ЛЮБИТЕ МЕНЯ, ПОКА Я ЖИВА

 

Может, всё оттого, что пишу колонку в хмари послековидной, плохо держась за Землю, лишенная силы отрешиться и воспарить, способная только слушать и чувствовать. И вспоминать. Провалилась в воронку между прошлым и несбыточным. Между памятью и текущим. Выбираться не хочется, да и зачем? Это я собралась писать о Веронике Аркадьевне Долиной. Как водится — поначалу слушаю песни. А там, в ютубе, сколько всего, прочно прописанного в памяти, но совсем иначе обернутого и упакованного в видеоклипы, в слайды, в картинки из фильмов. Разворачивающимися рулончиками разноцветных конфетти, светящимися окошками кадров киноплёнки… Так что слушаю и слушаю, благо так всё хитро устроено, что за одной песней сама собой запускается другая, третья… Чувства всякие и разные — когда-то мне казалось, что всё это про меня, обо мне, а кое-что и для меня произошло. Но нынешние картинки — это про других, их глазами и жизнью. На десятой мелькает идея, что очень хорошо бы уже и писать самой. Идею гонит прочь  следующая песня. Пожалуй, лучше, и безопаснее будет поставить себе концерты в разных городах и разных лет, благо на них тоже расщедрился нынешний интернет. Снять с полки кучу книжечек, погладить их кончиками пальцев, полистать, залипнуть ещё и туда, обнаружив хорошо забытое старое и и вовсе новое… Уже несколько дней так и живу ведь. Трудно оказалось рассказывать о человеке, с которым дружишь больше сорока лет. С женщиной, занявшей прочное и уютное место в жизни. Поддерживающей в тяготах и радующейся добрым событиям. Потому что рассказ о Веронике всё время пытается сползти в лишнюю, даже нескромную интимность. Точно могу сказать,  совсем немногие люди не из ближайшей родни сделали для меня больше, чем Вероника. И не попросили за это ничего и никогда. А я, сколько бы ни взрослела, остаюсь в неоплатном восхищении и неизбывной нежности. Думаю, о Веронике Долиной написаны уже дипломы и диссертации филологические, потому что дар её того заслуживает, да и более того уже заслужил. Я лучше поделюсь тем, как меня песни Вероники, в самые разные годы, спасали (буквально), утешали, давали силы и забирали боль. Переносили меня в мир химически чистого волшебства, где можно было вдохнуть и выдохнуть, и повторять это столько раз, сколько необходимо для того, чтоб примириться с реальностью и выйти обратно в неё, став сильнее.

Кое-что из любимого вот:

А ХОЧЕШЬ, Я ВЫУЧУСЬ ШИТЬ?

https://www.youtube.com/watch?v=186eos47JX4&ab_channel=maxvol777

КОГДА Б МЫ ЖИЛИ БЕЗ ЗАТЕЙ

https://www.youtube.com/watch?v=F6vOE5nks-E&ab_channel=VeronikaDolina-Topic

МОЙ ДОМ ЛЕТАЕТ

https://www.youtube.com/watch?v=aCgepchIPqk&ab_channel=alexanderktv

 

СЕРЕДИНА КРУГА

                    ***

Паук вон, идет по паркету,
не знает ещё ничего,
а это последнее лето
в развитии было его.

Никто и не думал о Боге
и смерти никто не хотел,
и не подводили итоги,
а так – что успел, то успел.

                     ***

С утра пейзаж – как будто спим,
все серым небом застилает,
и землю с облаком одним
зависший дым соединяет.

Когда прошел душевный жар,
и холодок щекочет темя,
вдруг занимается пожар
и поворачивает время.

И, в пику холодку тому,
жизнь любишь, ненавидишь нежить,
и есть сочувствовать кому,
кого любить, жалеть и нежить.

               ***

Первый взгляд, как правило, обманчив,
а второй – доверчив.
На столе, как правило, бокальчик
коньяка под вечер.

