НИЧЕГО ПРО ХОЛЛИ НЕ ЗНАТЬ

  На коробке было написано «Girl of your dream», и Марк сразу взбесился: еще недавно так рекламировали Барби девочкам лет до семи. Если бы семилетние девочки могли столько платить за мечты, он бы не возражал, но этот маркетинг, рассчитанный на мужчину, казался ему унизительным.

Марк подумал, что не работает в рекламе уже почти десять лет, он бросил после того, как Холли ушла, просто не мог больше ничего придумать. Точнее, мог, но слоганы были такими, что он сам бы не стал этот товар покупать. «Выпей или сдохни», — произнес он на презентации, и заказчики засмеялись, думая, что это остроумие для своих, а не реклама напитка для детской аудитории.

      Какая разница, что там написано, кто это читает вообще.

      Холли бы прочитала. Она всегда читала все этикетки и вывески, и потому казалось, что слишком разборчива: Холли изучала надписи на шампунях и шоколадках, разворачивала инструкцию к тостеру и смотрела, что пишут на пальто под значком «не стирать». Марк знал, что дело было в другом, ей просто нравились буквы — как они выглядят. А что они говорят – все равно.

      Марк вскрыл коробку и тут же понял, что посылка испорчена. Девушка, чем-то и правда напоминавшая Барби, – каких делали в самом начале, с прямыми светлыми волосами и бессмысленными, густо раскрашенными глазами – работала, но Марку уже не хотелось.

      Он схватил ее за ногу, высоко, под короткой юбкой с пайетками – мужчины редко знали такое слово, но Марк, Марк, конечно же, знал, Холли любила нарядное – и девушка моргнула и посмотрела, как ему показалось, не то что враждебно, но как-то излишне внимательно. Марк убрал руку. Сказал:

      – Налить вам вина? — И вдруг испугался, что сходит с ума.

      В инструкции на четырех языках говорилось, что с ними можно делать все, что захочется, нельзя только купать. Можно беседовать, есть темы на выбор: dirty-talk (это не переводилось), кухни мира, экология, спорт, политика, искусство – по категориям. Марк представил, как расстегивает штаны и спрашивает, как у нее с импрессионизмом, а она отвечает: «предпочитаю Дега».

      Купить кукол было нельзя, по крайней мере легально. Марк не мог назвать ее роботом: звучит старомодно, к тому же, трахнуть робота казалось ему доблестью для подростка.

      В Нью-Йорке с позапрошлого года их сдавали в аренду, на час или два, чтоб не привыкнуть. Закон «о гендерном искусственном интеллекте» протащили из гуманизма: мужчина, встречающий средний возраст один, нуждается в утешении. Это понимали и сенаторки, бывшие против, и феминистки с плакатами, требовавшие роботов запретить.

          Можно было, конечно, найти настоящую

                  Сделать свой выбор.

Дождь шел всю дорогу, пока Самуил Моисеевич возвращался домой. Путь был долгим, пролегал почти через весь город. Сперва трамвай, затем метро, а теперь автобус. В метро он всю дорогу стоял, и в полупустом автобусе с удовольствием вытянул уставшие ноги. На соседнем сиденье женщина с двумя авоськами листала газету «Правда». Сперва перелистывала страницы, затем углубилась в чтение какой-то статьи, поджав губы и укоризненно качая головой. «Вот же мерзавцы, вот же народ, все им мало», — негромко приговаривала она, — изучая текст. Самуил Моисеевич бросил взгляд на газету и сразу по названию понял, что статья об израильских агрессорах. После планов пятилетки и обсуждения решений двадцать четвертого съезда компарти, это была любимая тема советской прессы.  Женщина продолжала недовольно бормотать, зажав между коленей тяжелые авоськи, чтобы продукты не разлетелись по салону автобуса. А Самуил устало прикрыл глаза. Да, надо бы, надо бы уехать отсюда.

Только на днях пришла третьеклассница Леночка из школы. И стала выяснять, кто у них в доме еврей. Когда узнала, что и мама, и папа, и бабушка и даже Самуил Моисеевич, расплакалась, заявив, что это возмутительно, зачем ее тоже в это дело вмешали. Кто-то из детей в классе, скорее всего с подачи родителей, рассказал, что в «Вечернем Киеве» был фельетон, называется «Тетя Рива из Тель-Авива», о чем фельетон дети толком не знали, но что Тель-Авив — город плохой, они были уверены. А тот факт, что их учительницу зовут Рива Александровна, и получается, что и она к Тель-Авиву имеет отношение, поразил всех. На следующем этапе кто-то из одноклассников предположил, что к Тель-Авиву имеют отношение Славик Кац и Леночка Гринберг. Несомненно, тоже с подачи родителей. И теперь дети ее дразнят «тетя рива с тель-авива». Ну, конечно, не учительницу же они будут дразнить в лицо.

Дождь усилился, когда нужно было выходить из автобуса. Благо, дом рядом с остановкой, но дошел он к нему уже совершенно промокший.

И даровал Всевышний Человекy свободy воли

                                   (Отрывок из романа)

“Чуждые народу элементы” высылались из России пароходами, поездами. Надо сказать, что этим людям здорово повезло – они лишились только родины. Оставшиеся же в России выдающиеся люди страны вскоре были лишены жизни. Потом повсюду начались разные революционные беды – конфискация имущества, разорение церквей, аресты.

