хаим Нахман Бялик, Иосиф Клаузнер,  Шауль Черняховский и другие с большим трудом под защитой Горького и Луначарского сумели вырваться из России.  Некоторые перешли на идиш. Но советская власть требовала произведения о пролетарской культуре, литературу, социалистическую по содержанию. Они не могли объективно отразить  еврейскую жизнь в  стране. Однако  всем известно, что и  тех писателей, что писали на идиш, советская власть  уничтожила в период борьбы с космополитизмом в начале 50-х годов. Не осталось бы никаких литературных свидетельств о жизни евреев в Советской России, если бы не писатель Цви Прейгерзон. Это понимал сам автор, нередко повторяя: если не я, то кто же?

Большие успехи мальчика в иврите, которые оценил даже Бялик, позволили отцу Цви отправить его  в 13 лет в  недавно созданную в строящемся в Тель-Авиве гимназию «Герцлия», где учеба велась только на иврите. Ее выпускники стали в дальнейшем крупными общественными деятелями Израиля. К сожалению, Цви учился там только один год – в 1914 году началась 1-я Мировая война.  Но даже короткое пребывание в  Эрец Исраэль на всю жизнь оставило у него глубокую любовь к этой стране, к ее народу, послужило основой формирования  его сионистских взглядов. Здесь он углубил свои знания иврита, перешел  с ашкеназита на сфарадит.

 В начале войны Прейгерзоны, как и многие другие, стали «беженцами» с мест боевых действий в восточную часть Украины. Они поселились в  городе Кролевце Черниговской  области.

Немного о родителях Цви: отец, Исраэль Прейгерзон (1872 – 1922), уроженец Красилова был трудолюбивым ремесленником и прекрасным семьянином, хорошо знал и любил иврит, был основателем местной сионистской организации.Мать, Рейцел (Раиса) Гальперина – мудрая  спокойная женщина происходила из семьи известного раввина Дова-Бера Карасика. Предки Исраэля «пришли более века назад из святой общины города Праги, известного еврейского места»(рассказ Цви Прейгерзона«Паранойя»).

Цви несколько лет до революции прожил в Одессе у родственников отца. Трудно даже себе представить, как много юноша успел  освоить и изучить за это время. Выучив за несколько месяцев русский язык, он поступает в Люблинскую гимназию (тоже эвакуированную с мест боевых действий), где учеба велась на русском языке. Приобщается к русской классической литературе, полюбив ее на всю жизнь. Оканчивает знаменитую консерваторию по классу скрипки. Окунается в богатейшую еврейскую жизнь Одессы того времени. Но главным для него остается его безмерная любовь к ивриту. Вечерами он посещает светскую ешиву Рав Цаир, где слушает лекции Бялика, Иосифа Клаузнера, который стал  для него не только учителем, но и воспитателем и другом, и который руководил его первыми литературными опытами.

С началом революции на Украине возникли многочисленные черносотенные банды, которые устраивали еврейские погромы. Жизнь стала чрезвычайно опасной. В 1919г. Цви после недолгой службы в Красной Армии поступил в Москве в Горную академию ( в дальнейшем переименованную  в Московский горный институт). Как и в любом деле, Цви , в Москве Григорий Израилевич Прейгерзон, очень серьезно отнесся к учебе, и  по окончании был оставлен в институте. Со временем он  стал замечательным и любимым учениками преподавателем, заведующим лабораторией обогащения угля . В 1935 году  он  получил степень кандидата технических наук и стал доцентом Московского Горного института, где проработал до конца жизни. Цви стал известным ученым в области обогащения угля, автором ряда  учебников, монографий, изобретений. Три поколения студентов учились по его учебникам.

