Яков Шехтер

Тайны  супружеской  жизни

пятая глава романа “Бесы и демоны”

– В деревне, где я выросла, – начал пани Эмилия, – жил колдун по имени Марек. Да-да, самый настоящий, и все жители его боялись.

Моравский иронически хмыкнул и снова пригладил усы.

– Если ты будешь надо мной смеяться, я не стану рассказывать.

– Не обижайся на своего старого мужа, моя дорогая, ты ведь знаешь, как я тебя люблю!

Он нежно взял жену за руку и поднес к губам. Водка начала свое магическое воздействие, и сварливый, вздорный пан с тяжелым характером менялся прямо на глазах.

– Знаю, знаю. Только ты вовсе не старый, – возразила Эмилия, – а солидный и мудрый!

Она нежно провела пальчиками по щеке мужа, и продолжила:

– Как и все колдуны, Марек ссужал деньги в рост, и половина деревня была у него в должниках. Он и в молодости слыл недобрым человеком, ведь хорошие люди не станут заниматься богопротивными делами, а к старости его характер совсем испортился. И задумал Марек извести род людской и начать прямо с деревни, в которой прожил всю жизнь.

Один крестьянин задолжал ему большую сумму. Колдун специально обращался с ним ласково, предлагал хорошие условия и ссужал еще и еще, пока долг не вырос до небес. Отдавать бедолаге было не с чего, и тогда Марек пригласил его к себе, напоил водкой и предложил сделку:

– Ты приносишь мне святую гостию из костела и сердце своего трехлетнего сына, а я списываю долг и дарю тебе сто золотых. Да-да, не смотри на меня так. Если ты не вернешь деньги, я заберу твою хибару и все хозяйство, а тебя вместе с семьей выброшу на улицу. Твои взрослые дочери, чтоб не умереть с голоду, пойдут на панель, а трехлетний ребенок все равно умрет, не выдержав голода и скитаний. На сто золотых ты устроишься, начнешь новую жизнь и родишь себе еще сына, а то и двоих. Дурная работа нехитрая, а жена твоя еще в соку.

Крестьянин принялся умолять колдуна, в ногах валялся, слезы горькие лил, только тот ни в какую. Или гостию и сердце или немедленно весь долг до гроша. Понял бедолага, что деваться некуда, и согласился.

– Ух-ты! – воскликнул Моравский. – Неужели сына родного загубил?

– Гостию из костела украсть было несложно, – отозвалась пани Эмилия. – А вместо сына он зарезал поросенка и принес Мареку его сердце. У нас в деревне говорили, будто внутренности свиньи и человека похожи. Я сама никогда не видела ни тех, ни других, но так рассказывали.

Из сердца и святой гости колдун изготовил снадобье и насыпал во все колодцы деревни. Он думал, что начнутся эпидемия, мор, но вышло по-другому. Свиньи, приходящие на водопой, начали дохнуть. Крестьяне быстро сообразили, что дело нечисто, перестали поить животных из колодцев, и падеж прекратился.

– Славная байка, – расхохотался пан Анджей. – За хороший конец можно и выпить!

Он встал, подошел к столику, на котором лакей оставил графинчик с водкой и осушил еще один фужер

Александр Царовцев

Александр Царовцев

Давно не молодая

Еврейская шпана

От хохота рыдая

Хмелеет без вина

 

Хотя и не безвинна

Зато себе верна

До вора и раввина

Дистанция равна

 

Пускай бедой пугают

Безумные врачи

Глумятся попугаи

И каркают грачи

 

Пусть борода седая

Да ночью не до сна…

Идёт немолодая

Еврейская шпана!

 

18 ноября 2016 г.

 М-ва

о поэте

Видеоклип  песни “Я иду по  листопаду”:

Эдуард Бормашенко

Еврейско-русский воздух

Мне еще довелось подышать еврейско-русским воздухом, сейчас он, кажется, окончательно выветрился и пришло время подумать, из чего же он состоял. Ибо думать о том, чем дышишь почти невозможно, а сейчас самое время; того самого воздуха того нет уже и России, а и Израиле и подавно, но ты его еще помнишь. Разговор о русско-еврейском воздухе, как-то непреложно, нудно и тоскливо скатывается в визг, и сводится либо к «жиды уничтожили Россию» (возможны оттенки, любители под микроскопом отыскивают и находят разницу между Солженицыным и Прохановым), либо к «мы их учили, лечили, атомную бомбу им соорудили, а они нас…». В общем, плохо к нам относились.

