Совсем не давние стихи

Пойти гулять, как ходят горожане,
на созерцание настроив глаз.
И позвонить Жюли, Жанетте, Жанне,
чтоб получить решительный отказ.

Подошвы волоча по тротуару,
насвистывать какой-нибудь мотив.
Послать привет распивочной и бару,
где горожане ждут аперитив.

Идти на свет без боли, без кручины,
минуя старый рынок вещевой,
где поедают следствия причины
по правилам цепочки пищевой.

И там, вдали, увидеть и очнуться.
И там, вдали, суметь предугадать,
как тротуары медленно качнутся
и снизойдет на город благодать.

Как медленные эти горожане
засветятся друг другу напоказ…
И позвонить жене, Жанетте, Жанне,
чтоб получить решительный отказ.

Пойти гулять. А дальше – будь что будет.
Пойти туда, подошвы волоча,
где виноват не тот, кого осудят,
а тот, кто судит, молотком стуча.

       Притча

У живущих на горе
в бесконечном горе
нет дровишек на дворе,
нет свечи в притворе,
нет обычного руна
для зимы холодной,
нет обычного вина
для зимы голодной.
Даже нечем протопить
печку-невеличку.
Жить – как будто бы не жить
в их вошло привычку.

У живущих под горой
в бесконечном счастье
ежедневный пир горой,
разносолы, сласти.
Золотого несть руна
в складах многорядных,
золотого несть вина
в погребах прохладных.
Печи жаркие в домах сшиты изразцами,
мысли жалкие в умах
свиты мудрецами.

Под горой нагорных жгут, травят дымом черным.
На горе готовы жгут наложить подгорным.
Если ж ты, дружок, не вник
в существо проклятья,
запиши себе в дневник:
“Люди – это братья!”

 

 

Чёлочка

Чёлочку? Давайте коротко,
а судьбу – наоборот.
Девочка ошиблась городом,
прозевала поворот.
Так ли было предназначено –
что загадывать всерьёз!
Жёлтой лентою подхвачены
лохмы тель-авивской набережной,
а над ней притворно набожный
неба медный купорос.

Утомительный, упадочный
город шумный и босой –
липнет к сердцу, каждой складочке,
липнет к телу, как песок.
Научи меня неробкая
вся курортная братва
уходить, не слыша окриков,
спешно натянув на мокрое
и одёжки, и слова,

на ходу стареть и маяться,
слать воздушный поцелуй
в зеркалах щербатых маленькой,
на два кресла парикмахерской,
у Роберто, на углу.

                 ***
В молитвах жадного рассудка
и сердца, сжатого в горсти,
всего важнее промежутки –
дыхание перевести,
прервать несмело разговоров
стремительный круговорот
пробелами, небесным сором
прозрачных пауз и пустот
под кожей, в клетках, в хромосомах,
в синкопах сбивчивых шагов,
в чередованьях невесомых
бегущих по воде кругов…
Среди долины смертной тени
лишь там отыщется ответ,
где слов неплотное плетенье
невольно пропускает свет.

                  ***

Создатель на исходе дня,
на время отложив работу,
бездумно смотрит сквозь меня,
сидящую вполоборота,
там, за автобусным окном,
одетую не по погоде –
случайным солнечным пятном
щекотно по щеке проводит.

Ну что ж, спасибо и лучу.
Так старики идут к врачу –
вот ваш рецепт, приветы детям.
Они молчат,
и я молчу,
ведь мы приходим не за этим.

                ***

Очёчки круглые надень,
чтоб разглядеть, как неприметно,
безоблачно, почти безнебно
неяркий наступает день.
Не потому, что дождь прошёл
и злые отсырели спички,
а просто следуя привычке,
всё в этом мире хорошо.

Всё впереди и всё не к спеху,
поверь колодезному эху,
не нужно голос повышать,
не нужно скорость превышать –
того гляди, проскочишь мимо
той встречи, что невосполнима,
она вдали от лишних глаз
уже задумана для нас.