  Но при всех своих успехах в науке, Цви главным в своей жизни  считал свое литературное творчество на иврите, повествование  о многострадальной жизни своего народа. Иврит был  основной любовью всей его жизни. Его первые рассказы были напечатаны в зарубежных ивритских изданиях  – «Ха-Олам», «Ктувим», «Ха-Доар», «Гильянот», «Ха-Ткуфа» и других. С наступлением «Большого террора» – после убийства Кирова в 1934 году – посылка за рубеж произведений на запрещенном языке стала невозможной, он стал писать тайно, по ночам, «в стол». Даже его дети не знали об этом.

 Все его произведения были посвящены жизни евреев  местечек в разные тяжелейшие для них периоды  – погромы до- и вовремя гражданской войны, полное уничтожение евреев в местечках  в годы Холокоста, антисемитизм в послевоенной России. Целый ряд рассказов писатель объединил в цикл « Путешествия Вениамина четвертого»по аналогии с тремя известными ранее  путешественниками-Вениаминами, которые описывали  быт и нравы евреев  своего времени. Последним был известный еврейский писатель Менделе Мохер Сфорим, написавший роман «Путешествие Вениамина Третьего». Мой отец также писал на основе своих впечатлений от путешествий по городкам и еврейским местечкам России.

Во время Второй мировой войны после недолгого пребывания в народном ополчении, откуда он был списан из-за резкого обострения язвы желудка, Прейгерзон был с семьей в течение 2-х лет  в эвакуации в городе Караганда, в Казахстане, где работал главным инженером углеобогатительной фабрики. В  самом начале войны он разослал всем родственникам, жившим  на Украине, письма: срочно уезжайте на Восток, немцы убивают евреев! В Караганде  я случайно увидела, что отец пишет что-то мелкими буквами, как я поняла на иврите, между строчками «Капитала» Маркса. Так он начал  писать свой большой роман «Когда погаснет лампада» о судьбе евреев города Гадяч  во время Второй мировой войны, где наша семья проводила летний отпуск в довоенные годы.  Закончил он  этот роман  через ряд лет, продолжая писать рассказы на темы Холокоста.

15  марта 1949 года отец после ареста его близких ивритоговорящих друзей был арестован по навету его ученика, которого он обучал ивриту. Был осужден на 10-летний срок  лагерей  за «буржуазный национализм». Он прошел очень тяжелое следствие в Лефортово, карагандинский лагерь, Абезь, Инту, Воркуту. В Воркуте его использовали уже как крупного специалиста, дав ему возможность создать лабораторию по обогащению угля. В лагере он сделал изобретение специального угольного комбайна, на которое, к удивлению лагерного начальства, еще находясь в лагере, получил авторское свидетельство.

После смерти Сталина заключенных стали освобождать до срока.  Прейгерзона освободили в конце 1955 года после почти 7-ми летнего  срока заключения. Но будучи необыкновенно ответственным человеком, он приехал в Москву  только через несколько месяцев – после окончания работы над запланирован-

ной  темой его воркутинской лаборатории.

В Москве, сразу после возвращения, обладая исключительной памятью, он пишет «Йоман ха-зихронот 1949 – 1955» («Дневник воспоминаний» о лагере) , где описывает встречи с заключенными: поэтами  Галкиным, Керлером, Грубияном; Львом Стронгиным – директором издательства «Дер Эмес»  в Москве,  и многими другими евреями и не евреями. Заключенные очень уважали и доверяли отцу, они любили его за внимание, посильную помощь, интересные беседы, рассказывали ему свои истории ареста.  В лагере он обучал (разумеется, устно) молодых евреев ивриту и рассказывал им историю еврейского народа. Его молодой лагерный друг Меир Гельфонд (в Израиле доктор Гельфонд) после освобождения создал в Москве один из первых ульпанов, а его ученики уже целую сеть. Как сказал проф. Михаил Занд, Цви Прейгерзон сохранил искру  иврита и тем способствовал  еврейскому возрождению 60-70 годов.