Рефлексия на национальную тему сверх-тяжкое дело, но возможное. Национальный пласт сознания нависает вплотную над его темной, не проясненной и отчасти не проясняемой мифологической подкладкой. Кащеево царство национального вполне себя проявило в ХХ веке, ловко пристегнутое к политике хитренькими интриганами и полоумными визионерами, вроде Гитлера и Муссолини. В российско-еврейских отношениях все усложняется тем, что национальное не вполне отделимо от религиозного. Иудаизм и православие – национальные религии еврейского и русского народов, и в этом радикально отличаются от универсальных католицизма, ислама, буддизма и марксизма. Сращение национального и религиозного делают спокойное мышление на означенную тему почти невозможным, ибо упирается в главнейший для живущего и мыслящего вопрос: кто ты? Философ, являвший высочайший уровень рефлексии, Александр Моисеевич Пятигорский, полагал этот вопрос не философским, и ведущим к необратимой регрессии мышления: либо самоидентифицируйся, либо мысли. Но подобная позиция, представляет собою лишь один из возможных философских выборов, не более того. И вся философия Пятигорского уже во многом задана отказом ставить этот вопрос, и отвечать на него. Глубоко и спокойно (ведомый «non indignari, non admirari, sed intelligere») рассуждал на тему русское-еврейских отношений Александр Владимирович Воронель, добавлю и свои две копейки.

Катя Капович

НАС НЕ СПРОСИЛИ
Если не дорожить опытом жизни, то и не стоило рождаться в этот мир.
Встречаю в кафе Майкла Кремера, он говорит:
– Слушай, я все знаю – заходил к тебе в книжный магазин, мне сказали, что тебя уволили. Я как раз собирался тебе позвонить.
– Не уволили, а сократили, – отвечаю я.
– Неважно. У нас в писательском фонде открылась позиция – как раз для тебя!
– Поэта-лауреата?
– Немного пониже.
– Жаль. Что входит в обязанности?
– Приходишь к семи, расставляешь стулья, включаешь кофейную машину. В восемь начинают приходить писатели. Им всегда что-то нужно. Там ерунда всякая – разберешься на месте.
– Сколько платят?
– Двенадцать долларов в час.
– Я подумаю.
– Пока ты будешь думать, место уплывет! Лучше напиши заявление, я прямо сейчас занесу директору.
– У меня бумаги нет.
– Я понимаю. Напиши на чем-нибудь, я перепечатаю.
– А подпись?
– Воспроизведу.
Свой человек, думаю. Он и был своим человеком: Миша Кремер из Черновцов.
Я написала на куске оберточной бумаги: «Ввиду трудной экономической ситуации, я хотела бы работать в писательском фонде N в качестве…». И замялась.
– Как все-таки называется эта низкая должность?
– Работа хорошая, зря ты капризничаешь, – говорит Майкл обиженно.
– Ну, так как же?
– Хозяйка дома.
Я закрываю глаза: о, Боже! А ведь я могла бы приносить пользу!

Павел Лукаш

Павел  Лукаш

Выхожу из полузабытья:

чуть нытья колена на погоду,

чуть питья – и это не про воду,

чуть необъяснимого чутья…

 

Как-то ни туда и ни сюда –

да, невосполнимая пропажа…

Все же не хватает антуража,

чтоб была действительно беда.

 

Да какая, собственно, беда,

если то же море, то же солнце

и вполне приличная еда,

и сеанс незыблемый в оконце –

девка загорает без стыда.

 

«Говоришь, сама ушла? И нахер! –

изрекает Додя-парикмахер

во клубах пэлмэлоловой махры. –

Мы им это… не хухры-мухры».

