Когда отнимут всё остальное

«Революционерка должна быть образованной.  Нет никакой причины прекращать учиться.  Знания тебе что, карман тянут?  Это то, что останется у тебя, когда отнимут всё остальное.»

Так говорила мне моя сокамерница по Тюремному замку.  За те несколько месяцев, что мы ждали приговора и этапа, она стала мне куда больше чем просто сокамерницей.  Но об этом дальше.

Откуда мне было привыкнуть читать? Отец мой был биндюжником, мать торговала всем понемножку.  Я выросла на улице, бегала с ватагой мальчишек, научилась сразу давать сдачи и не лезть за словом в карман – не только на идиш, но и по-русски, и по-румынски.  Лет с восьми мать начала брать меня с собой на базар, там я выучила цифры.  Дома тоже не было особых политесов, рука у отца была тяжелая, но мать ему спуску не давала, могла и сковородой огреть.  Братьев отец порол, в меня мог швырнуть что-нибудь, просто за то, что мусор не вынесен или печку нечем топить.

Когда у меня начались первые месячные, мать ударила меня, а потом приласкала и объяснила что это такое поверье – быть женщиной больно и дай Бог мне не узнать боли сильнее чем подзатыльник.  Быть женщиной больно, запомнила я.  Я выглядела не по возрасту высокой и крупной, отец каждый день пророчил что я принесу в подоле.  Мать бросалась защищать меня с криками «Если ты, неудачник, не заработал девочке на приданое, кому интересны твои майсы?»  Соседки ехидничали что свататься ко мне стоит очередь вокруг квартала и сплошь сыновья богачей и великих раввинов.  Мне это надоело и я стала искать работу.  Вариант идти в прислуги отпал сразу.  Не для моего это характера.  Моя работа в услужении окончится не успев начаться и вслед мне с проклятьями полетят сахарница или кофейник.

Удалось устроиться на табачную фабрику, набивать гильзы.  Грамоты там не требовалось, разве что в ведомости расписаться.  Это я умела – Не-ха-ма-Па-рип-ски.  Жила в общежитии, уходила домой только на субботу – владельцы фабрики были евреи.  Почти всю получку отдавала матери, даже как-то сводила ее в кафе на Ланжероне – там была пара кафе куда пускали не только «чистую публику».  Она впервые в жизни попробовала мороженое, обильно поливая его слезами.  Я гладила ее по седой голове и думала – ну почему всё так несправедливо.

Я посещала вечернюю школу для рабочих.  Вот где было интересно.  Больше всего я любила уроки Серафимы Николаевны.  Про нее говорили что она «из дворян» и «пошла в народ».  Я сидела на ее уроках едва дыша, боясь пропустить хоть слово, запоминала русский язык, такой непохожий на всё слышанное раньше.  Копировала жесты, походку, манеру держаться.  С вопросами после уроков подходить стеснялась – где она, и где я?  Она сама попросила меня остаться после уроков и дала тоненькую книжечку стихов.  После первых нескольких страниц, обнаружились другие, отпечатанные на гектографе листки с параллельным текстом по-русски и по-немецки.   Proletarier aller Länder, vereinigt Euch! – прочла я.  «Нехама, ты знаешь и эти буквы?» – удивилась Серафима Николаевна.  «Мне брат показал.  Он наборщик» – выложила я всё как на духу.

Весной объявили всеобщую стачку, причем конкретно на нашей фабрике не было комитета и у владельцев никто ничего не требовал.  Про себя я могу сказать, что я была на этой фабрике всем довольна.  Но стачка есть стачка и я осталась без работы и без заработка.  Домой идти не хотелось и я попросилась жить к брату Мееру, тому самому который показал мне немецкие буквы.  Я знала что лишним ртом мне там быть не придется потому что его жена Алта брала на дом всякое шитье и заказов у нее всегда было больше чем она могла выполнить.  Жили они на Молдаванке.  Дома у них постоянно толпился народ, Алта была гостеприимной хохотушкой и в ее компании хорошо шел даже пустой чай.  Там я впервые услышала что будет погром.  Меер вступил в отряд самообороны.