После возвращения из лагеря, читая ивритскую литературу, в связи с большими изменениями в языке, он переписывает ряд своих рассказов на современный иврит. В своем творчестве он применяет новые современные слова и выражения. Известный израильский писатель Аарон Мегед предложил даже издать  словарь новых слов и выражений Цви Прейгерзона.

Последним произведением писателя стал его роман «Врачи», который должен был закончиться  «Делом врачей», но не был окончен в связи со смертью писателя.Он вышел в печати под названием «Ха сипур шело нигмар» («Неоконченная повесть»). В этом замечательном романе, во многом автобиографичном, он описал единственное на всем свете историческое свидетельство «Суда над хедером», этого исключительного явления в процессе  уничтожения иврита в Советском Союзе, на котором присутствовал сам автор.

В начале марта 1969 года Цви, несмотря просьбы продолжать работу, вышел на пенсию, сдал в печать  последний учебник «Обогащение угля», купил струны для своей скрипки, на которой давно не играл – теперь иврит, только иврит! 14 марта на проводах в Израиль еврейской певицы и большого друга Нехамы Лифшиц он передал данные семьи для репатриации в Израиль. А 15-го марта отец умер от инфаркта миокарда. Горе семьи не знало границ. Мы получили сотни телеграмм из разных уголков страны, где добывали уголь, знали и читали труды крупнейшего специалиста в области обогащения угля Григория Израилевича Прейгерзона.

Кремация его была очень торжественной, неожиданно  в крематорий Донского монастыря пришло очень много  людей с большими венками – из министерства, сотрудников института,  инженеров. Отец был чрезвычайно скромным человеком. Слушая речи его сотрудников, я поняла, каким значительным ученым он был, что он, как человек,  пользовался большой любовью и уважением. Было так много траурных речей, что для родственников не осталось времени. Успело только прозвучать: «Гриша, ты обогащал не только уголь, но и наши души…»

 После конца кремации родственники и друзья, взяв многочисленные венки, вышли на кладбище крематория. Все присутствующие  последовали за ними. Но, увидев, что процессия остановилась у памятника Михоэлсу, вся научно-техническая часть повернула обратно.

 Последними словами Цви были: дети, поезжайте в Израиль и похороните меня там.  Мы выполнили его просьбу. В течение 70-х годов его жена Лея и трое детей с семьями – две дочери: Аталия, Нина и сын Бениамин  репатриировались в Израиль. Отец похоронен на кладбище кибуца Шфаим, недалеко от Герцлии. Каждый год в годовщину смерти Цви  все его потомки (теперь это уже около 30 человек) собираются у его могилы.

  Большую работу проделала семья Цви  для сохранения и переправки  его архива в Израиль. В то время это было почти невыполнимым делом (вспомним историю с романом Пастернака). Незадолго до ареста отца наша мама, верная  помощница во всех его сионистских делах, сумела спасти  рукописи мужа, спрятав их на чердаке дачи в Кратово, где мы отдыхали летом.

Особо трудной была пересылка всего архива в Израиль. Эта работа выпала на меня, уезжавшей из Москвы последней. Не найдя безопасных путей, я решилась, несмотря на безумный страх, пронести рукописи отца в огромном  портфеле через строй милиционеров в голландское посольство при оформлении документов. Консул голландского посольства просмотрел  рукописи и сказал:

 – Да, это важно для  Израиля!

 Радости моей не было границ!  В Израиль прибыл весь архив писателя. Он находится в одном из институтов Тель-Авивского Университета.

Как я уже говорила, в России не было в печати никаких публикаций  о Цви, как о еврейском писателе, только в 2002 году  стали появляться о нем отдельные сообщения, и была проведена в  Москве,  в Еврейском центре на Никитской, конференция, организованная Михаилом Членовым. В Израиле с течением времени были опубликованы все произведения Прейгерзона на иврите под редакцией проф. Тель-Авивского  университета Хагит Гальперин.

