Тайны  супружеской  жизни

пятая глава романа «Бесы и демоны»

– В деревне, где я выросла, – начал пани Эмилия, – жил колдун по имени Марек. Да-да, самый настоящий, и все жители его боялись.

Моравский иронически хмыкнул и снова пригладил усы.

– Если ты будешь надо мной смеяться, я не стану рассказывать.

– Не обижайся на своего старого мужа, моя дорогая, ты ведь знаешь, как я тебя люблю!

Он нежно взял жену за руку и поднес к губам. Водка начала свое магическое воздействие, и сварливый, вздорный пан с тяжелым характером менялся прямо на глазах.

– Знаю, знаю. Только ты вовсе не старый, – возразила Эмилия, – а солидный и мудрый!

Она нежно провела пальчиками по щеке мужа, и продолжила:

– Как и все колдуны, Марек ссужал деньги в рост, и половина деревня была у него в должниках. Он и в молодости слыл недобрым человеком, ведь хорошие люди не станут заниматься богопротивными делами, а к старости его характер совсем испортился. И задумал Марек извести род людской и начать прямо с деревни, в которой прожил всю жизнь.

Один крестьянин задолжал ему большую сумму. Колдун специально обращался с ним ласково, предлагал хорошие условия и ссужал еще и еще, пока долг не вырос до небес. Отдавать бедолаге было не с чего, и тогда Марек пригласил его к себе, напоил водкой и предложил сделку:

– Ты приносишь мне святую гостию из костела и сердце своего трехлетнего сына, а я списываю долг и дарю тебе сто золотых. Да-да, не смотри на меня так. Если ты не вернешь деньги, я заберу твою хибару и все хозяйство, а тебя вместе с семьей выброшу на улицу. Твои взрослые дочери, чтоб не умереть с голоду, пойдут на панель, а трехлетний ребенок все равно умрет, не выдержав голода и скитаний. На сто золотых ты устроишься, начнешь новую жизнь и родишь себе еще сына, а то и двоих. Дурная работа нехитрая, а жена твоя еще в соку.

Крестьянин принялся умолять колдуна, в ногах валялся, слезы горькие лил, только тот ни в какую. Или гостию и сердце или немедленно весь долг до гроша. Понял бедолага, что деваться некуда, и согласился.

– Ух-ты! – воскликнул Моравский. – Неужели сына родного загубил?

– Гостию из костела украсть было несложно, – отозвалась пани Эмилия. – А вместо сына он зарезал поросенка и принес Мареку его сердце. У нас в деревне говорили, будто внутренности свиньи и человека похожи. Я сама никогда не видела ни тех, ни других, но так рассказывали.

Из сердца и святой гости колдун изготовил снадобье и насыпал во все колодцы деревни. Он думал, что начнутся эпидемия, мор, но вышло по-другому. Свиньи, приходящие на водопой, начали дохнуть. Крестьяне быстро сообразили, что дело нечисто, перестали поить животных из колодцев, и падеж прекратился.

– Славная байка, – расхохотался пан Анджей. – За хороший конец можно и выпить!

Он встал, подошел к столику, на котором лакей оставил графинчик с водкой и осушил еще один фужер

Еврейско-русский воздух

Мне еще довелось подышать еврейско-русским воздухом, сейчас он, кажется, окончательно выветрился и пришло время подумать, из чего же он состоял. Ибо думать о том, чем дышишь почти невозможно, а сейчас самое время; того самого воздуха того нет уже и России, а и Израиле и подавно, но ты его еще помнишь. Разговор о русско-еврейском воздухе, как-то непреложно, нудно и тоскливо скатывается в визг, и сводится либо к «жиды уничтожили Россию» (возможны оттенки, любители под микроскопом отыскивают и находят разницу между Солженицыным и Прохановым), либо к «мы их учили, лечили, атомную бомбу им соорудили, а они нас…». В общем, плохо к нам относились.

