Повесть о Яакове, Эйсаве
и сыне его Остапе
1.
Реб Яаков-Янкл Франкфурт завершал утреннюю молитву Шахарит, когда в его дом ввалился Эйсав. Реб Янкл неотрывно читал «Алейну»[1] и потому не слышал, как звякнул крючок, вбитый у входной двери, когда Эйсав привязал к нему коня; как Бейлка тут же подала коню лукошко с пшеницей, и как Эйсав шумно отхлебнул свежего пива из поднесенного той же Бейлкой глиняного кухоля. По всему дому раздались шорохи, скрип дверных петель и испуганный топот детских ног, затем тяжелые шаги и звон сабли, бившей Эйсава по ногам. Когда реб Янкл поворотился, чтобы плюнуть, по обычаю, на презревших Господа язычников, Эйсав уже грузно восседал на лавке за его спиной.
— Пане полковнику! Как поживает ваша светлость? – обратился реб Янкл к гостю.
Он вдруг вспомнил, что за голову Эйсава ляхи обещали две тысячи цехинов, и у него мелькнула мысль, что можно было бы заработать. Но он тут же отогнал от себя постыдную слабость. Ведь тот Эйсав, из Торы, пытался убить своего брата Яакова, а этот Эйсав, наоборот, когда-то спас ребу Янклу жизнь.
Тогда в Сечь прибыли казаки из Гетманщины и рассказали, будто бы жиды захватили уже и христианские церкви, и нельзя теперь производить в них необходимые обряды, не получив у жида сперва ключи, а ключи жиды выдают за отдельную плату. И будто бы жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Верно, некоторые идн[2] брали в аренду целое поместье, не исключая и церкви. Может быть, попадались среди них такие, кто брал пошлину за вход в молельный дом. Потому как шляхтичи то и дело поднимали арендную плату, а надо же «а иду» как-нибудь крутиться. Но юбки! Разве может богобоязненная «идене» воспользоваться вещью, предназначенной для чуждого служения? Тьфу, да и только!
Но козаки все разом взъярились, заволновались, зашумели, как море, переполненное гневом. Они принялись хватать жидов и швырять в речку. Хорошо, что это был не Днепр, а один из его малых притоков. Реб Янкл видел, как кое-кто из его собратьев проплывает несколько саженей под водой, а потом выныривает на другом берегу, торопливо взбирается на откос и прячется в кустах. Ведь сказано в Талмуде, каковы обязанности отца по отношению к сыну своему: должен он обрезать сына, учить его Торе и ремеслу, научить его плавать – как раз на такой случай – и, наконец, женить. Но отец реба Янкла, да благословится его память, рано оставил этот мир. Он успел лишь обрезать мальчика и отдать его в учение к меламеду[3]. Ремесло и женитьба – всё это дали сироте родственники отца и матери. А плавать реб Янкл так и не научился. И поэтому он упал Эйсаву в ноги и взмолился о пощаде, говоря, что знал его покойного брата Дороша, и даже отдал за него восемьсот цехинов, чтобы выкупить из турецкого плена. История с цехинами и правда случилась когда-то, только брата Дороша спасти не удалось.
Он смотрел тогда на козака снизу вверх и видел его багровое, опаленное жгучим ветром лицо, рыжеватые патлы, горевшие на солнце красным огнем, червонную вышивку крестом по белой рубахе, и алые прожилки в белках очей. Тогда-то он и понял, что перед ним Эйсав, ведь Эйсаву вечно нужно красного, красногоэтого. Эдомитяне, потомки того Эйсава, любят красное.
В полушаге от смерти реб Янкл вдруг раздвоился. Один Янкл валялся в ногах у козака, а другой взмыл вверх. Оттуда, сверху, Эйсав был похож на комара, насосавшегося крови. Весь раздувшийся, багровый, важный. Малая тварь, которой мнится, что она – царь мира. Впрочем, если настоящему Царю Мира будет угодно, даже такая ничтожная тварь, как комар, способна повалить могучего богатыря и героя. Когда Тит, разрушивший Иерусалим, возомнил себя богом, Всевышний послал ему комара, и тот влетел эдомитянину в ухо, а когда полководец умер, и врачи вскрыли его череп, они не нашли там мозга, а только огромного разожравшегося комара.
Таким разожравшимся комаром представлялся ребу Янклу полковник, горой возвышавшийся над униженным иудеем.
— Повесить жида мы всегда успеем, — сказал он тогда, — полезай же под телегу, а вы, хлопцы, стерегите мне его, чтобы не убег.
Потом много чего было. Янкл пошел на Дубно вместе с козацким войском, пробрался в осажденный город, встретил младшего сына Эйсава, перешедшего на сторону ляхов. Потом козаки, после страшных битв, потерпели поражение от шляхетского воинства, а полковник, которого Янкл называл Эйсавом, был тяжко изрублен, но знахарка-иудейка выходила его. Эйсав бился с ляхами и татарами, а реб Янкл тем временем выстроил себе новый дом и корчму. И вот теперь Эйсав вернулся. Неспроста вернулся.