  Произведения Прейгерзона высоко оценили израильские писатели. Помимо исторического значения творчества Прейгерзона отмечена огромная литературная ценность его произведений. Известный писатель Моше Шамир сказал, что если бы Прейгерзон приехал из России раньше, вместе с другими ивритскими писателями, то вся литература Израиля возможно была бы другой. Те, кто читал Прейгерзона (даже в переводах), считают, что его произведения буквально захватывают, не оставляя сомнения, что это большой писатель.

  В 2002 году мэрия Тель-Авива  одной из улиц города присвоила имя Цви Прейгерзона. (Снимок этой улицы  изображен на обложке моей книги « Мой отец Цви Прейгерзон» , написанной  в  Израиле в 2015 г.)

  В  90-е годы прошлого века, в связи с большой алией из России, семья решила перевести основные произведения писателя на русский язык, тем более, что все они  о судьбе евреев России. Первыми переводами стали книги:«Дневник воспоминаний» о лагере (переводчик Исраэль Минц), сборник  рассказов  «Бремя имени»  (переводчик Лили Баазова).  Сын писателя Бениамин перевел  роман «Неоконченная повесть», который получил премию им. Нагибина в 2012 г.

Особая судьба у романа «Когда погаснет лампада». Он впервые  был опубликован в Израиле на иврите в 1966 году, еще при жизни автора. Отцу удалось переправить его в Израиль тайно, через посла израильского посольства Иосефа Авидара, который был папиным двоюродным  братом. В Израиле он был напечатан под псевдонимом А. Цфони (северный) и под названием «Эш ха-тамид» – «Вечный огонь». Книга имела очень большой успех, но никто не знал настоящего имени автора.

Как мне уже здесь, в Израиле, рассказал Давид Бартов , бывший в то время секретарем израильского посольства, на концерте Нехамы Лифшиц в Москве в зале им. Чайковского он наблюдал за Цви, сидящим в зале, когда его жена Эстер передала ему пакет, где  была эта книга, завернутая в газету. Отец был потрясен, увидев, наконец,  более чем через 30 лет, напечатанным плод своего труда.

  Нельзя не сказать о замечательном писателе и переводчике Алексе Тарне, который  прекрасно  перевел  этот роман, изданный на русском языке в 2014 году известным московским издательством «Книжники» в серии «проза еврейской жизни». Переводчик ставит этот роман в ряд таких романов, как «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана, хотя действие в «Когда погаснет лампада» происходит не в большой стране, а в городках и местечках, не менее важных для евреев.

В 2017 году вышла также в издательстве «Книжники» книга переводов  всех рассказов Цви Прейгерзона, составляющих  значительную часть творчества писателя. Книга названа по одному из рассказов «В лесах  Пашутовки».

И в конце  не могу не сказать несколько слов о замечательной личности моего отца. Поскольку я,  его дочь, осталась последней из его детей, то скажу его же словами: «кто, если не я?»  сможет рассказать о его исключительной скромности, благородстве, мягком юморе, умении слушать,  о его глубоких знаниях и интеллигентности, о его необыкновенном человеческом обаянии – словом, о всех тех качествах, которые делали его уважаемым и любимым и в  угольной шахте, и в лагере, и на университетской кафедре.

 

 

 

 

 

 

( Давид  Шехтер  и  председатель  Кнессета  Юлий  Эдельштейн)

«ОДИН  ДЕНЬ  ДЕПУТАТА  КНЕССЕТА»

О,  депутатское кресло в зале заседаний Кнессета! Ты — обитель горняя, подобная трону олимпийского небожителя. Редкий израильтянин хоть раз, хоть ненароком, не мечтает о тебе. За тебя живота не жалеют — ни своего, ни чужого.  Ради тебя не считают ни  деньги, ни  время. Из-за тебя разбиваются сердца, рушатся браки,  друзья становятся   недругами,   враги –  товарищами верными. Ты — недоступный смертным простым  источник силы, родник гордости, кладезь мудрости. И ты же — ключи от рая благодатных синекур,  открывающегося  обладателям титула «бывший депутат Кнессета».