В пепельнице тлеет сигарета,
отдыха подруга,
а куда ты денешься от этой
середины круга?

С ТРЕХ  ШАГОВ И  БЕЗ  СЕКУНДАНТОВ

 

Уважаемая редакция!

В нумере 14 журнала «Артикль» вы любезно опубликовали материалец «Как это делалось в Москве», автором коего, во грехах своих тяжких, числится нижеподписавшийся. Означенный автор, видимо, сойдя с ума от скуки, решил прочесть в вашем журнале то, что некогда сам накропал. К своему совершеннейшему неудовольствию, оный автор обнаружил, что чья-то злокозненная рука внесла в его текст правку, выставившую оного автора полуграмотным выскочкой (коим он, возможно, является, но всеми силами желал бы это от публики скрыть).

Оная правка сделала ссылку автора на Табель о рангах из совершенно верной (в присланном вам оригинале) совершенно ошибочной (в опубликованном тексте). В присланном в редакцию тексте значилось:
«Уж не знаю, какой на себе чин по нативовской табели имел я, но точно не генеральский (куда там!) и не штаб-офицерский. Надо полагать, что-то в районе коллежского секретаря/поручика. Много — титулярного советника/капитана. А может и вообще до обер-офицерского не дотягивал» (конец цитаты).

Однако, после проведенной вами корректуры и редактуры, в преданном тиснению варианте вместо коллежского секретаря/поручика значилось «коллежского ассесора/поручика«, что превратило и без того не слишком вразумительный, но строго соответствующий исторической правде текст, в окончательную белиберду. К сведению уважаемой редакции: согласно Табели о рангах, чин коллежского асессора значился VIII классом, в армии соответствуя чину майора, а никак не поручика. Чину поручика (Х класса) соответствовал в статской службе коллежский секретарь, что и значилось в присланном вам тексте.

Появление столь злокозненной правки могло бы быть объяснимо свойством человеческой натуры запоминать тверже иных слова громкие и малопонятные: раз КОЛЛЕЖСКИЙ, так непременно АСЕССОР. Тем более, что чин этот всем нам памятен по такому свершению русской словесности как «Нос» Гоголя. Впрочем, странно, что почитатели творчества сего гения почли его не настолько, чтоб упомнить, что оставшийся без носа коллежский асессор Ковалев настаивал, чтоб его именовали именно МАЙОРОМ (чин штаб-офицерский) и наверняка бы требовал сатисфакции, кабы кто-то посмел разжаловать его в обер-офицеры, прозвав поручиком.  И вряд ли он принял бы за объяснение, что, сделав это (приравняв коллежского асессора к поручику), уважаемая редакция осталась с носом сама.

Нарочито странно и то, что из всех героев русской литературы, имевших на себе чины с определением «коллежский» (т.е. «министерский» в нынешних терминах), достопочтенные редактор и/или корректор соблаговолили запомнить исключительно асессора Ковалева, позабыв коллежского регистратора Самсона Вырина (чин XIV класса, низший в Табели о рангах, не являвшийся офицерским), коллежскую секретаршу Коробочку (как уже сказано, чин Х класса/поручик) и даже коллежского советника П.И. Чичикова (чин VI класса/полковник).

Приняв в расчет вышесказанное, надо ли говорить, сколь горькую и не заслуженную обиду нанесла своей злокозненной правкой редакция автору, выставив его на осмеяние почтеннейшей публики мало что безграмотным, но пыжащимся оной безграмотностью щеголять графоманом. И хоть в последнем (графоманстве) повинен сам автор, а не никак редакция, нанесенная ему обида требует приличествующей сатисфакции. При сем автор уступает обидчику натуральное право обиженной стороны выбирать род оружия.

Не соблаговолит ли уважаемая редакция прислать к автору своих секундантов с литром очищенной для согласования условий поединка к совершеннейшему удовольствию сторон.

