Цена меланхолии

                                   

Магию числ возжелал я воспеть, обаяние номеров,
вроде тавра, что каждой присвоено в стаде божьих коров

да и кентавров, каждому дерзкому воину, заключенному,
новобрачному (тоже, в сущности, обреченному) –

медальон, паспорт, татуировка, или, как юноши говорят, тату
(для экономии времени, убегающего в пустоту,

чтобы сгущаться в мерзлые звезды,
ложиться жемчугом на атлас
за пределами пересохших губ,
за окраиной линзовидных глаз).

Особенно мнимые числа люблю – вроде и существуют,
а вроде их нет вообще,
как не бывает счастия в жизни,
или картошки в исконном борще,

но им все равно – мерцают, скулят,
заходят в общественный туалет,
борются за свои права, которых как не было, так и нет.

Знаю, когда утомится возиться с топкой
черномазый парубок-кочегар,
Всякие числа сгинут, морские свинки опять превратятся в пар,

а пока что летит, стучит наш паровоз, изрыгая драконий дым
сотрясая окрестности. Славно быть самоуверенным молодым

пассажиром (фляжка, огурчик): не плачь, любимая, обо мне –
мнимом числе на вселенской бухгалтерской простыне.

***

Поиграем-ка в прятки, но не подглядывай, не говори
что не найдем друг друга, и праха с пылью не путай.
Нехорошо, что со временем детские пустыри
зарастают полынью, а чаще – плакучей цикутой.

Оговорился – не пустыри, проходные дворы,
по которым мы, грешные, парадиз утраченный ищем,
подбирая с помоек святые, можно сказать, дары.
Мусорный ветер над прежним городом, будущим городищем,

вызывает в прорехах пространства истошный свист
одичавшей эоловой арфы. Зябко и сладко.
Вся цена меланхолии поздней – засохший лавровый лист.
Дореформенный гривенник, нынешняя десятка.

***

Пережив свои желания, разлюбив свои мечты,
перестал искать по пьяни я гений чистой красоты,
позабыл свиданья с музою и во сне, и наяву,
вычислитель молча юзаю, в честной лодочке плыву,

но, душевным кататоником став, имею бледный вид.
Мне бы дёрнуть водки с тоником, да головушка болит
иль с утра откушать кофию, да сердечко не берет –
вот такая философия, огурец ей в алый рот.

Если смерть не отнимала бы право на любовь и речь,
эту горечь типа жалобы, лучше было б приберечь,
сохранить на крайний случай, но где же, спрашивается, он,
за какой лежит излучиной речки грифельных времен?

Впрочем, если долго мучиться, сколько волка ни корми,
что-нибудь еще получится – надрывайся, черт возьми –
бормоча, иронизируя, разгоняя ночь дотла
неразумной песней сирою веницейского стекла.

     

 

Бронированный хрусталь

                ***

Мне бы хотелось

выстроить дом, двор,

дворец

стеклянный –

из бронированного хрусталя,

лечь на пол, лежать, не вставать,

и ждать,

ждать-ждать-ждать,

когда стечёт желчь,

злоба стечёт,

из окружающего мира,

чтобы он перестал вонять

печалью и рвотой,

чтобы можно было выйти,

сжечь дворец, двор,

дом

из бронированного пластика,

и жить по-настоящему,

без стен,

без границ,

без цели,

без проволоки в горле,

без всего дурацкого.

           ***

Мне бы хотелось

прыгнуть в воду,

и нырять, погружаться

до дна

этого стакана,

опустошая,

в котором было

вино, какое? не помню,

стоять босиком на льду,

им стала вода прежде,

чем я до неё долетела –

всегда летала неважно,

всегда чего-то хотела,

и получать не любила.

            ***

Мне бы хотелось

стать стеной

между воюющими сторонами,

и пусть себе стреляют,

пусть тешатся,

мне не больно, мне по приколу,

надоест — пойдут по домам,

сварят суп,

съедят, прозреют,

а я – я буду стоять,

прозрачная, непробивная,

вечная помеха

передвижению.

            ***

Мне бы хотелось

уметь рисовать и лечить

заблудившихся животных,

я так

не люблю, когда умирают

вдали от экосистемы

родной –

эти маленькие, живые,

похожие на меня

глазами и вздохами,

хотя бы нарисовать

их тоненькие ресницы,

как будто ещё живые.

            ***

Мне бы хотелось:

праздник, любовь, peace,

свобода-равенство-братство,

(кто хочет – где хочет – писать,

кто хочет – где хочет – ебаться),

все мы здесь сестры и братья,

кто не Каин— тот Авель,

Золушка в свадебном платье,

от сестёр убегает

в бронированный дворец,

под бомбоупорный венец.