Обтянутое желтой оленьей кожей, с высокой,  легко откидывающейся спинкой —  как блаженно сидение в тебе! Словно мать родная принимаешь ты в мягкие, убаюкивающие объятья свои!

В начале каденции Цви просиживал в зале долгие часы. Голоса, доносившиеся с соседних мест, завораживали.

— Такого человека и в директоры государственной компании? С окладом 50 тысяч в месяц? Я — против…

— Ваш законопроект я поддержу,  только если вы поддержите мой. Выиграем все…

— Через месяц делегация Кнессета вылетает в Англию. Пару дней болтовни в парламенте и — конец недели в Лондоне.    Хотите присоединиться?

Но интерес к  общим заседаниям парламента пропал быстро. Всё на самом деле решалось за кулисами — в депутатских комнатах, в буфете. А в зале депутаты работали на журналистов, на телекамеры.

Цви не мог, как они, звонко произносить свои речи и  прерывать криками с места речи других, картинно хвататься за голову или изображать  неизбывную скорбь. Ивритом он владел сносно, но паническая боязнь ошибиться витала над ним непрестанно. Журналисты внимательно следили за каждым словом, и  ловили депутатов на малейшей неточности. Лучше было промолчать, чем стать посмешищем.

Но выступать надо было. Надо!! Сперва,  перед каждым выступлением он  часами просиживал с Олей — по образованию  режиссером музыкальной комедии.

— Ты работаешь здесь точно по специальности, красавица!

Он  заучивал написанные Олей тексты, повторяя до одурения, пока слова автоматически не начинали переть из глотки.  Отрабатывал каждый взгляд, жест, паузу.  На бумаге с текстом речи Оля ставила специальные значки  – «маленькая пауза», «большая пауза», «вскинуть глаза», «поднять голову и посмотреть в зал».

Постепенно  Цви  научился обходиться без Олиных  значков, а потом и без ее режиссуры.  Во время выступлений появилась свобода в речи и   жестах, он даже начал порой импровизировать.

Теперь он держался раскованно, не цепляясь, по словам Оли,  за трибуну как за спасательный круг.   Вальяжно  грозил пальцем, обводил рукой зал,  стучал кулаком по полированной, темно-красного дерева трибуне.

Но сидеть в зале надо было. Надо!!  Вместе со скукой. Читать книгу? Сразу заметят. Газету?  Тем более. Мобильный телефон несколько скрашивал ситуацию — благодаря играм. Но и они надоели. Одно время Цви носился с идеей   слушать радио через наушник мобилки. Оля отговорила – «Попадетесь с этим наушником в фотообъектив, смешают с грязью». А обтянутое желтой кожей кресло непреодолимо тянуло в сон. Особенно после обеда….

Так и маялся. Но – свыкся. В конце-то концов, зарплата была замечательная.

Сегодня предстояло нечто занимательное,  интерес к предстоящему заседанию исходил даже  из  галерки прессы. Не каждый день президент Италии толкает речь в наших Палестинах.

Президент —  невысокий, плотный, седой старичок —  степенно  взошел на трибуну, аккуратно разложил перед собой листы с речью. И затараторил, не заглядывая в них.

Цви взялся было за наушник синхронного перевода, предусмотрительно положенный перед каждым депутатом, но, так и не надел. Речь президента неслась   со скоростью двести слов в минуту. Кое-какие были знакомы — «коалиция», «оппозиция», «парламенте». И без перевода было понятно —  речь  о политике. Но по мелодике безостановочно несущихся одна за другой фраз казалось — президент декламирует стихи.

В школе, институте Цви безуспешно учил английский, и терпеть его не мог. А  итальянский нравился. Он даже  купил самоучитель, так  и не открыв ни разу,  притащил  с собой в Израиль…

Президент говорил, и мелодия языка  завораживала Гришу,  напоминая  студенческие вечеринки под записи с сан-ремских фестивалей, танцплощадку в горсаду.