Засимъ, остаюсь вашим и почтеннейшей публики покорнейшим слугою

Алексей Лоренцсон

 

 

 

                         

 

У НЕГО, У ВЕТРА,  ТАКАЯ ХАРИЗМА

У него, у ветра такая харизма
Тянутся деревья, заламывая руки
У него свадьба, у него тризна
Что-то он скрывает, смотри, как крутит.

Наступает лето грудью жаркой
У Луны есть Солнце, у черешни вишня
Мне весны мало, мне себя жалко
Мне шепнул ветер кое-что личное

Кто стоит напротив, кто мне пара?
Ветер мой, ветер, ты один в поле.
Хочешь, буду хлебу твоему опарой
Хочешь, твоего сына принесу в подоле

Приобнял за плечи Ветер-одиночка
Юбки наполнил – паруса корвета
Теплой ладонью потрепал по щёчке
Улетел, бросил, оставил без ответа

Дождливая песенка

А на улице стоит дом
А по улице идет дон
Или в гондоле плывет дож
А на улице идет дождь

Поднимается зонтов звон
Разливается в душе дзен
За окном звучит дождя зов
Он спустился. Он уже здесь

Ветер мечется, лукав, бес
Пес по лужам без калош, бос
Быстрых капель перестук, бег
Их отмеривает сам Бог

Пёс ли, дож ли – спесь она ложь.
А на улице идет дождь

Что это все значит

Что это все значит
знать нам пока что рано
это Стена Плача
или опора Храма

Тучи не верят свету
солнце глядит иначе
то ли устало лето
то ли ушла удача

Мысли, их сбить в масло
света мне нынче мало
то ли свеча погасла
то ли звезда упала

А за спиной тени
Вот их переловить бы
Губы всегда в теме
шепчут слова молитвы

Время идет упрямо
день этот нам назначен
снова стеной Храма
станет Стена Плача

Человек с безупречным вкусом

 

Словно не замечая усиливавшегося с каждой минутой дождя, пара пожилых людей молча стояла у дальней стены старого кладбища, пристально вглядываясь в полустёртые буквы надгробия. На фоне соседних оно выглядело необычно. Простой белый крест  более естественно смотрелся бы на любом российском кладбище; здесь же, на городском кладбище Карловых Вар, где чуть ли не каждое надгробие было маленьким скульптурным шедевром, он выглядел аскетично.

Мужчина, когда-то высокий и крупный, а теперь ссутулившийся так, как обычно сутулятся очень пожилые люди, снял с головы бейсболку и, взяв её обеими руками, прижал к промокшему под дождём бежевому плащу. Бейсболка тоже смотрелась в этих местах чужеродно – Карловы Вары от Нью-Йорка всё-таки отделяют тысячи километров.

— Папа, ты простудишься, – участливо сказала его спутница. Её светлый плащ тоже промок, как и причудливая чёрно-белая шляпка, служившая скорее украшением, нежели защитой от непогоды.

Державшийся на почтительной дистанции позади них молодой человек поддержал её:

— Давид Давидович, Мария Никифоровна права. Вы не для того два месяца лечились, чтобы под конец заболеть. Всё же ноябрь на дворе.

Молодой человек с трудом подбирал русские слова, произнося их с отчётливо выраженным балканским акцентом.

Давид Бурлюк молча надел бейсболку и с явной неохотой отошёл от могилы. Сделав несколько шагов, он внезапно развернулся и поклонился.

За воротами кладбища их ждал автомобиль, новая красная «шкода-спартак».

— Спасибо вам, Илья. До сих пор не могу поверить, что простые рабочие могут теперь бесплатно лечиться в санаториях, которые недавно были по карману лишь буржуазии, – сказал Бурлюк. – И могут себе позволить такие автомобили.

— Мой друг не простой рабочий. Он инженер, к тому же ведущий. Извините, он совсем не говорит по-русски.

— В таком случае мы перейдём на французский. Да, товарищ?

Водитель улыбнулся:

— Конечно.