2016

о поэте

Ольга Сирота

Большой Крыс

Моя мама, всю жизнь проработавшая с животными, обожает всех зверей без разбора. Крыса ли это, кот ли, собака – все они имеют право на кусочек маминой души. Я в этом смысле другая, по маминым словам – «не совсем ее дочь». Но и в моей жизни были моменты близкого знакомства, и даже общения, с представителями пушистого мира. Обычно, такое случалось на нашей даче в Аркадии, где я проводила самое счастливое время детства – летние каникулы…

Эта  история совсем не о домашнем питомце, но мне кажется уместным рассказать ее здесь. Есть в мире животных представители, которых трудно любить, но, совершенно точно, есть за что уважать. Для меня к таким животным относятся крысы. Причем не какие-то лабораторные, а самые настоящие, серые. Точнее, один их представитель – Большой Крыс.

Он жил у нас на даче, в почти достроенной моим папой душевой, питался забытым когда-то куском хозяйственного мыла и, в общем, ничем нам не мешал. За исключением самого факта своего присутствия – мы его страшно боялись.  Раньше нам как-то не приходилось тесно общаться с представителями крысиного семейства. Но душем и туалетом пользоваться все же хотелось, а Крыс позиции сдавать явно не собирался. Надо было как-то приспосабливаться, делить территорию.

Для начала нам пришла в голову гениальная идея лишить его питания. Мы убрали хозяйственное мыло, и Крыс немедленно проявил норов. Он стал рвать туалетную бумагу, разбрасывать мелкие принадлежности, короче, гадил, как мог, намекая на возврат любимого лакомства. Почему-то душистое мыло Крыс отказывался  есть наотрез. Наверное, это должно было заставить нас задуматься, но мы тогда намека не оценили, полностью отдавшись борьбе с оккупантом. Выдержав какое-то время характер, мы все же вынуждены были мыло вернуть, сдавшись под натиском крысиных аргументов.

Крыс пакостить прекратил, вернувшись к поеданию любимого деликатеса, причём ел не много, не наглел, справедливо полагая, что добавки не будет. А мы стали думать, как выживать в условиях рейдерского захвата нашей душевой. В итоге у нас выработалась простая в обращении система. Когда нам нужен был душ или туалет, мы громко стучали в дверь и, открыв ее, убеждались, что Крыс быстро улепетывает по трубе за кусок настеленного над душем потолка –  для нас временный доступ к удобствам был открыт. Когда милостиво предоставленная в пользование площадь освобождалась, было слышно, как он возвращается на отвоеванные позиции.

Так мы жили довольно долго, а однажды я  подзадержалась, принимая душ, и вдруг услышала тяжелую поступь прямо у себя над головой. Представьте себе степень моей убежденности в интеллекте нашего «хозяина», если я не только не попыталась выскочить наружу, а продолжила спокойно мыться. И была абсолютно уверена, что мне просто пытаются намекнуть, что я загостилась. Через секунду одна лапка схватилась за край потолочной плиты, затем вторая, а потом сверху свесилась усатая морда. На ней без труда читался упрек: «Что ж ты так долго-то? Я же жду уже вон сколько времени, а ты ещё здесь!» Я спокойно сказала: «Пошел вон, скотина». Крыс медленно повернулся, взмахнув длинным хвостом, и громко топая, с достоинством удалился. «Да, отъелся на мыле», – подумала я. Случись со мной нечто подобное раньше, я бы с визгом вовсю неслась уже прочь от злосчастного места. Но к тому моменту Крыс был настолько мною уважаем – не любим, заметьте! – что я совершенно спокойно осталась домываться, понимая, что он, в силу природной интеллигентности и хорошего воспитания, больше меня не побеспокоит. Постесняется.

Так мы и дожили в теплой компании это последнее лето нашей одесской жизни, а осенью, оставив дачу крысам, уехали за лучшей жизнью на Запад. Но с тех пор во мне поселилось уважение к этим серым существам как к наиболее интеллигентным представителям мира животных. Хотя я по-прежнему их не люблю.

 

Петр Межурицкий

Петр Межурицкий

613

1.

Аз есмь не мета и не пост

и никакой не авангард,

но обязательный, как ГОСТ,

но обаятельный, как старт,

как после «А» сказавший «Б»

наследник вольтовой дуги,

хоть режьте вены на себе

или хоть горла на других

среди взрывающихся мин,

а я – за мир,

который волею Его

вокруг меня со всех сторон,

где я опять после всего,

как до всего, конечно, Он,

никем пока что не прощен –

конечно, Он – а кто еще?

2.