                ***

Наживую день нанизан –
праздных бусин череда.
Пара горлиц над карнизом
суетятся у гнезда.

Черновик случайных линий,
незаконченный эскиз –
пара крестиков-былинок,
пара ноликов-яиц.

Это свойство птичьей крови,
или просто невдомёк,
что висит на честном слове
их затейливый мирок,

что даны над зыбкой бездной
нам и пища, и постель,
и стекляшек бесполезных
драгоценных канитель,

что права одна лишь птичка
с эбонитовым глазком –
эта горлица-привычка
цвета кофе с молоком.

 

Про Ильичей

Записки непутёвой тётки

Ильичи – дети моего младшего брата. Я их родная тётя.
Ильичей у нас двое – старший и младший. Мальчик и девочка.
Я переводчик и технический писатель, не замужем, бездетна, и веду сугубо личную жизнь. Я – непутёвая тётка. У меня есть свой, отдельный спутник жизни, здесь он «Драгоценный».
Мы все живём в Израиле и живо реагируем на происходящее в стране, и иногда – в мире.
У Ильичей есть мама, русскоязычные бабушка и дедушка, а также ивритоязычные бабушка и дедушка. Еще есть два родных дяди, братья мамы. Оба женаты и живут в США. Их дети – кузены Ильичей.
И еще есть две двоюродные русскоязычные тети. И отец их, дядюшка Боцман. Это путёвые тетки, они замужем, их дочки – кузины Ильичей.
В семье мы разговариваем на иврите, с младшим поколением – всегда. Со всеми, рождёнными в СССР, – по-русски. С женой старшего дяди Ильичей мы говорим по-английски, она американская еврейка.

2011, май.
Обрезали племянника; я теперь – тётка! Племянник с утра был очень занят: питался, купался, обкакал и описал своего папашу и его тещу. На процедуре лишь раз взвякнул по делу и вцепился в палец моэлю, когда тот дал ему ритуальную каплю вина. Палец еле спасли, моэль умчался, как вихрь, а Драгоценный сказал: теперь понятно, почему на улицах иногда встречаются люди без пальцев. Стресс запили шампанским и заели обедом.
Открыла в себе новый талант: усыпляюще действую на младенцев. Пока только на одного, но как знать, может, со временем я усовершенствую своё занудство и смогу экономить врачам наркоз.

2014, июнь.
Племянник не дремлет (особенно когда его укладывают на ночь). Например, как вырабатывают у трёхлетнего интеллигента пищевое поведение? Разумеется, «хочу есть» у балованного внука заменяется почти всегда на «хочу мороженого». Но ушлые баба с дедом, подводя ребенка к холодильнику, сначала указывают ему на магнитик с изображением пищевой пирамиды. Магнитик когда-то притащила в дом непутёвая тётка с одного из своих марафонов, где их раздавали бесплатно. На пирамиде внизу через всё подножие, нарисована вода, выше – злаки, потом овощи-фрукты, белки, жиры, и на самой верхушке – вредные сласти.
– Ну? Вспомнил, с чего мы начинаем? То-то же, садись за стол.
Ребёнок, карабкаясь снизу вверх за вожделенным мороженым, вынужден съедать суп, хлеб, салат, курицу, макароны, арбуз… В общем, про мороженое он потом не всегда вспоминает.
Но иногда мороженого хочется чуть сильнее, чем обычно, и он картинку переворачивает. Тогда вредные сласти оказываются внизу, – и с них как бы можно начать обед, смотри, бабушка… Но не так-то просто перехитрить опытного педагога в четвертом поколении.
– Хорошо, начнём с мороженого. Но ты видишь, как его тут мало? На самом кончике пирамиды. Поэтому ты получишь ровно одну ложечку.
Приходится по-прежнему съедать весь обед. Ну, или сначала раскручивать бабушку на оладушки или омлетик.