Больше суток пьяная толпа с дрекольем и дубинами штурмовала квартал и наталкивалась на баррикаду из бочек, ящиков, телег и фонарных столбов.  При их приближении каждая щель в баррикаде начинала плеваться револьверным и ружейным огнем, а поверх летели десятки булыжников.  Мы с Алтой носили туда воду и еду, пока Меер не цыкнул на беременную Алту сидеть дома.  Как потом оказалось, очень вовремя и очень правильно.  Еще через сутки против еврейской самообороны двинули регулярные войска.  Пара пушечных выстрелов разнесла баррикаду в щепки и в квартал хлынула толпа погромщиков  — те, кто еще не опух с перепоя и держался на ногах.  Как мы потом узнали, их поили водкой за счет государственной казны.

Меер и тут не остался в стороне, сцепился с каким-то бугаем вооруженным нагайкой.  Они катались по булыжной мостовой, а я подскочила и всадила погромщику под лопатку кусок доски с зазубренным краем.  Всадила неглубоко потому что он слез с Меера и повернулся ко мне.  Я подхватила булыжник и припечатала ему по вывеске.  С близкого расстояния было совсем несложно.

Виктор Бен-Ари

Как я дошёл до жизни такой?!

 Судьбе было угодно, чтобы на одном из этапов своей профессиональной карьеры я стал безработным.  Диплом о высшем образовании автоматически причислял меня к категории «безработных интеллигентов», имеющих «свою», отдельную биржу труда. Исполнив необходимые формальности, я попал в руки мастера своего дела: смысл жизни этой дамы состоял в изыскании для безработных докторов таких должностей, на которых их профессиональный талант смог бы раскрыться во всей красе. С этой интеллигентной, не лишённой чувства юмора дамой мы быстро нашли общий язык. Наше еженедельное общение (как того требовала инструкция) было обоюдно приятным. Мы обменивались свежими анекдотами, обсуждали кинопремьеры, спектакли и выставки, иногда вскользь касались политики, но ни разу не заговорили о медицине.

  На одной из таких встреч моя кураторша как бы между прочим сказала:

«Кажется, ты когда-то был психиатром?»

Сказано это было больше утвердительно, чем вопросительно, поскольку ей были хорошо известны все подробности моей небогатой трудовой биографии.

«Было дело » – легкомысленно ответил я, не предполагая, что это признание повлечёт за собой так далеко идущие и в чём-то роковые последствия.

«Вот и отлично – сказала она.  Сходи – ка ты в гости к тюремным психиатрам. Им как раз нужен врач. А вдруг что-то и выгорит».

В течение 5-ти минутной беседы в отделении судебной психиатрии всем стало ясно, что я абсолютно не тот человек, которого здесь ищут. Когда я уже собирался уходить, доктор, которой всего несколько минут назад не удалось приютить меня в психушке, неожиданно вспомнила:

«Постой-ка. Кажется, нашим соседям тоже нужен врач. Пойдем я тебя им представлю. Может быть, там тебе повезет больше «.

Она взяла меня за руку и перевела через узкий коридор. Сделав этот маленький шажок, я оказался в совершенно ином мире.

 Не утруждая читателя техническими подробностями, скажу только, что через неделю после той «исторической» беседы я стал частью медицинской службы тюремного ведомства Израиля. А через полгода, надев погоны, превратился в равноправного члена семьи «гулаговских лепил».

*   *   *

Все годы, проведённые «в неволе», я старался, как мог: по мере сил и ограниченных профессиональных возможностей лечил «мальчиков и девочек», стремясь хоть чем-то облегчить их душевную и физическую хворь.

Пациенты приходили и уходили. Большинство из них, рано, или поздно, возвращались на очередной виток. Я же терпеливо ждал их на том же месте. Они меня помнили, я их, естественно, нет. Ведь заключенных много, а доктор один.

На одном из бесконечных приемов прибывший со свежей партией заключённых незнакомый мне молодой человек заметил:

«А ты, доктор, когда служил на юге, курил отечественные сигареты.  А теперь куришь американские».

 Сказано это было не в упрек, не из чувства ущемленного патриотизма, а просто так, как констатация факта. Я был поражён, хотя виду и не подал. Сам же для себя сделал вывод: окружающие меня люди, хоть и мелькают, как картинки в детском калейдоскопе, видят и слышат многое из того, что не предназначено для их глаз и ушей. Находясь за рабочим столом, я, в отличие от моих подопечных, мало что вижу, почти ничего не слышу, а из того, что непосредственно не связано со здоровьем пациента, почти ничего не допускаю в сознание. В такой структуре, как тюрьма, невозможно постоянно находиться в сознательном контакте с окружающим миром. Для того чтобы удержаться на плаву, нужны хорошие фильтры, прочные заслонки и умение абстрагироваться от окружающей реальности. И, тем не менее, несмотря на выработавшийся с годами иммунитет, кое-то из увиденного, услышанного и пережитого всё-таки просочилось внутрь, застряло занозой в памяти, оставило шрамы в душе и синяки в сознании. Любой, даже ничтожный эмоциональный довесок к этой ноше делает ее еще более обременительной и менее пригодной для восприятия.