             ***

Мне бы хотелось

мороженого с облепихой,

просекко с кусочками лайма,

тонкий ломтик сельдерея,

лист базилика,

сливки с ванилью,

не есть –

смотреть и трогать,

мне бы хотелось

уметь обходиться

без пищи.

                  ***

Мне бы хотелось уметь

понимать других людей,

они все говорят

на иностранных языках,

я знаю иностранные языки –

не помогает,

они говорят,

я хожу вокруг,

прислушиваюсь,

пытаюсь сопоставить значения,

выделить смыслы,

уцепиться за

логические цепочки,

бьюсь лбом о стекло,

но это ещё о’кей,

намного хуже то,

что они пишут в сети.

Откровеннее.

 

Судный день

 

…Едва возможна эта высота,
В которой пропадают беззаветно
Мечта, воображенье, красота –
Едва возможна безвозвратность эта…
Но кровью вишен амфору взорвав,
Сбежит небытие к своим истокам,
Из тьмы уюта красоту предав,
Пролившись в землю забродившим соком.

Призывно догорают облака

На грани небожительства и ада,
И трудно распознать издалека
Знакомый рай родительского сада.
И смысл необратимости затей
Неоспоримо высится над этим,
Перебирая жизнь своих детей,
Не оставляя прав для жизни детям…

                 Исход

 

Пустыня – это чей-то бывший рай,
Истраченный быстрее, чем забытый.
Запрет ворот, в безмолвие раскрытый,
Предполагает под собою край.
А там, за отторжением земным,
За взором, протекающим равниной,
Отшельники заветной Палестины
Бредут в бреду маршрутом обводным.
По призрачному ветхому пути,
Проложенному местным на потеху,
Где лишь ползком, где шагом не проехать,
Где даже каравану не пройти.
Бредут, кружа по заповедям дней,
Оправдывая всякую удачу,
Предвосхищая Богову задачу –
Исхода заблудившихся людей.

                  Мы можем

Мы можем отращивать волосы, ногти и мысли,
Слова и поступки легко отпуская на ветер,
Свободные взгляды, чтоб более чем не закисли,
Бросаем на что бы то ни было, будто бы дети.
Растим ли взамен, относительно трат ежечасных,
Высокие темы, горячие добрые жесты –
Не сложно на свете к судьбе называться причастным –
Гораздо труднее себе предоставить протесты.
Мы можем оседлости фору проесть типа моли,
И типа морали обрушиться на постоянство –
Не это ли всё прототипом угрюмой неволи,
Отчаянным криком в ночи разрывает пространство.
И в лёгкие жадно вонзив кислородное жало,
С предельной небрежностью высь бытия поглощая,
Всем видом к себе вызывая вселенскую жалость
Не можем остаться точь-в-точь, как на свет появляясь…

               Осколки

 

                         Посвящается Марии Юдиной

Обуглившись до чёрного сарказма,
Слежавшись до осиного гнезда,
С заштопанных знамён энтузиазма
С печалью смотрит тусклая звезда.
Осыпавшиеся, ничуть не колки,
Золотошвеей скрученные в нить,
Былой красы застывшие осколки –
Навряд ли кто-то в силах оживить…

Иль бархата владением утешась,
В пыли самозабвения веков
Необъяснимо с небосвода спешась,
Не растеряв блистающих оков,
Предназначенье гордое вкушая
Музейной благолепной тишины,
Царит, к себе иных не допуская,
И за собой не чувствует вины…

 

Зеркала

 

В детстве Лия очень любила бывать в старинных особняках. В городе, где она родилась и росла,  многие старые, еще дореволюционные, здания остались  целы и невредимы. В них расположились поликлиники, библиотеки, школы, какие-то учреждения типа жилконтор. Город Лииного детства не был столицей, а потому никаких жемчужин архитектуры там и в помине не было. Особняки и здания эти были довольно просто декорированы. Да и содержались не самым лучшим образом. Но все равно, имелись в них двойные полированные двери, высокие окна, затертые посетителями цветные паркеты на полах и белый мрамор лестниц  с коваными перилами.  И гулкое эхо в холлах, и изразцы печей, и лепнина на потолках и в арках.  А главное, самое главное, в них сохранились зеркала. Зеркала, как ничто другое, привлекали внимание маленькой  девочки. Высокие зеркала парадных лестниц, в пышных резных или алебастровых рамах с потертой позолотой. Квадратные, висящие в простенках и над каминами, в простых багетах в тон дверям. Зеркала шкафов и прихожих, вделанные в карельскую березу или мореный дуб мебели.  В толстом старинном стекле с настоящей серебряной амальгамой подложки, облупившейся по углам, мир отражался совершенно иначе. Любые очертания смягчались, краски получали дополнительную глубину. Отраженные предметы казались красивей и дороже, люди – загадочней и благородней.