Дорога до санатория «Есениус» заняла десять минут. В самом конце пути Илья спросил:

— Давид Давидович, почему вам так важно было увидеть могилу этого человека? Кто он для вас?

— Дорогой Илья, вы же пишете о Маяковском? Приходите к нам в четыре. Пойдём вместе к колоннаде, пить назначенную доктором Фридом воду. Заодно и поговорим.

К четырём дождь прекратился. Когда Бурлюки спустились в холл, молодой человек уже ждал их.

— Чудесная гостиница, – сказал Бурлюк. — В самом центре. Великолепно кормят и лечат. Уже в семь утра нас будит горничная – она приносит первую воду. Вы, чехи, молодцы – не отправили бывших хозяев в расход, как это сделали в России. Потому и порядок. Доктору Фриду, конечно, вряд ли хотелось расставаться со своим имуществам, но он продолжает работать по профессии. А кто может знать всё здесь лучше, чем он?

— Вы же помните, Давид Давидович, я македонец. Беженец. Но и меня тут приняли, дали возможность бесплатно учиться, а теперь вот за счёт государства отправили сюда лечиться. До сих пор в это не верю.

Они вышли из гостиницы и повернули налево, к колоннаде. Над рекой Тепла поднимался пар, утки перебирали ногами по дну, медленно идя против течения. Вдоль колоннады прогуливались пары, а всегдашние карловарские пальмы в кадушках пытались создавать иллюзию южного города. В ноябре это у них уже плохо получалось.

— Вы спрашивали, дорогой Илья, о том, кто этот человек. Я скажу, но сначала хочу поблагодарить вас за то, что вы рассказали нам об этой могиле, и за то, что уговорили своего товарища отвезти нас к ней.

 

ПОСЛЕДНИЙ УЧИТЕЛЬ

Несовершенных – ну, что лукавить и оправдываться – просто сбрасывали со скалы.

Божественная бездна: массив стеклянно-радужного темного базальта, под ним красные слои песка, ниже холодные синие пласты глины – а дальше сверху не видно. Они-то, сброшенные, видели и другое: отражение звезд, вкрапления драгоценных камней: смех сердоликов, задумчивость хризолитов, ярость рубинов и мудрость сапфира. Но падали быстрее, чем могли оценить то, что видят.

Они гибли десятками и сотнями – в пропасти. Если складывалось неприлично большое число несовершенных, приходилось придумывать причину. Истории нужна причина. История – это инвестиции в будущее, это важно и окупается с процентами. Причин для массовой гибели немного: эпидемия (что лучше и удобней всего, но не всем летописцам везет жить в период эпидемий), катастрофы, война, в конце концов. Можете придумать что-нибудь новенькое? Вперед! Даже если придумка неубедительна, важна новизна.

С душегубством медийных персон – известных за пределами своей области – обстояло проще, но тоже хлопот хватало. И отсутствие интернета в то время – благо. Любая сеть (как учитель не могу не обратить вашего внимания на первоначальное значение слова «сеть»!) запутывает.

Для убийства Пифагора сочинили мятеж в Метапонте, плодородной греческой колонии. Мирной, сыто-сонной. Ох, уж эти мне простодушные ахейцы! Фантазия переписчикам истории отказала – какой мятеж там, где лоза, засунутая почкой в землю, плодоносит уже в первый сезон? Там, где еды больше, чем можно съесть и продать, где рабы ленивы, а женщины – напротив?

Александр Македонский, конечно, выдумщик, но ничего лучше тривиального отравления аконитом – в духе Агаты Кристи – не придумал для убийства своего учителя Аристотеля. Сколько же Шурятка на свидетелей потратил, страшно представить? Но – деньги у него были.

Ученики Платона оказались честными, причин не придумывали: в анналах так и значится – убит учениками. Но это – удел безупречно совершенных педагогов, гениальных. Обычных совершенных учителей убивали просто так, без политических памфлетов, без лжи и резонерства. Без толчка в пропасть (божественную бездну) – просто резали. Как Александр 1 своего отца и магистра Павла 1, к примеру.