2014, сентябрь.
В семействе прибыло Ильичей; пополнение является дамой, весит 2900 и сворачивает язык в трубочку, как я. Это теперь Ильич-младший.
Языками непутёвые тётки вчера мерились с Ильичом-старшим у дедушки с бабушкой. Тёток там тоже иногда терпят, они пока не выяснили, почему.
Его подстригли, и теперь по дому носится точная копия его папаши в аналогичном возрасте. Престарелая тётка хватается за сердце. Помните, наверное, из своего детства, да? Вы счастливо бегаете босиком в грязных штанах, таскаете из шкафчика кастрюли и миски, съезжаете на них животом со ступенек, за вами бегает бабушка с «кусочком колбаски» и дедушка в роли зажима. А на заднем плане стоит какая-то непонятная смешная тётка, таращится на вас и громко поминает неизвестных обитателей каменного века. Вот, знакомьтесь: такая тётка.
Дедушку государство направило на спецкурс для будущих пенсионеров. Их там учат ворчать на правительство, брюзжать на погоду, сидеть во дворе на лавочках и возмущаться соседями, резаться в козла, обсуждать передовицы главных газет, медленно влезать в автобусы в часы пик и занимать очереди на почте с восьми утра, а также потреблять кефир одним глотком, не закусывая. Но нашего дедушку можно будет через годик выпускать на марафон, и эта идея нравится мне гораздо больше.
Ильич-младший скептически смотрит на мир мутно-синими очами. Чёрные глаза у нас в семье – рецессивный ген. Ильичу-старшему уже объяснили, что сестру он любит. А заодно наконец-то разъяснили, откуда взялась непутёвая тётка.
…А непутёвая тётка пока честно учится печь пирожки. На всякий случай. Чтобы у бедных деток всегда была возможность хорошенько подумать о всяких высоких материях, а не как попало.

2015, февраль.
Непутёвым тёткам стали чаще давать жамкать Ильича-младшего. То есть, Ильича-старшего, конечно, тоже разрешается пожамкать, но его надо сперва отловить, а тётки уже старенькие. Они, конечно, стараются, но не всегда успешно. А Ильич-младший пока что лежит, где положили, и только намеревается переворачиваться. Ну, ещё любит кататься на непутёвой тётке и озирать окрестности недовольными синими очами.
На прошлой неделе, например, брательник устроил приём для всех предков и всех доступных сиблингов, я в них сама путаюсь. Непутёвую тётку и Дядю Гиля пригласили специально пораньше, чтобы занять двух детей, пока ильичёвский папа будет готовить прием, а ильичёвская мама – отдыхать. Тётки «успели первыми» и целый час честно удирали по всей квартире от двух пластмассовых мечей, четырех конечностей, визгов, воплей и тяжёлой, но быстрой головы на уровне своих колен. Тут подоспел спасительный Дядя Гиль и стал играть с Ильичом-старшим в ужасные мужские игры на истощение: подбрасывание к потолку, скручивание и мотание из стороны в сторону, битвы на мечах, а также чтение с телефона «Алисы в стране чудес» с синхронным переводом на иврит. Дядя Гиль у нас интеллектуал.
Ильичёвская мама сейчас очень устает. Её начальство, похоже, слишком буквально восприняло максиму: «Если хочешь, чтобы что-то было сделано, поручи это самому занятому человеку». Начальство дождалось, пока она по уши займется новорожденным вторым ребёнком, и назначило её деканом, не дожидаясь её прихода в сознание. Теперь ильичёвская мама выходит на работу в три ребёнкиных месяца, а в перспективе – защищает докторскую, но не колбасу, а диссертацию, а то какой же она будет декан без докторской, – смех один, а не декан, простихосспади. Так что почти всё свободное время она спит, а когда свободного времени нет, она его высвобождает с нашей помощью – и снова спит.