Маленькая девочка обнаружила этот феномен случайно, поднимаясь с мамой по беломраморной лестнице в особняке каких-то купцов, где теперь была детская поликлиника. По мере подъёма в высоком парадном зеркале отразилась сначала мама, необычайно статная и величавая, а потом четырехлетняя кудрявая девочка, похожая на маленькую принцессу из сказки.  Принцесса в зеркале сначала выглядела чуть удивленно, но потом заулыбалась и протянула Лие руку. Лия протянула и свою руку в ответ, но под пальцами прохладно отозвалось стекло. Лия завороженно застыла, любуясь своим отражением, а зеркало между тем отразило и холл, полный света, и зелень лип за высокими окнами, и завитушки перил. Вокруг девочки был настоящий дворец, собранный из света, бликов и фрагментов обстановки. Лия, не отрывая глаз от своего сказочного двойника за стеклом, поправила волосы и разгладила юбку таким жестом, точно была светской красавицей и направлялась на бал. Наверное, таким жестом поправляла кринолин  хозяйка этого дома, для которой и заказали великолепное зеркало граненного хрустального стекла за 120 лет до посещения Лией детской поликлиники.

Побыть принцессой удалось недолго. Мама дернула Лию и поволокла по коридору в кабинет окулиста. Проверять зрение.

С этого дня Лия стала наведываться в поликлинику часто, благо, особняк был близко от дома родителей, а в регистратуре работала двоюродная тетушка, которая охотно брала тихую нешкодливую племяшку с собой. Лия ходила поглядеться в то самое зеркало. В бабушкином трюмо она видела толстенькую кудрявую девочку с конопатым носом. Совсем обычную.  То ли дело было смотреться в зеркало из особняка. Лия часами разглядывала свое отражение, играла с красивой девочкой из серебряной глубины в гляделки и прятки.

Со временем обнаружились зеркала, подобные первому, еще в нескольких местах. Все они умели делать разное.  Зеркало с прихожей библиотеки делало всех выше ростом. Каминное зеркало в бухгалтерии, где работала бабушка, умело отражать уютный свет и комфорт в комнате, где стояли четыре канцелярских стола и сейф, а на окнах висели пыльные рыжие гардины. Пара овальных ростовых зеркал в гардеробе городского театра отражали всех смотрящихся с блестящими глазами и широкими улыбками. В общем, все они были волшебными, это же ясно! Лия засматривалась в них каждый раз и каждый раз влюблялась заново.

Через год или около того бабушка взяла Лию к портнихе, жившей во флигеле старинного особнячка, который теперь занимала какая то официальная контора. Пока бабушка примеряла платье, а портниха с булавками подворачивала манжеты на рукавах, соскучившаяся девочка вышла из флигеля и, перебежав усыпанный окурками двор, вошла в пустой полутемный холл особняка. В конторе не было, похоже, ни души. Где то в глубине дома бормотала радиоточка. Пахло пылью и мастикой. Под ногами у Лии оказался наборный паркет, натертый до блеска. Любопытная и неробкая, Лия огляделась и немедленно увидела старинное зеркало в резной раме темного дерева в углу холла, под лестницей. Подойдя, опытная охотница за новыми впечатлениями вначале внимательно осмотрела раму. Гроздья винограда и крупные цветы переплетались с ветвями и пучками трав. Резьба была грубая. Дерево темное и растрескавшееся. Да и само зеркало было мутноватым, со звездочками потемневшего фона и облезлыми изнутри углами. Лия встала против зеркала и по стеклу прошло что то вроде  ряби, как бывает на воде от легкого ветерка. Никакой Лии старинное стекло не отразило. Из зеркала, прямо на Лию смотрел мальчик. Неулыбчивый серьезный мальчик ее примерно возраста или чуть старше, с довольно длинными волосами, смуглый и пухлощекий, одетый в курточку со стоячим воротником. Он пристально глядел сквозь желтоватую муть стекла. Позади  него отражались часть холла, дверь и круглая обшарпанная тумба с вазоном.  Сколько времени они смотрели друг на друга, Лия не знала…

 

Декабрь                                                

Свернёшь в декабрь – кидает на ухабах,
оглянешь даль – и позвонок свернёшь:
увидишь, как на наших снежных бабах
весь мир стоит, пронзительно хорош.