Со мной у них, ученичков, не заладилось. Я ведь средний, не гений, но и не дурной учитель.

Думаете, что этот миф – убийство учителей учениками – сродни прочим фантазиям? Не верите, не стану настаивать. Но зерна истины в любом мифе, как водится, прорастают. Хотя вода в горшке, где проклюнулись зерна, дурно пахнет.

Начиналось всегда одинаково: собирали талантливых детей. Учителя впадали в энтузиастическое неистовство и спорили, кто лучше научит. Те, что похитрей, основывали собственные школы, дабы исключить сравнение, хотя бы, в стенах школы. Это не спасало, вспомните о Платоне, Пифагоре. У них-то как раз собственные школы… Были.

Я учил и вне школы, иной раз одного ученика от младенчества до зрелости; и в гимназиях, сообща с другими, такими же наивными учителями, как я – в то время. Пока учил детей, сам учился у них и заражался юной энергией. Но за энергию надо платить, хотя бы и не по квитанции. Я запустил свое хозяйство, виноградники. Мне стала неинтересна плата за обучение, хватало восхищения, а времени – нет, времени не хватало. Моя жена, типичная рабочая лошадка, устала тащить дом на своем горбу, сделалась сварливой, после откровенно злой. Родные дети смеялись надо мной. О детях еще расскажу…

 

 

ПОМОЛЧИМ,  ПОГОВОРИМ…

 

                     ***

На слух, как если бы — на вкус

я пробую словарь.

Расцвёл неопалимый куст

и задрожал, как тварь.

От «А» до «Я» словарь земли,

от «Я» до «А» небес,

мои печали утоли

игрой на интерес.

За столько лет — с собой в борьбе —

стоянья на кону,

я доверяю лишь тебе

и больше никому.

Я проигрался в пух и прах,

став прахом навсегда,

всем сердцем ненавидя страх,

как берега вода.

Я доигрался, замолчав

на миллионы лет,

как обязательство без прав

и без надежды свет.

И только после тридцати

(А. П. — кромешный срам?)

возник внезапно на пути

осенний лес, как храм.

От «А» до «Я», от «Я» до «А»,

не ведая границ,

слова шумели, как листва

под оркестровку птиц.

Зацвёл в угоду октябрю

неопалимый куст.

И я на птичьем говорю,

не размыкая уст.

                 ***

Тишиной осенних Бронных

укрывались, как плащом.

Вход в страну потусторонних —

посторонним воспрещён.

Наконец-то мы вернулись

ненадолго — навсегда,

в темноту безмолвных улиц,

как октябрьская вода.

Мы вернулись, потому что

доверяем только снам,

где промозгло и не душно

и соскучились по нам.

Посидим в кафе с Денисом, —

помолчим, поговорим,

доверяя только визам

перелётных окарин.

Посидим в кафе с Мануком,

заглядевшись на рассвет,

доверяя лишь разлукам

без которых встречи нет.

А потом, пока не поздно,

Возвратимся мы домой,

где тепло, пустынно, звёздно

предрождественской зимой.

 

Рассказ

   В октябре прошлого года я ехал по делам из Балтимора в Нью-Йорк. На поезде. Время у меня было, и я мог себе это позволить. Лететь? – Нет. Наверное, я по натуре консерватор. Мне больше нравится, когда из одного города до другого, до которого несколько сот километров, едешь несколько часов, когда можно и отдохнуть и подумать. А не так: сел в самолёт и через час ты на месте. Короче, купил билет, зашёл в  своё купе и обнаружил сидящего там седовласого господина располагающей наружности. Поезд тронулся, и минут через десять этот джентльмен предложил: уж коль мы с вами попутчики, не познакомиться ли нам с вами, мистер, простите, не знаю вашего имени.

— Чарльз, – говорю я, — можете меня звать просто Чарльз.

— Эндрю, — говорит он. — Вот и познакомились. Должен вам признаться, Чарльз,  я часто езжу  и к тому же любитель пообщаться в дороге. А вы?