… Сколько было надежд! Какой ослепительной, словно залитые солнцем римские улицы, где гуляют Софи Лорен с Марчелло Мастрояни, казалась под эту музыку  будущая жизнь. Сколько  любви, удачи,  заморских путешествий обещала! Итальянские слова звучали так радостно, словно в них заключалась тайна светлого  будущего, которую еще предстояло раскрыть. И раскрыть непременно.  Они были заклинанием, заветом и  порукой тому,  именно так все и произойдет.

…А что осталось от этого двадцать лет спустя? Жена, с которой сплю по привычке? Балбесы отпрыски,  не понимающие ни моей души, ни даже моего языка? Депутатское кресло, добытое ежедневным унижением?

Да, я пролез в политику, в большую партию. Но место мое – последнее.  Не по номеру в списке, по сути. Падлы партийные меня в упор не видят. Кроме этой письки, Оли, мнением моим никто не интересуется. Да и она  — потому только, что я ей  башляю. Держат меня как приманку, как барана, приводящего тупорылое  стадо избирателей к избирательной урне.

Купили меня и используют, как последнюю блядь из массажного кабинета. За депутатскую зарплату,  за выпендреж  перед русскоязычными СМИ, за создание видимости,  будто от меня что-то зависит.

Себе-то я врать не буду — подержат  меня эту, максимум следующую каденцию и выбросят, как гондон использованный.

С голоду, правда, умереть не дадут  — пристроят куда-нибудь, чтоб не бухтел. Безработного депутата партия позволить себе не может. Вот так и закончится жизнь – ни шатко, ни валко. Никак. А опостылевшее сидение в кресле из оленьей кожи  вспоминать будешь, как звездный час.

Для этого ты появился на свет?

— Гиршеле, — говорила бабушка, — ты должен  преуспеть за всех нас.

Он никогда не спрашивал, что она имела в виду. Ему казалось, что понимал. А, может быть, нет?

ЧТО В ИМЕНИ  ТЕБЕ  МОЕМ

Авторитет и широкая известность, как в еврейском, так и в нееврейском обществе, привели р. Исроэла Фридмана к участию (вымышленному или реальному) в трагической и кровавой истории. История эта случилась в 1838 году и получила громкую огласку как «Дело о еврейском самосуде в Подолии или Ушицкое дело». Известный историк С. Дубнов, публикуя документы об этом инциденте, предварил их следующим пояснением:

«От бесправной массы, замкнутой и обособленной, не знавшей языка того государства, которое зачислило ее в состав своих подданных после раздела Польши, русское правительство Николая I потребовало отбывания воинской повинности натурою. Еврейские родители должны были отдавать своих сыновей на 25-летнюю военную службу в далеких восточных областях государства, в чуждую враждебную среду…  Люди всеми способами уклонялись от несения этой незаслуженной кары. Утаивались ревизские души, подделывались документы, рекрутов … прятали от зоркого ока «ловцов». Но нашлись «мосеры» — профессиональные доносчики из среды евреев, которые ради денег или из мести  сообщали властям о подобных проделках отдельных лиц или кагальных управ. Возмущенный народ иногда расправлялся с этими «мосерами» своим судом: их избивали или даже убивали…

<…>

Такова подкладка … «Ушицкого дела» 1838 – 1840 годов. По Высочайшему повелению, 80 евреев из разных местечек Подольской губернии были преданы военному суду по обвинению в убийстве двух доносчиков – Оксмана и Шварцмана…»^[1]

Тут следует сказать, что, если представителей других народов в Российскую армию призывали в возрасте 18 лет, то евреев – с 13-ти. Власти рассудили, что, коли религиозное совершеннолетие в еврейских общинах считалось с 13-ти лет, то рекрутов можно набирать с 12-ти лет – видимо, чтобы их не успели женить. Понятное дело, что такое варварское решение многократно усиливало общий трагизм ситуации. Тем более что «ловцы», хватавшие уклонявшихся от службы подростков, возраст определяли не по документам, а на глаз. И в рекруты попадали не только тринадцатилетние подростки, но и десятилетние и даже восьмилетние мальчики, если «ловцам» они казались достаточно подросшими.