 Прошли годы. Наступил момент, когда, я почувствовал, что уже не в силах тащить на себе эти неподъемные тюки человеческой злости и агрессии. Надежда избавиться от внутри-тюремной реальности и потребность в ассенизации души и мозга и привела меня за письменный стол.

*   *   *

Стандартное утро в «моей» тюрьме — начало обычного рабочего дня внутри замкнутого пространства, не похожего ни на какой другой мир. Внешне здесь все дни схожи между собой, как однояйцевые близнецы. На самом деле, они отличаются друг от друга абсолютной непредсказуемостью событий, нестандартностью ситуаций, несхожестью проблем и неординарностью решений. Здесь ярче, чем где бы то ни было, проявляется диалектический принцип единства и борьбы противоположностей.

 Мой рабочий день открывается отработанным до автоматизма ритуалом вступления в тюремные врата, когда по коридору разносится громкий голос:

«Дверь, пожалуйста». (Почти, как: » Сезам, откройся!»).

 Голос принадлежит мне, но слышу я его так, как будто он доносится откуда-то издалека. Хочется верить, что этот феномен вызван только акустикой тюремных коридоров, а не «голосами», обитающими в моем сознании. В ответ на мое искреннее желание поскорее попасть внутрь заветной обители, слышен громкий щелчок электрического замка. Еще миг — и я уже внутри.

 Усевшись в рабочее кресло, я в первую очередь достаю из тумбы стола ёмкость с надписью «Пиво Маккаби». Работающий в амбулатории зек, не говоря ни слова, забирает этот сосуд и скрывается во «внутренних покоях» амбулатории. Через несколько минут он возвращается, бережно неся перед собой полулитровую кружку, до краёв наполненную тёмной жидкостью. Воздух в амбулатории моментально наполняется запахом свежеприготовленного кофе. Всю первую половину дня этот сосуд будет неотъемлемой частью натюрморта на моем рабочем столе. К концу утреннего приёма кофейная жидкость в бокале уже холоднее воды в озере в конце осени, а ее объем едва покрывает дно кружки.

Всё, что произошло внутри тюремных стен за время отсутствия врача, обязательно должно пройти через его руки. Любая бумажка медицинского содержания с нетерпением ожидает автографа эскулапа. Глупость, но написанная и заверенная кем бы то ни было, становится юридическим документом, способным в дальнейшем спасти, или погубить любого работника системы. Эту гору бумаг следует внимательно прочесть, рассортировать по срочности и важности, подписать, а потом вывалить на стол к помощнику. Зарегистрированная в толстом журнале, каждая бумага навечно исчезает в предназначенной ей архивной ячейке. В этом замкнутом пространстве всё развивается циклично, как в диалектике: я — им, они — мне обратно. Вся деятельность персонала амбулатории наполнена ощущением, что каждый из нас постоянно пытается ухватить зубами собственный хвост, прекрасно понимая, что все эти усилия тщетны.

 Бывает момент, когда мой стол на несколько минут пустеет от бумаг. Это зрелище создает мимолетную иллюзию отлично выполненного задания.  Но этот не больше, чем фикция. Еще миг – и всё начинается сначала. Бумаги, подписи, типы, лица, рожи, образы и образины.

     Не выходя из-за стола, тюремный эскулап может проводить ежедневные конкурсы на звание:

 «Рожа сегодняшнего дня».

  Их победитель получит право на участие в соревновании «Рожа месяца», в надежде выйти в финал, тем самым став участником конкурса: «Рожа года».

  Апофеозом этой коллекции, несомненно, будет «Самая Рожистая Рожа» моей тюремной карьеры.  Но это уже не в моей компетенции. Этот титул сможет присвоить лишь читатель, познакомившись с героями моих очерков.

 

МЕЖДУ  ПРОШЛЫМ  И  ПРОШЛЫМ

                                         п  о  в  е  с  т  ь

     — Где ты таких козлов находишь, Света?! Вечно как вляпаешься!..