Как поразительно удобно:

все, что живое, то съедобно

и годно для пищеваренья

с чисто научной точки зренья

на первый и последний взгляд –

ну чем, казалось бы, не лад?

Но с точки зрения кашрута –

а это та еще скрижаль –

не все так радостно и круто,

как нам хотелось бы – а жаль.

3.

Ну Кто еще отнюдь не всуе,

пречистый, как на складе бязь,

мог, перед ближним не пасуя,

земных наук не убоясь,

не всю материю живую

включить в цепочку пищевую

и удержать при этом трон?

Конечно же, не фараон.

4.

На голове стоит пророчица

и пробует сосредоточиться,

а в том, что это не получится,

убеждена ее попутчица,

и ведь не даром: ход пророчества

предполагает одиночество.

 

5.

Где зуб за зуб, за око – око,

там никому не одиноко.

 

о поэте

Ирина Маулер

Ирина  Маулер

 

Весна врывалась в дверь открытую,

Повисли соловьи над лесом,

И ветер весело насвистывал

Забытую за зиму песню.

 

И пахли, забываясь пламенно,

На тонких ножках, как впервые

У каждой придорожной впадины

Простые маки полевые.

 

И наливаясь, как озимые,

душа в стремленье лип коснуться

меняла сапоги резиновые

на крылья бабочек капустниц.

 

Писал апрель такими красками,

Такою первозданной силою,

Что чувствовал себя лишь пасынком

Поэт и плакал…  от бессилья.

 

о поэте

Павел Лукаш

Павел  Лукаш

 

 

Пускай добра не ищем от бабла,

а только безобидное бла-бла

и далее, но далее сложнее,

прошу понять меня, как я тебя,

отчаянно, но не сплеча рубя, –

у нас уже есть вещи поважнее.

 

Я тут, как запасное колесо,

вторичен – ведь не Пабло Пикассо,

и всё же разберемся – или-или…

Любил табак, любил ходить в кабак

и не любил ни кошек, ни собак,

а вот они всегда меня любили.

 

Ну да, бывало разное, а то!

Ну разве что не выиграл в лото –

приветствовали, грамоты совали

и говорили «браво» и «виват»…

Но больше я ни в чём не виноват,

есть алиби – уснул на сеновале.

 

В стеклянном доме (всё – бронестекло)

тепло и, разумеется, светло –

совсем не то чтоб нечем поделиться,

хотя давно уже не склад идей,

не фабрика по выпуску людей,

а только размороженные лица…

 

И все-таки поверь, что эта дверь,

пусть даже заходил какой-то зверь,

когда-то отворялась без подвоха.

Теперь уже возможен карантин –

я стану собирателем картин,

тех, что сегодня продаются плохо.

2017

Борис Херсонский

 

автор  фотографии- Наталия Вересюк (г.Одесса).

Борис Херсонский

 

 

Волокут Перуна, ох, волокут, слышен рокот вод.
Перуна бросают в Днипро головой вперёд.
Он плывёт, что твоё бревно, обратив к облакам
плоский раскосый лик, вызолоченный ус.
Он и есть бревно, но сумел сохранить народ,
который пришлые греки прибрали к рукам.
По головам греков, аки посуху, грядёт Иисус.

Огромный крест стоит на зеленом холме.
Перун плывёт, и вот что у него на уме,
вот что у него на поганом, на деревянном уме:

“Крест тоже дерево. Два бревна.
Дивиться нечему. Эта страна
привыкла кланяться дереву, камню. Грома раскат
людей повергает в дрожь.
Дрожь порождает ложь.
Ложь у них нарасхват.
Любую правду перетолкуют в ложь.

Я был елдак, торчащий из выпуклости земной.
Смотри, Преемник, что стало со мной.
Я хранил народ и Ты сохранишь народ.
Но настанет и Твой черёд, ох, настанет и Твой черед.”

Перун плывёт, и толпы неверных чад
глядят с холмов, и кричат, кричат,
галдят с холмов и кричат: «Давай,
выдыбай, Перуне, Боже, давай, выплывай!»

Запрокинув лик к темнеющим, закипающим небесам,
Перун выплывает, Днипро течёт по златым усам,
гремит на порогах, охватывает острова,
по которым волнами ходит высокая, высохшая трава.

 

О ПОЭТЕ