В ходе следствия стали известны ужасающие подробности. Шмуля Шварцмана, жителя Новой Ушицы, назначенные кагалом убийцы заманили в баню, там убили, тело расчленили, а части сожгли в банной же печи. Оксмана, портного из соседнего местечка Жванчик и фактора местного русского начальства, перехватили по дороге в губернский город (он встревожился из-за исчезновения товарища), убили, а тело утопили в реке. Когда тело Оксмана было обнаружено, в Новую Ушицу был срочно направлен полицейский следователь из выкрестов – инкогнито, под видом еврея-ортодокса, странствующего проповедника-«магида». Ему удалось выведать подробности, после чего подольский и волынский военный генерал-губернатор Д. Г. Бибиков распорядился об аресте, судебном следствии и последующем наказании 80 участников и соучастников преступления.

С. Дубнов пишет:

«…Начальники [Кагала – Д. К.] … будто бы получили одобрение от ружинского цадика Фридмана и дунаевецкого раввина Михеля…

<…>

Рассказывают, что 30 человек, «прогнанных сквозь строй», не выдержали шпицрутенов и умерли на месте экзекуции»^[2].

Было ли со стороны Ружинского цадика прямое одобрение убийства, мы не знаем. «…Хасидский цадик Израиль [так у автора. – Д. К.] из Ружина, обвиненный в том, что он якобы дал «псак» (…раввинистическое разрешение) расправиться с доносчиками… При самом тщательном расследовании обстоятельств дела вина… не была доказана…»^[3]

Тем не менее, судебные власти р. Исроэла арестовали. В тюрьме он провел почти два года – двадцать два месяца. После освобождения он вернулся в Ружин, однако жизнь его резко переменилась к худшему. Отныне начальство относилось к нему с большим подозрением. О почтительных визитах за советом более не могло быть и речи, зато регулярные набеги чиновников, обыски, вызовы в губернскую управу, неусыпный полицейский контроль – все это сделало жизнь Ружинского адмора весьма тяжелой. В конце концов, вместе с семьей р. Исроэл Фридман переехал в Бессарабию – в Бендеры, затем в Кишинев. Однако и здесь его не оставляли в покое. Ружинский ребе бежал за границу – на Буковину, принадлежавшую тогда Австрии. Еврейский историк Самуил Городецкий пишет по этому поводу:

«Бегство Ружинского цадика за границу еще более усилило подозрительность русского правительства, и оно стало добиваться возвращения его, как если бы он был политическим преступником. Бессарабский губернатор сильно притеснял жившую в Кишиневе семью рабби Исроэла и грозил ей всякими репрессиями, если она не склонит беглеца вернуться в Россию.

[1] Пережитое. Сборник, посвященный общественной и культурной истории евреев в России. Т. I. 1908, раздел «Документы и сообщения». – С. 1 – 2.

[2] Пережитое. Сборник, посвященный общественной и культурной истории евреев в России. Т. I. 1908, раздел «Документы и сообщения». – С. 7.

[3] Йоханан Петровский-Штерн. Евреи в русской армии. 1827 – 1914. М.: Новое Литературное Обозрение, 2003. – С. 57.