И вьюжная дорога бесконечна,
где путь саней уже в который раз
медведем с балалайкою отмечен,
а конь закатан в первозданный наст.

Замёрзший звон с уставших колоколен
за три поклона роздан мужикам
и, в медную чеканку перекован,
безудержно кочует по шинкам.

И тянется тяжёлое веселье
столетьями сугробными в умах,
и небо между звёздами и елью
на голову надето впопыхах.

 

Геннадию Капранову[1]

Ни росы, ни света – солнце опять не взошло,
я неряшлив и короток, как надписи на заборах,
меня заваривают, пьют, говорят – хорошо
помогает при пенье фольклора.

Лёд и пламень, мёд чабреца,
сон одуванчиков, корень ромашки ранней,
пожухлый лопух в пол-лица (это я), –
надо смешать и прикладывать к ране.

Будет вам горше, а мне от крови теплей,
солью и пеплом, сном, леденящим шилом, –
верно и долго, как эпоксидный клей,
тексты мои стынут у Камы в жилах.

Вся наша смерть – в ловких руках пчелы
молниеносной – той, что уже не промажет:
словно Капранов, я уплыву в Челны
белый песок перебирать на пляже.

                         ***

Не поезд Анну красит, –
но катится трамвай
отточенною фразой –

под дребезжанье свай.

Куют колёса гомон,
звенит прямая речь
в предчувствии знакомом
смертельных телу встреч.

Теперь за все цитаты
расплатится с лихвой
уже известный автор,
упав на мостовой.

Подворотня

Привет тебе, суровый понедельник!
Должно быть, вновь причина есть тому,
что в подворотне местной богадельни
тайком ты подворовываешь тьму.

И клинопись с облезлой штукатурки
на триумфальной арке сдует тут.
Здесь немцы были, после клали турки…
на Vaterland могильную плиту…

Теперь же неуёмная старушка
с бутыльим звонцем – сердцу веселей –
все мыслимые индексы обрушит
авоською стеклянных векселей.

И каждый здесь Растрелли или Росси,
когда в блаженстве пьяном, от души,
на белом расписаться пиво просит
и золотом историю прошить.

[1] Геннадий Капранов (1937 – 1985) – казанский поэт, погиб

от удара молнии на пляже в Набережных Челнах.

Комета в форточку

    четыре кошки катались с горки

опять и снова потом ещё

а мы немножко хлебнули горькой

и нам и кошкам там хорошо

хороший двор тот где ходят кошки

кататься с горки а не менты

хлебнём-ка что ли ещё немножко

ещё немножко и мы коты

                    ***

   у синицы-то всего немного

тела мимолётного чуть-чуть

маленькие крылья легче вздоха

с веточки на палочку порхнуть

что-то клюнуть и куда-то деться

уронить на землю шелухи

я кормушку ей принёс из детства

семечки насыпал не стихи

                   ***

   извините но ко мне тут

прямо в форточку комета

залетела на чаёк

и хвостатой невдомёк

что я кофе пью с котом

с ней дружить не хочет он

                       ***
заштукатурю дырку в темечке

чтоб свет оттуда не пробился

ночных крылатых много в том мешке

и их удел лишь биться виться

чешуекрылыми замахами

прощупыванием хитина

хотят на свет слепым мухами

сгореть в сознании кретина

но я вас не пущу летайте

там в темноте она живая

в башке же вспыхните растаете

не надо вам такого рая

                   ***
говорила мама что ж ты пишешь

всё про смерть тюрьму или суму

белый парус счастия не ищешь

как тебе не стыдно самому

отвечаю я поэт в законе

так у нас положено прикинь

быть всё время в шоке или в коме

и повсюду постоянно клин

я и сам хотел бы про цветочки

облака и прочих соловьёв

но поэт всегда дойдёт до точки

к этому читателя любовь

                     ***
однажды выйдешь поутру но в полночь

на страшный берег жизни не шутя

и содрогаясь позовёшь на помощь

нетонущих резиновых утят

кораблики из порванной тетради

цветную плёнку мыльных пузырей

полезешь в воду ты чего-то ради

ты не умеешь плавать же андрей

зачем полезешь ты не зная броду

стуча зубами яйцами звеня

и словно в омут унесёт в свободу
студёная летейская струя

    ***

«что-нибудь о загубленной жизни

у меня невзыскательный вкус».

посмотри как мои ноябризмы

выдыхаются паром из уст

посмотри как сжимаются пальцы

как на шее на тонкой струне

задыхаясь не надо бояться

кровью имя писать на стене

посмотри в этой жизни ошибка

буквы нет или буква не та

посмотри улыбаясь улыбкой

«со слезою и пеной у рта»