— Мой сын Остап пленен и находится в Варшаве, — сказал Эйсав, — я должен его видеть. Что бы ни было, но я его увижу. Поедем же теперь, не мешкая. За мою голову дают две тысячи цехинов, и то сказать, эти ляхи знают ей цену. Я дам тебе пять тысяч. Две сейчас же, а остальное, когда воротимся. Вы, жиды, знаете всякие штуки, без тебя мне до Варшавы не добраться. Ты должен мне помочь, ведь это я спас тебе жизнь.
И, проговорив всё это, он просыпал на стол целый дождь золотых монет.
— Какие хорошие червонцы! — воскликнул реб Янкл. — Человек, у которого вы, пане, отобрали эти червонцы, верно, не прожил на свете и часу, так ему было жалко таких славных червонцев!
Про себя же реб Янкл подумал, что тот человек был уже мертв, когда Эйсав наклонился к его седлу, чтобы отвязать черенок с монетами. И убит тот бедняга был, верно, из-за своих монет, ведь мысль о золоте, как червь, обвивает душу эдомитянина. Разве не пошли они тогда на Дубно, потому что Дубно жирный город, а у козаков об ту пору закончилась казна – всю ее они пропили в корчмах и шинках у своих же собратьев и у идн. Разве не бросила половина из них поле брани у Дубно, когда подоспевший гонец рассказал, что татары выкопали их клады и разграбили стан? Они говорят, будто защищают Русь и православную веру от поругания, а сами убивают ради грабежа, и только ради грабежа затевают новые войны. Впрочем, как и все остальные потомки Эдома-Эйсава. И они еще кричат, что это жиды не думают ни о чем, кроме корысти.
Реб Янкл сообщил Бейлке, что едет в Варшаву с паном полковником, а по дороге заедет в Казимеж. Она тут же, не мешкая, дала ему в дорогу хлеб, только что вынутый из печи, селедку, завернутую в капустные листья и в чистую холстину, и сорвала с частокола пару «цибулек» – гирлянд из лука и чеснока, приготовленных на продажу. Прибавила к этому жбан пива и тут же принялась вилами закидывать на телегу сено.
— Вы уж, пане, полезайте на телегу и укройтесь хорошенько сеном, — говорил реб Янкл. — До самого Кракова бояться нам нечего, а потом я вас перепрячу. Надо бы сховать вашу светлость, и не под сеном, а под таким добром, в которое шляхетские слуги не станут втыкать свои сабли, да и рыться в нем не будут. Вот беда – у нас в местечке сейчас худая торговля. Ярмарок не будет до самого праздника Сукес[4]. А коли бы приехали чумаки с солью, я сховал бы вас в соли, али в соленой рыбе. Самый ближний торговый град – галицийский Казимеж. Там много нашего брата, много и лавок. В Казимеже возьму кой-какой товар и укрою вас под ним. А пока поедем поволе, спокойно.
— Да какое спокойно, — проворчал козак, — через Казимеж дорога дальняя, а твоя кляча, того и гляди, сдохнет в пути. Вот бы моего Чорта запрячь, за неделю бы и доехали!
— Э, нет, пан полковник. Ваш Чорт не привык таскать телеги. Если вдруг он встанет на дыбы перед самой шляхетской заставой, да вы, нивроку, вывалитесь на дорогу, тотчас вас ляхи у увидят. А кого они потащат в темницу? Ведь, что бы ни случилось, виноват бывает жид. Хватать жида, тащить жида, вешать его, как собаку, будто он и не человек вовсе. Так что пусть везет нас моя Ферделе. К тому же на такую ледащую клячу никто не позарится, а вашего Чорта любой цигойнер[5] захочет свести со двора, стоит вам только покрепче уснуть. Они, цигойнеры, читают будущее по руке и знают всякое колдовство. Они знают такое слово, что, если шепнуть его коню на ухо, так конь и не заржет. А коли вы, к примеру, добудете доброй горилки, не изюмной, не с вытребеньками, а настоящей, пенной, то…
— Чтооо?!! – взревел Эйсав. — Ты, жид, думаешь, будто я напиваюсь в дороге?! Отродясь такого не бывало и не будет! Смотри, чтобы не ударил я тебя своей саблей!
Желая усмирить козака, реб Янкл изобразил на лице своем самый неподдельный испуг. Ведь нет ничего слаще для эдомитянина, чем страх сына Израилева. Когда-то их предок продал Яакову-Израилю первородство за чечевичную похлебку, и теперь его потомки хотят видеть сынов Израиля в горе, унижении и скорбях. Но всё это – горе, унижение и скорби – давно каленым железом выжгло истинный страх из сердца реба Янкла. Он часто казался испуганным и обеспокоенным, но настоящего страха, того, что леденит душу и сковывает, как кандалами, все члены, давно уже не знала его душа.
[1] “Алейну” – молитва, завершающая главную молитву «Восемнадцать благословений».
[2] Идн (идиш) – иудеи.
[3] Меламед – учитель еврейской домашней школы – хедера.
[4] Сукес, он же Суккот – осенний еврейский праздник, отмечает конец Исхода из Египта и окончание сбора урожая.
[5] Цигойнер – цыган.