Рефлексия на национальную тему сверх-тяжкое дело, но возможное. Национальный пласт сознания нависает вплотную над его темной, не проясненной и отчасти не проясняемой мифологической подкладкой. Кащеево царство национального вполне себя проявило в ХХ веке, ловко пристегнутое к политике хитренькими интриганами и полоумными визионерами, вроде Гитлера и Муссолини. В российско-еврейских отношениях все усложняется тем, что национальное не вполне отделимо от религиозного. Иудаизм и православие – национальные религии еврейского и русского народов, и в этом радикально отличаются от универсальных католицизма, ислама, буддизма и марксизма. Сращение национального и религиозного делают спокойное мышление на означенную тему почти невозможным, ибо упирается в главнейший для живущего и мыслящего вопрос: кто ты? Философ, являвший высочайший уровень рефлексии, Александр Моисеевич Пятигорский, полагал этот вопрос не философским, и ведущим к необратимой регрессии мышления: либо самоидентифицируйся, либо мысли. Но подобная позиция, представляет собою лишь один из возможных философских выборов, не более того. И вся философия Пятигорского уже во многом задана отказом ставить этот вопрос, и отвечать на него. Глубоко и спокойно (ведомый «non indignari, non admirari, sed intelligere») рассуждал на тему русское-еврейских отношений Александр Владимирович Воронель, добавлю и свои две копейки.

НАС НЕ СПРОСИЛИ
Если не дорожить опытом жизни, то и не стоило рождаться в этот мир.
Встречаю в кафе Майкла Кремера, он говорит:
— Слушай, я все знаю – заходил к тебе в книжный магазин, мне сказали, что тебя уволили. Я как раз собирался тебе позвонить.
— Не уволили, а сократили, — отвечаю я.
— Неважно. У нас в писательском фонде открылась позиция – как раз для тебя!
— Поэта-лауреата?
— Немного пониже.
— Жаль. Что входит в обязанности?
— Приходишь к семи, расставляешь стулья, включаешь кофейную машину. В восемь начинают приходить писатели. Им всегда что-то нужно. Там ерунда всякая — разберешься на месте.
— Сколько платят?
— Двенадцать долларов в час.
— Я подумаю.
— Пока ты будешь думать, место уплывет! Лучше напиши заявление, я прямо сейчас занесу директору.
— У меня бумаги нет.
— Я понимаю. Напиши на чем-нибудь, я перепечатаю.
— А подпись?
— Воспроизведу.
Свой человек, думаю. Он и был своим человеком: Миша Кремер из Черновцов.
Я написала на куске оберточной бумаги: «Ввиду трудной экономической ситуации, я хотела бы работать в писательском фонде N в качестве…». И замялась.
— Как все-таки называется эта низкая должность?
— Работа хорошая, зря ты капризничаешь, — говорит Майкл обиженно.
— Ну, так как же?
— Хозяйка дома.
Я закрываю глаза: о, Боже! А ведь я могла бы приносить пользу!

Большой Крыс

Моя мама, всю жизнь проработавшая с животными, обожает всех зверей без разбора. Крыса ли это, кот ли, собака — все они имеют право на кусочек маминой души. Я в этом смысле другая, по маминым словам — «не совсем ее дочь». Но и в моей жизни были моменты близкого знакомства, и даже общения, с представителями пушистого мира. Обычно, такое случалось на нашей даче в Аркадии, где я проводила самое счастливое время детства — летние каникулы…

Эта  история совсем не о домашнем питомце, но мне кажется уместным рассказать ее здесь. Есть в мире животных представители, которых трудно любить, но, совершенно точно, есть за что уважать. Для меня к таким животным относятся крысы. Причем не какие-то лабораторные, а самые настоящие, серые. Точнее, один их представитель — Большой Крыс.

Он жил у нас на даче, в почти достроенной моим папой душевой, питался забытым когда-то куском хозяйственного мыла и, в общем, ничем нам не мешал. За исключением самого факта своего присутствия — мы его страшно боялись.  Раньше нам как-то не приходилось тесно общаться с представителями крысиного семейства. Но душем и туалетом пользоваться все же хотелось, а Крыс позиции сдавать явно не собирался. Надо было как-то приспосабливаться, делить территорию.