     — Не преувеличивай. Этот – не такой уж и козёл по сравнению с другими. Хотя не лишён, конечно, тех же козлиных примет.

     — И чем же он тогда лучше? Шило на мыло.

     — Брось, Ирка, не завидуй. У этого денег – хоть отбавляй. И ещё немало заработает, у него на это «пунктик». А я помогу правильно потратить; чем не счастье?

     Далее шёл «смайлик». На эту (конечно, взбесившую меня!) переписку своей второй жены я наткнулся совершенно случайно. Не имею привычки подглядывать-подслушивать, хотя и грехом не считаю; но тут – просто само вышло. А, значит, неспроста!

     Был выходной, мы мирно сидели дома, каждый – за своим компьютером; и тут Светке позвонили, она и зависла. Любит перемыть косточки всем знакомым по случаю; было бы с кем потрепаться. Звонила Марго, самая большая сплетница в мире; и, конечно, менее часа Светке на неё было не потратить.

     Жена, не прерывая интересное общение, ускакала на кухню сделать себе заодно кофейку, чтобы удовольствие было полным. А тут я подошёл взять бумагу у неё на столе, скользнул взглядом по экрану – и на первой же строчке присел: ничего себе!.. Подвигал курсор, прочёл и выше. Ух!!! Я, значит, дойная корова. Точнее, бык. И, может, уже с рогами?..

     Первым желанием было, конечно, немедленно поставить нахалку на место. Но пока Светка увлечённо беседовала за стенкой, прихлёбывая кофе, я взял себя в руки и решил: подожду. Но какая стерва, а?!! Ведь мне-то вешает лапшу про чувства! Деньги, значит, — мой самый интересный штрих?!! Ах, ты…

     Ничего, ничего. Сделаю вид, что и не подходил даже. Бумагу – быстро на место! Но теперь я буду следить за всей её перепиской. Благо, у аккуратной супружницы – всё по полочкам: вот они, пароли доступа, записаны в тетрадочке. Я мгновенно их переписал и похвалил себя. Отныне я буду знать всё, а не жалкие полразговорца.

     Через полчаса Светка наболталась, а я – окончательно успокоился, и она вообще ничего не заметила. Уселась и продолжила, как ни в чём не бывало. Отлично!

     … Рано утром, около пяти часов (Светку в это время мог разбудить только атомный взрыв) я быстро зашёл в интернет и пролистал всё. Эх, жаль!.. Чисто! И вчерашней переписки – нет и следа. Наверное, всегда удаляет?

     Ничего! Я всё равно придумал, хоть и сушил голову целый день. Решение нарыл я гениальное, даже засмеялся от удовольствия! Пришлось, правда, хорошо заплатить, но зато я теперь буду получать на свою почту копии всех её переписок за день! – это я нашёл одного сообразительного парнишку в компьютерном клубе, дал ему Светкины пароли и посадил на постоянный «оклад». И всё, большой привет! Остальное – дело техники, в которой юноша понимал не хуже, чем я в своём адвокатском деле.

     Прокол может быть только в том случае, если Светка поменяет пароли. А с чего их менять? Умный я, вот что. Эх, жаль, что телефонные разговоры так не проследишь!

     Внешне – между нами ничего не изменилось. И я был даже рад, что подсмотрел. Воистину говорят, что настоящее значение события не всегда понятно сразу: ты думаешь, что это минус, а это плюс. Да ещё какой!

     Правда, в её переписке – почти не было ничего интересного, чепуха и шелуха; но сам факт, что всё знаю, доставлял немалое удовольствие.

                                   — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

     Если Светка время от времени писала подругам, что она меня «слепила из того, что было», то и я – мог сказать то же самое.

     Жена – это вывеска мужа, и мне пришлось в неё немало вложить. У меня бывали и деловые выезды, и встречи; а Светка (я её сделал теперь своим доверенным лицом) часто сопровождала меня. И тут «работало» всё, что я проплатил: новая улыбка от лучшего стоматолога  (ох и дорого!!!); золото в ушах и на руках; хороший деловой прикид; стильная причёска, макияж…

     Вот отдельную машину –  личную, её заветную мечту – приобретать не стал, это перебор. Ведь по делам нашей конторы мы ездим вместе, а если ей самой куда-то быстро надо, то существует такси. Мы ж не нищие!

     И, хотя она пыталась поколебать меня слезами (даже, разозлившись, кричала, что тогда сама, раз я такой скупердяй, накопит на «тачку»), я не отошёл от первоначального решения.