2015, апрель.
Развлекают Ильичами, что приятно. Старший болтает и бегает, младшая верещит и ползает. Ильич-старший знает наизусть в правильном порядке все десять египетских казней, и за время пасхального седера успел обучить по «скайпу» своего американского кузена. Ильича-младшего впервые нарядили в платьице. Непутёвая тётка и брательников тесть приучили его смотреться в зеркало, и теперь Ильич-младший повизгивает от радости, увидев своё отражение. Что интересно, со старшим этот номер в том же возрасте не прошёл. Кажется, девочками всё-таки рождаются.
– Я знаю! Какао кошерно в Песах, потому что оно сделано из мацовой муки! – радостно оповещает весь мир будущий великий раввин, повязав голову пиратским платком.
Ильичевская мама начала вечер с истории о том, какая она ужасная мать. За вчерашнее утро шестисполовиноймесячный Ильич-младший дважды напугал её до дрожи тем, что сиганул с родительской кровати на пол, «но не убился, а рассмеялся».
– Я просто не могу за ней угнаться! Она такая шустрая! Раз-раз – и уползла!
А полз Ильич-младший на голоса отца и брата из соседней комнаты. Он их очень любит и не видит препятствий. Когда девица подрастёт, я отведу её на марафон, а по дороге объясню, что не надо так рьяно гоняться за мужчинами, даже по любви, поскольку «шрам на роже», то есть ссадина на подбородке, вовсе не красит дам.
Пасхальный седер проходил спокойно и тихо. Брательникова теща приболела и была не в голосе, поэтому не пела, как обычно, кибуцных пасхальных песен из своего детства. Правда, теперь мне очень стыдно за то, что я так яростно не хотела их слышать. Пусть бы пела бедная бабушка, но была бы здорова.
Читали Агаду, как положено, по очереди. Вдруг ильичёвская мама повысила свой отныне начальственный голос:
– Прошу тишины! «Король»… Мой муж говорит!
Мы с Дядей Гилем от возмущения перестали болтать и хихикать, и взвились до потолка:
– Ты решила нам всем ещё раз похвастаться, что ты замужем?!
– Да-да! Что это за дискриминация одиночек?!
Звуковой волной сестру и невестку пригнуло к столу, она даже заслонила голову руками:
– Нет-нет, вы не так поняли: мой муж наконец-то открыл рот и что-то сказал!
Брательник тем временем дочитал свои три строчки, ухмыльнулся и молча передал эстафету следующему чтецу.
В свете вышеизложенного объявляю Ильича-младшего гениальным младенцем с феноменальной памятью: в данных жизненных обстоятельствах она помнит голос своего отца!

 

Бабушкин язык

 

— После школы – домой! – кричала мама.

— Слышу!

Ещё чего! Куда угодно, только не домой. После школы мы с Зойкой доходили до угла. Домой – прямо, к Зойке – направо.

— Ну? – говорила Зойка.

И мы поворачивали направо.

С Зойкой я дружила больше всех. Мне нравилась Зойкина мама. Тетя Надя работала медсестрой в вендиспансере, диспансер был рядом с домом. Тетя Надя всегда дежурила, дома почти не бывала, и это нам с Зойкой очень нравилось. От слова «вендиспансер» многие шарахались, возможно, поэтому они драили дом до блеска и любили слово «стерильно». Когда я приходила от Зойки домой, мама всегда говорила:

— Мой руки три раза.

Тётя Надя с Зойкой были как две подружки, она считала Зойку очень ответственной, никогда не проверяла уроки и всё разрешала.

Жили они в старом, когда-то красивом доме, от былой красоты осталась мраморная лестница и осыпающиеся кариатиды. Зойкина квартира была в полуподвале. Железные решетки на окнах не давали ворам никакой надежды, а чтобы не видеть шаркающие ноги, тетя Надя повесила тяжёлую бархатную штору. Такая же штора на входной двери – защита от соседей.

О Зойкиной жизни в школе не знал никто, только мне она рассказала. Шепотом. Во время войны тетя Надя работала медсестрой в госпитале. Там лежал раненый майор. Война кончилась, раны у майора зажили, и они вместе уехали в какой-то сибирский городок. Жили хорошо, потом родилась Зойка, и тут майора нашла законная жена и двое детей. Он очень испугался. Оторвать майора от жены и детей Зойкиной маме не удалось. И найти Зойке нового папу тоже не удалось. Тогда Зойка с мамой поехали, куда глаза глядят.