ВСТРЕЧА
 

Ей было лет семнадцать. Август, официантка Линди ушла в загул, Пэм помогает в дядином кафе на набережной и со страхом и восхищением думает о взрослой красивой жизни, которую ведет Линди — смешливая, с тонкими смуглыми запястьями. Потом Линди умерла от передоза, и к тому времени смотреть на нее можно было уже только со страхом. Но до этого было еще четыре года, а пока дул бриз, хлопали тенты, и Пэм носилась с подносом, разнося пиво, колу, чипсы и жареную рыбу. Подвернув юбку в поясе, чтоб была покороче, пламенела щеками, воображая, что взгляды всех мужчин прикованы к ее коленкам. Люди приходили и уходили, дети оставляли на столах лужицы мороженного, взрослые — кучки летучего пепла и окурки в помаде.

Под вечер за столиком у балюстрады сели трое парней. Двое пихались, орали, тянули пиво и заливисто ржали, но Сэнди — вот как его зовут, Сэнди! — заказал фанту и, наливая, вот так же постучал — дзынь-дзынь! — о край стакана. Пэм услышала звон колоколов и, под шипение оранжевых пузырьков, влюбилась.

Как же поредели его волосы… А были густыми, волнистыми. Золотыми.

Вечером убежали на танцы, туда, где в раковине летнего театра на площади у мэрии играл оркестр. Топтались, тесно обнявшись, пили пиво и целовались, и такого счастья и гордости еще не было в жизни Пэм.

— Так как дела, Сэнди?

— Да нормально, в общем. Своя мастерская. Развелся год назад. Дети?.. Нет, не вышло, ну и к лучшему. А у тебя вот, гляжу, ребенок — кто, мальчик? А муж чем занимается?

— Муж объелся груш. Нет мужа… и не хочу, насмотрелась на мужиков… — Сэнди отвел глаза, и Пэм с наслаждением протянула паузу. — Да ладно тебе, бабы не лучше. Но часики-то тикают, вот и решилась. Тяжело, конечно, с деньгами, но мама помогает. Тоже рада: папа умер, сестра уехала, зато внук есть.

Поговорили о том, что все дорожает, что раньше в городе было веселее, а теперь-то все разъехались. Беседа шла принужденно, спотыкаясь о невысказанное.

Удивительно, что Пэм не изменилась, думал Сэнди. Повзрослела, конечно, но лицо такое же круглое. Тени под глазами. Пухленькая, маленькая и пушистая, как спелый августовский персик. Да, был август, хлопал полосатый тент над террасой кафе. Дже и Джо выделывались вовсю, но Пэм глядела только на него. Карими восторженными глазами. Он чувствовал себя взрослым, крутым и… как это?.. зажигательным. Дурацкое слово. Как золотой мальчик из американского мюзикла, вот как. Станцует, споет, прыгнет в роскошный «мустанг» — и только ветер в волосах. И Пэм на переднем сиденье. Или Дол? Повел он себя тогда по-честному — ничего такого, хотя мог бы… мог бы. Сэнди сглотнул. А вот потом получилось плохо…

Не стану спрашивать, почему он так со мной тогда, думала Пэм.

………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………..

«Колдунья»

Ирина Левинзон вызывает у меня глубочайшее почтение, увесистую признательность и пронзительную нежность.

Этот благородный коктейль чувств сильно усложняет мою задачу, ведь решительно невозможно выразить словами всё, что накопилось за десятилетия живого участия её песен в моей жизни.

 

ЛЮБОВЬ-МЕРЗАВКА

Серёже Грекову

Давно забыты наши драмы,
Что как печать на сургуче,
На сердце оставляли шрамы.
Лишь на просвет оконной рамы
Пылинки кружатся в луче.

Но где-то в уголке, в подсобке
Найдётся в нашем барахле
Цветок бумажный для растопки,
Печенье в жестяной коробке,
Немного рая на земле.

Рутина, будни с выходными,
Варить борщи, лечить мигрень…
Мы станем старыми, больными,
Родными,
Однокоренными,
Умрём в один прекрасный день.

А в двух шагах от преисподней
Зовёт меня — иди сюда! —
Любовь-мерзавка, злая сводня.
Я отвечаю «не сегодня»,
Что означает «никогда».