Савелия долго не трогали, но вот наступил тот страшный день начала лета 1923 года – приехал комиссар с двумя солдатами. Крестьяне стояли вокруг крыльца и хмуро молчали. Они хотели бы защитить своего, как они между собой называли, «святого Савелия», но не знали как. Его проповеди имели такую силу, что, если бы он захотел, мог бы поднять этих людей на бунт, но он этого не сделал. Он только спросил разрешения у комиссара пойти помолиться в последний раз перед святыми иконами (“пока их не обесчестили” – подумал он про себя). Комиссар вскипел было, но побоялся враждебно молчащих крестьян. “Только быстро!” – скомандовал он.

Савелий предвидел арест – борьба с религией была в разгаре. На всякий случай он заранее приготовил один узелок для себя, другой – для сына и адрес своего друга Афанасия, который жил в городе. В последнее время Савелий много думал о том, как спасти Мишеньку. Все его мысли были только об этом. Но, сколько он ни думал, все сходилось на том, что, кроме как к Афанасию, обратиться не к кому. “Хотя, – размышлял Савелий, – прошло уже довольно много времени, как мы с ним виделись последний раз… Кто знает, как изменила его новая власть? Может, он стал большим начальником или даже комиссаром?.. Нет, – решил он все же, – никогда Афанасий не продаст душу дьяволу. Верит он в Господа или не верит, но порядочнее друга нет”. Савелий сердцем своим чутким знал, что на друга можно положиться. Поэтому в узелке сына лежал адрес Афанасия. В комнате отец Савелий поцеловал Мишеньку и велел ему бежать к кузнецу Ефроиму – тот спрячет и переправит к Афанасию в город. Перекрестил сыночка и выпустил в окно. Передал узел и спросил, осилит ли он, ведь узел немаленький.

– Конечно, донесу. Своя ноша не тянет – так матушка говорила.

При упоминании матушки в этy горькую минуту у Савелия стал комок в горле, а у Миши выступили слезы. Оба подумали: хорошо, что она не дожила до этого страшного дня. Отец, опасаясь показать сыну свою слабость, махнул напоследок рукой и отошел от окна. У него было всего несколько минут для прощания, на молитву уже не оставалось времени. Он аккуратно снял иконы, поцеловал и, мысленно прося у Господа прощения, завернул в чистую наволочку, потом в мешковину и опять подошел к окну. Он ждал соседку Марию. У них был yговор: если за батюшкой придут, она побежит огородами к его окнам, примет иконы, чтобы спасти их от охальников-большевиков. Савелий перегнулся через подоконник, осторожно спустил мешок с иконами на землю. В это время, запыхавшись, прибежала тетка Мария. Отец Савелий шепнул ей, чтобы завернула иконы в хорошо промасленную тряпку, а потом снял свой большой красивый крест и тоже положил к иконам: «Все равно комиссары отберут». Тетка Мария обещала все сохранить, а когда кончатся эти смутные, грешные времена, обязательно вернуть и иконы, и крест ему или Мишеньке. У отца Савелия было мало надежды, что все это сбудется, но тетка Мария говорила так убежденно… Очень хотелось верить. Он надел свой старый простой деревянный крест, вышел на крыльцо и низко поклонился всем односельчанам:

 – Прощайте, не поминайте лихом, простите, если что не так.

Комиссар велел ему молчать, не митинговать. Но отец Савелий уже ничего не боялся. Со своего высокого крыльца он заметил мелькнувшую за избой-читальней тетку Марию с его драгоценным мешком, видел стоящую поодаль испуганную группу еврейских семей. Кузнеца Ефроима среди них не было.

“Это хорошо, – подумал Савелий, – значит, он в кузнице”.

– Живите с Богом, не делайте зла никому, берегите свою душу, – оставил людям свой завет отец Савелий.

Тем временем Миша прибежал в кузницу. Ефроим был там, но не работал по причине субботы. Просто сидел и думал. О многом думал этот еще не старый еврей в нынешнее опасное время…

Увидев поповского сыночка, Ефроим все понял. Привел его в избу и сел со своей Сарой держать военный совет – что делать дальше. Миша объяснил, что ему надо только добраться до города, а там он постарается найти дядю Афанасия.

Военный совет велся на идиш, но мелькали и слова, которые Миша понимал. Когда люди живут рядом, общаются, покупают и продают друг другу, дети вместе играют, вместе учатся в школе, то невольно усваивают самые распространенные слова и фразы соседей. Неудивительно, что и Миша немножко понимал идиш.

Когда шабес кончился, закипела работа. Сара раздела Мишу, отдала белье старшей дочери стирать и решила сначала подстричь его, потом искупать. А чтобы ровно подстричь, в селе был простой способ: на голову надевали глиняный горшок, и все, что виднелось из-под горшка, надо было состричь. Старшая дочка стала возмущенно что-то быстро-быстро говорить матери на идиш, размахивая мокрыми от стирки руками. Тетя Сара отвечала, также эмоционально жестикулируя. Эта «пантомима» значительно облегчала понимание того, о чем шла речь. Миша вспомнил, как Афанасий, когда гостил у них, был весел, с аппетитом поедал матушкино угощение и рассказывал анекдоты.

«Знаю, знаю, Савелий, помню – неприличные анекдоты нельзя, про евреев нельзя, про татар нельзя, про религию тоже нельзя». Но все-таки ему удалось вставить фразу из анекдота о том, как одна еврейка говорит другой: «Я не могу сейчас с тобой разговаривать – у меня руки заняты».