Зойкин рассказ мне нравился, правда, она всё время меняла звания: майор, подполковник, полковник; когда Зойка дошла до генерала, я спросила:

— Так вы богатые? Твой папа генерал?

Зойка смутилась и грустно покачала головой:

— Мы же незаконные…

Так Зойка с мамой оказались в полуподвале. Шесть метров нежилой площади и кухня метра три. Трёхметровую кухню они делили с соседом, но насладиться не успели. Сосед ограбил магазин, и его отправили в другое помещение, тоже с решетками на окнах. Вместо него подселили пожилую пару. Её звали Дора, его Сёма. Пара ходила всегда вместе, рука в руке, были они немногословны и смотрели на всё с подозрением. Зойка как-то сразу изменилась, стала приходить в школу грустная, очень грустная и даже заплаканная. После школы мы молча доходили до угла, но направо не поворачивали. Ей не хотелось идти домой. Шли ко мне. Моя мама была на работе, добрые соседи постукивали в дверь и всегда что-то предлагали. Зойка, роняя слезы, шептала:

— Соседи… какие же у тебя соседи.

Да, с соседями Зойке не повезло. Дора и Сёма были не просто немногословны. Они кивали утром, иногда вечером, вот, пожалуй, и всё. Правда, между собой они были очень даже многословны. Но понять, о чём говорят, ни Зойка, ни тетя Надя не могли.

— Понимаешь, – Зойка опускала глаза, – они говорят на другом языке.

— На каком?

— Ну… – Зойка конфузилась. – На языке твоей бабушки.

Заподозрить её я ни в чем не могла. Родилась она в Сибири, там, в основном, жил единый народ и мало кто говорил на языке моей бабушки. Ни других народов, ни других языков Зойка не знала. Возможно, догадывалась, что не у всех языков и народов равные права, но была в меру деликатна. Или близорука.

— Ну и пусть говорят, – сказала я Зойке. – Ты же на мою бабушку не обижаешься?

— На твою?! Твоя же добрая. А они, наверное, злые и про нас плохо говорят.

Зойка почему-то и без перевода была в этом уверена. И тогда у нас возник дерзкий план.

Бабушкин язык был мне почти родным, говорила я, конечно, запинаясь, но понимала всё. А у бабушки русский и украинский желал лучшего, но зато еврейский… Особенно ей удавались безобидные проклятья. Так что, лет до шести, пока не научилась читать, я была почти полиглотом.

А план был такой. Я прихожу к Зойке, прячусь за портьерой, она ходит по кухне, Дора и Сёма ее обсуждают, а я делаю синхронный перевод. На всякий случай я заготовила карандаш, вдруг будет непонятное слово, потом спрошу у бабушки.

Говорила, в основном, Дора. Сёма только слушал и тяжело вздыхал. Зойка была права. Дора сразу назвала нас сморкачками и сказала, что мы прогуливаем школу. Что было правдой только наполовину, Зойка не прогуливала никогда. А потом Дора сказала, что Зойка – мамзер^[1]. Это слово я не знала и записала, чтобы спросить у бабушки. Тетю Надю Дора раза три назвала «никейвой»^[2], это слово я хорошо знала. Если папа приходил поздно и медлил с ответом, «никейва» было первым словом, на которое он не хотел отвечать. Тёте Наде Дора приписала не только неизвестного Зойкиного папу, но и половину вендиспансера, где она работала. Сёма слушал и тяжело вздыхал. Напоследок Дора прошлась по тёти-Надиным котлетам, сказала, что это полный «дрек»^[3], а мы с Зойкой накануне съели по три штуки. Котлеты были последней каплей, Дора с Сёмой это почувствовали и ушли в свою комнату, а я стала дословно всё переводить Зойке.

Что было дальше? Зойка рассказала тёте Наде. На следующее утро тётя Надя вышла на кухню и, пока закипал чайник, озвучила мой перевод, сделав упор на ключевые слова. Дора остолбенела, Сёма тяжело вздохнул и схватился за сердце, тётя Надя кинулась к аптечке, отсчитала тридцать капель и вызвала «Скорую».