     И надо ещё сказать, что я не отбрасывал мысль и о разводе, мало ли! А как тогда будем имущество делить, если машина – «подарок»? Я до копейки прикинул, как будет: какую взял, такую и вернул.

Анна Файн

О русском языке, ненормальности евреев и других важных проблемах современности

Когда я буду забывать, о чем болтать, то пущу рекламную паузу. Рекламная пауза: подписывайтесь на журнал «Артикль»!

Конечно, только евреи могли назвать журнал на русском языке «Артиклем», когда в русском нет такой части речи, как артикль. Но евреи вообще ненормальный народ. А я точно знаю, что артикля в русском нет, потому что слушала лекции самого большого специалиста по русскому языку. Фамилия его была Розенталь (кто б сомневался!) Русский не был его родным языком. Как у всякого приличного еврейского мальчика из Польши, родным языком его был немецкий. И вот он приехал в Россию, чтобы научить русских людей их языку, и написал более ста учебников, и стал профессором МГУ,

Я не училась в МГУ, но в те годы можно было прийти в старое здание университета на Охотном ряду и купить за тридцать копеек зелененький киношный билет  общества «Знание», и послушать лучших профессоров.

В девяностые годы Дитмара Эльяшевича Розенталя не стало. И русский язык тоже умер. Исчезли квартирные посредники, вместо них появились риэлторы. Исчезли банковский ссуды, появились кредиты. Исчезли уборщицы, появились менеджеры по клинингу. Мало того, из языка пропали некоторые важные понятия. Например, любовь. Не говорят: «У меня с ним любовь». Говорят: «У нас отношения».

Так вот, евреи – ненормальный народ. Не верите? Я вам это сейчас докажу. Другие народы празднуют день рождения. А евреи празднуют день, когда человек не умер. Праздник Лаг ба-Омер – это день, когда НЕ умер рабби Шимон бар Йохай. Ему предсказали, что он умрет, а он остался жив. Правда, он все же умер в Лаг ба-Омер, но много-много лет спустя.

Евреи не празднуют дни рождения. Во всяком случае, традиционные евреи. Когда рождается мальчик, устраивают аж три праздника, и ни один из них – не день рождения. Во-первых, обрезание. Во-вторых, выкуп первенца, если это первенец. А, в-третьих, «шалом захар», или «шулем зухер» на идише. Это значит – «Привет, мужик!» Так я, во всяком случае, перевела.

Какой из этих праздников веселый, а какой – грустный? Обрезание – веселый праздник. Хотя чему тут радоваться, если вдуматься? А вот «привет, мужик!» – грустный. Почему? Потому что душа человека обретает всю мудрость Торы, пока он находится в материнской утробе. Когда ребенок проходит через родовые пути,  он все забывает. Вот по этому поводу устраивают грустный праздник «привет, мужик!». В первую субботу после рождения мальчика мужчины собираются вместе и учат Тору. Еще едят траурную еду: арбес и бобес. Арбес – это вареные зерна хумуса, а бобес – фасоль.

Но если бы ненормальность евреев ограничивалась только этим! У других народов как? Вот девушка собирается замуж. Мама ей говорит: «Выходи, Маруся, за Иван Иваныча. За ним ты будешь, как за каменной стеной». Правда ведь, так говорят? А у евреев? Одна раббанит по имени Эстер Гинзбург написала книгу, которая в русском переводе называется «От женщины к женщине». Там сказано: «Жена – ограда своего мужа, она стена вокруг него». Это не просто так говорится. Это, так я думаю, комментарий на Песнь Песен: «Запертый сад – моя возлюбленная». То есть, женщина должна возвести стену, и там, внутри, окруженный стеной, усаживается мужчина и учит Тору. Представляете? «Выходи, Мойшеле, за Сарочку. Ты будешь за ней, как за каменной стеной».

Все это весьма современно. Например, мой любимый русский политик Ирина Хакамада… Она наполовину японка, на четверть осетинка и на четверть армянка, но она – русский политик. Так вот, она сказала как-то: «Я не феминистка. Я женщина двадцать первого века. Что такое женщина двадцать первого века? Она знает, что мужчина – не добытчик и не защитник. Он – для удовольствия». Они это поняли в двадцать первом веке. А мы это знали всегда!

О чем дальше болтать, не знаю. Рекламная пауза: подписывайтесь на журнал «Артикль»!