Для начала нам пришла в голову гениальная идея лишить его питания. Мы убрали хозяйственное мыло, и Крыс немедленно проявил норов. Он стал рвать туалетную бумагу, разбрасывать мелкие принадлежности, короче, гадил, как мог, намекая на возврат любимого лакомства. Почему-то душистое мыло Крыс отказывался  есть наотрез. Наверное, это должно было заставить нас задуматься, но мы тогда намека не оценили, полностью отдавшись борьбе с оккупантом. Выдержав какое-то время характер, мы все же вынуждены были мыло вернуть, сдавшись под натиском крысиных аргументов.

Крыс пакостить прекратил, вернувшись к поеданию любимого деликатеса, причём ел не много, не наглел, справедливо полагая, что добавки не будет. А мы стали думать, как выживать в условиях рейдерского захвата нашей душевой. В итоге у нас выработалась простая в обращении система. Когда нам нужен был душ или туалет, мы громко стучали в дверь и, открыв ее, убеждались, что Крыс быстро улепетывает по трубе за кусок настеленного над душем потолка —  для нас временный доступ к удобствам был открыт. Когда милостиво предоставленная в пользование площадь освобождалась, было слышно, как он возвращается на отвоеванные позиции.

Так мы жили довольно долго, а однажды я  подзадержалась, принимая душ, и вдруг услышала тяжелую поступь прямо у себя над головой. Представьте себе степень моей убежденности в интеллекте нашего «хозяина», если я не только не попыталась выскочить наружу, а продолжила спокойно мыться. И была абсолютно уверена, что мне просто пытаются намекнуть, что я загостилась. Через секунду одна лапка схватилась за край потолочной плиты, затем вторая, а потом сверху свесилась усатая морда. На ней без труда читался упрек: «Что ж ты так долго-то? Я же жду уже вон сколько времени, а ты ещё здесь!» Я спокойно сказала: «Пошел вон, скотина». Крыс медленно повернулся, взмахнув длинным хвостом, и громко топая, с достоинством удалился. «Да, отъелся на мыле», — подумала я. Случись со мной нечто подобное раньше, я бы с визгом вовсю неслась уже прочь от злосчастного места. Но к тому моменту Крыс был настолько мною уважаем — не любим, заметьте! — что я совершенно спокойно осталась домываться, понимая, что он, в силу природной интеллигентности и хорошего воспитания, больше меня не побеспокоит. Постесняется.

Так мы и дожили в теплой компании это последнее лето нашей одесской жизни, а осенью, оставив дачу крысам, уехали за лучшей жизнью на Запад. Но с тех пор во мне поселилось уважение к этим серым существам как к наиболее интеллигентным представителям мира животных. Хотя я по-прежнему их не люблю.

Павел  Лукаш

Пускай добра не ищем от бабла,

а только безобидное бла-бла

и далее, но далее сложнее,

прошу понять меня, как я тебя,

отчаянно, но не сплеча рубя, –

у нас уже есть вещи поважнее.

Я тут, как запасное колесо,

вторичен – ведь не Пабло Пикассо,

и всё же разберемся – или-или…

Любил табак, любил ходить в кабак

и не любил ни кошек, ни собак,

а вот они всегда меня любили.

Ну да, бывало разное, а то!

Ну разве что не выиграл в лото –

приветствовали, грамоты совали

и говорили «браво» и «виват»…

Но больше я ни в чём не виноват,

есть алиби – уснул на сеновале.

В стеклянном доме (всё – бронестекло)

тепло и, разумеется, светло –

совсем не то чтоб нечем поделиться,

хотя давно уже не склад идей,

не фабрика по выпуску людей,

а только размороженные лица…

И все-таки поверь, что эта дверь,

пусть даже заходил какой-то зверь,

когда-то отворялась без подвоха.

Теперь уже возможен карантин –

я стану собирателем картин,

тех, что сегодня продаются плохо.

2017