[1] Мамзер – незаконнорождённый.

[2] Никейва – гулящая.

[3] Дрек – говно.

 

Упругий знак воды

 

…а ещё у меня был брат, ну, понятно, “был”…

старший брат, который меня учил

разбивать рукой кирпичи, стоять против трёх верзил,

не моргая при этом, сердился, что я сутулюсь.

на Соборную^[1] площадь шахматы приносил,

ставил на партию стольник и всех дурил,

так как был кандидат в мастера.

вот, опять же, “был”…

четверть века назад он перешёл за Нил,

как сказали бы египтяне, в страну, коей правит Анубис.

это случилось так:

объявив жене,

что по делам уезжает на пару дней,

он с другой женой, сказав, что устал от рутины,

отправился в край пирамид, где с коня упал

возле гробницы Хуфу

и через минуту стал

ни с конём, ни с этой женщиной, ни со мною не совместимым.

и она везла его, везла через этo “не”

обратно, на север, к другой жене,

где они вдвоём предали его земле –

эта жена, и с нею жена другая. и земля пополнилась им.

я не бью кирпичи рукой. против верзил не стою…

представляю весь мир строкой,

и сутулюсь, как прежде.

и пробую – “не моргая”.

***

вдоль тротуара, свитая в жгуты,

текла вода.

две птицы коротали

в кустах декабрь.

и эти же кусты

зонтами им служили.

Бог деталей

вытачивал озябшую листву,

сырую штукатурку зимней мессы,

прохладою легированный звук

паденья капель на асфальт.

как слесарь

рукастый, он,

прищурившись глядел

на все свои дела,

из этих дел,

соединив их острыми винтами

струй дождевых,

он мир сей собирал,

мир зимних птиц,

мир водяных зеркал,

людей и прочих словосочетаний.

***

…сядь, карандаш возьми, надень очки

и на крючках свяжи десяток строчек.

смотри, как изменяется твой почерк,

как на него слетаются сверчки

и прочие чешуйчатые буквы,

и начинают пенье дребезжать,

и вспоминать:

“…ты помнишь, как набухли,

в себя вобравши воду, облака.

как воздух съёжился,

как, словно из мешка,

твой злой и безымянный Санта-Клаус

достал грозу и бросил на Урал,

где ты в лесах коренья собирал,

печаль и подорожник,

и казалось,

что рвётся лес, что он трещит по швам,

что дождь идёт наперекор словам,

что ветвь осины плачет по Иуде,

единственном, кто от забвенья спас…

что из кустов выходит Китоврас

и спрашивает:”закурить не будет?”

[1] Площадь такая в Одессe.

 

Чужие праздники

 (Из цикла «Житейские истории»)

 

Зима на исходе в порыве бессильной злобы, сознавая, по-видимому, свою обреченность, исхлестала город ветрами и вьюгами. Потом вдруг враз обессилела и сдалась. Бесстыдно яркая и напористая весна, ликуя, праздновала свою легкую и полную победу.

Этот бесшабашный разгул никак не вязался со скорбным состоянием души Ильи Семеновича Аппеля и раздражал его тем сильнее, чем яснее он понимал, что природа вовсе не обязана считаться с настроением каждого. У нее свои законы. Да на всех и не угодишь.

И все-таки он раздражался и даже подумывал, как бы ему перехитрить природу. И нашел-таки выход – он поедет на Север. Туда, где зима сдает свои полномочия солидно и степенно, с достоинством, как уходящий в отставку командир. И все происходит в строгом соответствии с уставом: тает и разбегается быстрыми ручейками снег, вскрываются ото льда реки, зацветают подснежники, оживает, выпроставшись из-под зимнего покрывала, земля. И так далее, все своим чередом, все постепенно, как и должно быть.

А так, с бухты-барахты, ничего в жизни происходить не должно. Это Илья Семенович точно знает, на собственном опыте убедился.