— Ничего не имею против, — говорю я. — Беда только в том, что собеседник я никудышный. Я, знаете ли, технарь, и голова у меня забита формулами и числами. У меня даже анекдоты в голове не держатся.

— Во всём есть положительная сторона, — говорит Эндрю. — Если вы любитель помолчать, то я, напротив, любитель поболтать, так что мы с вами можем провести время с обоюдным удовольствием. Как раз сейчас меня распирает одна история, которая просто просится быть рассказанной. И если вы не против, я вам её расскажу.

— Я весь внимание, — говорю я Эндрю, — рассказывайте, я с удовольствием послушаю.

— Ну, так слушайте. Много лет тому назад путешествовал я на своём старом «бьюике» по Среднему Западу. И, проезжая через какой-то заштатный городишко, остановился у некоего заведения – то ли маленькая гостиничка, то ли просто забегаловка, с целью перекусить, а заодно и отдохнуть, чего не сделаешь за рулём. Вошёл в зал, почти пустой, Только одна пара за дальним столиком и официант, он же, похоже, хозяин этого провинциального райка. Помню, заказал бифштекс, овощной салат и бутылочку пива. Хозяин принёс мне заказ и отошёл, но, смотрю,  мается в одиночестве, явно желая пообщаться. Я, как видите, человек общительный, а потому возражений не имел. В общем, он подсел ко мне и пошли обычные расспросы: откуда, куда и всё в таком духе. А я, в свою очередь: как дела, как справляетесь, народу, смотрю, мало… Что держит на плаву?

— Справляемся нормально, — говорит Гарри, так звали хозяина. — Уже несколько лет держим с другом это заведение и не жалуемся. В будни, конечно, народу не много, но по выходным хватает.  У нас тут рядом шахта,  так что по субботам и воскресеньям оправдываем всю неделю.  В общем, жить можно.

— Не думаю, что шахтёры народ весёлый, — говорю я, — не скучно с ними?

— Да нет, — говорит хозяин, — а кроме того ведь и приезжие бывают, вроде вас. Так что на скуку не жалуемся. А народ бывает всякий, иногда очень даже интересный. Вот, например, у меня каждый понедельник уже два года появляется один молодой человек. Видно, что культурный и явно не богатый. Каждый понедельник у меня утром перекусывает, и каждый четверг возвращается ближе к вечеру, ужинает и домой. Вот как-то раз я вижу, что парень не торопится, и мы с ним разговорились.

Оказывается, он начинающий писатель. По понедельникам возит свои произведения в соседний городок то ли в редакцию, то ли в издательство, я в этих делах не разбираюсь. Что, говорю, романы пишешь? Нет, говорит, не романы, а рассказы. Такой, говорит, у меня творческий организм, что мне интереснее всего писать именно рассказы. А романы, говорит, мне даже не интересны. Ну, а как, говорю, вам платят за эти рассказы? Оказывается, сущую мелочь. Так и бросьте, говорю, вы это пустяковое дело, ведь и ноги протянуть не долго. Вот сколько вы тратите времени на один рассказ? Это, говорит он, по-разному: иногда день, а когда и неделю.

«И за такое время такие деньги! – говорю я. — Да у меня уборщица больше зарабатывает. А знаете, пришла мне в голову мысль, я вашему делу не учился, но уверен, что написал бы рассказ максимум за полдня. Страниц пять-шесть – да запросто». Ну да, говорит он, это со стороны глядя всегда просто. А на деле иной рассказ романа стоит.

«А давайте, — говорю я, — мы с вами поспорим: вы уезжаете на четыре дня, а по приезде я выдаю вам рассказ, написанный за полдня. Я человек честный, не обману. И если вы считаете, что это мазня, я плачу вам пятьдесят долларов, а если признаёте его за рассказ, то полста долларов с вас». «Идёт», — говорит он; ударили мы с ним по рукам, и укатил он в свою редакцию.