Два крупных события произошли в его жизни только что, одно за другим: он вышел на пенсию и похоронил жену.

Только если к пенсии он готовился уже давно и с присущей ему во всем обстоятельностью: продумал новый распорядок дня, составил список дел и культурных мероприятий на первое время, предусмотрел возможность дополнительного к пенсии заработка (мало ли там – какие новые расходы появятся), то овдовел он совсем уж неожиданно, в одночасье.

Кажется, вчера еще вечером глядел он по телевизору детектив и злился на Фаину, которая копошилась на кухне и, как всегда, запаздывала к началу.

– Ну, ты чего там возишься, Фаина? – крикнул он. – Придешь, спрашивать будешь, что к чему – отвечать не стану.

– Да не сердись, папочка, сейчас приду. Блинчиков напечь надумала. Может, в гости кто зайдет.

– Опять позвала кого-нибудь? – подозрительно спросил Илья Семенович.

– Да нет, просто блинов напекла, масленица скоро, – уклончиво ответила жена.

– При чем здесь масленица, не наш это праздник, – пробурчал он.

– Наш-не-наш, а вдруг кто зайти надумает.

Это был камень преткновения в их отношениях. Фаина страсть как любила гостей; хлебосольна и радушна была не в меру, по его разумению, – в мать свою Софью Моисеевну. Сам-то Илья Семенович нелюдим, весь погружен в себя, в свои мало кому ведомые мысли.

Суета и гвалт, предшествующие и сопутствующие празднествам, сбой привычного режима, обильные яства и неизбежная выпивка – все это утомляло и возбуждало его, как бег по пересеченной местности человека, не подготовленного физически. Пульс учащался, дыхание утяжелялось, во рту пересыхало, и голова становилась чужой, и мысли неуклюжими и кривобокими. Словом, долго приходилось ему после восстанавливать форму, утраченную за три-четыре часа застолья.

Да и Фаина уставала с годами все больше и больше, нервничала по пустякам, переживала, как в первый раз, когда ставила тесто, что оно не подойдет как следует, хоть и славилась на всю родню своими печеностями. В результате – поднималось давление, и на следующий день она, бледная и тихая, глотая таблетку за таблеткой, виновато и покорно глядела на мужа.

– Зато уж как хорошо посидели, папочка. Часто ли видимся? Да и кто знает, много ли еще осталось встреч этих.

Но он, неумолимый, всякий раз долго и въедливо пилил ее. И хоть видел, что зря только портит ей настроение занудством своим, остановиться не мог.

А в тот раз почему-то смолчал.

 

Пояснительная записка перед эпилогом, которая мало что проясняет

(Фрагмент из романа «Гой»)

 

Слово берет автор, и пусть читатель, насколько это возможно, не сомневается, что с ним говорит действительно тот, через кого текст романа «Гой», эпилог которого еще впереди, был явлен миру. Рене Декарт, разумеется, постарался бы усомниться и в этом, и я не стану с ним спорить, потому что в настоящий момент, когда роман близится к завершению, и сам уже со всей определенностью не скажу, я ли говорю на его страницах, когда полагаю, что это говорю я.

И все же, когда я начал сочинять роман, то понятия не имел, сколько времени это займет. Ясно было, что за день-другой вряд ли получится справиться с задачей, поставленной передо мной, кто бы ее ни поставил.

Но как быть со стихами, если во время сочинения прозы они будут приходить к автору?

Просить Музу подождать?

Это немыслимо.

Я решил, что если стихи все-таки будут приходить во время сочинения прозы, то я отдам их героям складывающегося романа. Но у героев оказалось свое мнение на этот счет. В одних случаях они соглашались принять на себя авторство, в других – нет.

И тогда я решил, что авторство всех стихов, которые придут ко мне во время сочинения романа, я оставлю за собой. Роман сочинялся с конца марта 2021 года до конца октября того же года.

Уверен, что подборка стихов, составленная из тех, что пришли ко мне в эти сроки, так или иначе будет возвращать читателя к перипетиям романа, ведь я, когда он сочинялся, жил, конечно же, переживаниями его героев. Но попробуй только поставь подборку стихов в качестве окончания романа. Ведь обязательно найдутся знатоки, которые не преминут указать тебе на то, что роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» заканчивается подборкой стихов Юрия Живаго.

Будьте уверены, что указали бы, хотя вряд ли сомневаются в том, что я и сам это знаю. Такова уж человеческая природа. И нужны иногда годы, чтобы приучить себя промолчать, когда появляется повод показать себя в роли знатока, попутно со всей возможной невинностью выставив автора невежей, нуждающимся в просвещении с твоей стороны. Допустить, что ты сам чего-то не понял в замысле автора, действительно бывает выше человеческих сил. А то и разумения.

Поэтому подборка стихов Петра Межурицкого появляется перед читателем именно сейчас, когда герои романа еще не произнесли своих последних слов на его страницах.

 

Гроза

 

Испарится город Божий,

фимиамами дымя –

с Третьим Римом будет то же,

что и с первыми двумя.

Бог смеется или плачет,

заповедуя экстрим,

но не может быть иначе,

отчего и вечен Рим.

Но не вечен воздух спертый,

и грозой прорвется высь –

будет, люди, Рим четвертый:

по порядку стано-вись!

Спутник Земли

Вот комната диванная,

в ней старый одессит,

Луна обетованная

над городом висит.

Обзаведёшься паспортом

и заживешь на ней –

туда почтовым транспортом

отсюда девять дней.

Не хватит ли сутулиться

и чахнуть в тесноте –-

там не такие улицы

и люди там не те.

Всегда найдётся лучшее,

чем прозябать в плену –

да я и сам при случае

слетаю на Луну.

             ***

По-моему, живя не только в глюках,

но и в реале этом или том,

когда-то я мечтал о белых брюках,

о белой шляпе я мечтал потом.

И вот, герой куплетов и картинок,

почти в любой стране желанный гость,

я в белом весь от шляпы до ботинок,

и время есть, чтоб всё ещё сбылось.

Я ангелов порою слышу пенье

и рад, конечно, каждому грошу –

не надо останавливать мгновенье,

о большем и о меньшем не прошу.

       Исповедь

На статской службе маясь до упора,

ни разу не взлетев за облака,

служил я в чине максимум майора,

но капитаном был наверняка,

а значит, все мне было очевидно,

и до сих пор долги на мне висят,

но с пенсией почти что не постыдной

в отставку я свалил за шестьдесят,

что, в сущности, везение шальное,

хоть жертва предназначена ножу –

не спрашивай меня про остальное,

я правду всё равно не расскажу.

       ***

И двух не знаю языков,

в атаку не водил полков,

не зачислялся в фавориты,

а тайны мира мне открыты.

       ***

Не скажу я, что Делёз

трогает меня до слёз,

что хотя бы иногда

умиляет Деррида,

не ведусь я на понты,

к сожалению – а ты?

Ведёт  рубрику Ирина Морозовская

 

ПРОВИДЧЕСКИЙ  ВЗГЛЯД

Невозможно было за столько лет жизни в пространстве авторской песни не встречаться то и дело с песнями Нателлы Болтянской. Сначала – на кассетах у друзей в плэйерах, потом появились диски. А потом интернет – благодаря ему стойкое ощущение, что вы знакомы давно и лично, хотя в реале это пока не случилось. Трудно рассказывать что-то о человеке, который так легко, щедро и открыто рассказывает о себе сам. Низкий, очень узнаваемый голос Нателлы Болтянской равно хорош и в пении и в диалогах и в ответах на вопросы слушателей. Для меня её песни – продолжение удивительного журналистского дара рассказчика. Не репортёра по горячим следам из горячих точек, а после небольшой паузы для осмысления и упаковки этого смысла в форму баллады. Как менестрели и трубадуры древности были и разносчиками новостей и законодателями вкусов самых разных слоёв людских. А выступать им доводилось всюду и для всех.