Баллада о двух друзьях

(пролог спектакля «Попытка к бегству»)

Пыльный двор,
Золотистые крыши,
Ручеек,
Убежавший с горы,
Двое смуглых курчавых мальчишек
И азарт их нехитрой игры.

Может, в Цфате,
А может, в Эйлате,
Знойным утром,
Вечерней порой…
Вот один – книгочей и мечтатель,
Забияка и воин – второй.

Кличут матери юных героев,
Пахнет медом и горечью хлеб…
Жаль, что позже история скроет
Странный узел на ткани судеб.

Как морская волна и пустыня,
Сталь и жемчуг,
Вода и вино –
Непохожи во всем.
Только имя,
Как в насмешку – досталось одно.

И все чаще
Серьезно и строго
Уносилось в подгорную высь:
«Ты, пожалуйста, друга не трогай.
Если надо – со мной подерись!»

Дальше будет привычно и жестко.
Стиснув зубы и сжав кулаки,
Спорят два большеглазых подростка
Над значеньем какой-то строки.

Жизнь полна нерешенных вопросов,
И вздохнуть никому не дает…
Вот вам первый – бродячий философ,
Вот второй – исступленный зелот.

Оба нищие – хвастаться нечем.
Оба знают, что в рабстве страна…
И пунктиром – короткие встречи
За дешевой бутылкой вина.

У надежды ломаются оси,
Страх и гнев раздирают народ.
«Как ты?
Маяться дурью не бросил?
Не рискуй головой,
Идиот!»

Встречи – реже,
И письма – все реже,
Не подставить бы друга под плеть…
А в умах поселяется нежить,
А в сердцах воцаряется смерть,

Правит миром,
Круша и калеча –
Вот и этим двоим на беду
Оказалась последняя встреча
На заре,
В Гефсиманском саду.

Кто припомнит, что было их – двое?
Нет свидетелей,
Как ни зови.
…Смех доносчика.
Топот конвоя.
Руки связаны.
Лица в крови.

Рвется крик над чернеющим садом,
Предрассветную зыбь леденя:
«Суки!
Сволочи!
Если вам надо –
Вот он я!
Арестуйте меня!!!»

А история дальше расскажет,
Как сомкнулась в кольцо колея…
…Быстрый суд.
Двое суток под стражей.
Взаперти –
Без еды и питья.

Режет плечи сырая дерюга,
Бьет охранник,
Кусают клопы…
…Лишь бы только не вывели друга
Умирать на глазах у толпы.

Взвесят все.
И надежду,
И веру,
И посмертья терновый венец…
«Отпустите его, лицемеры,
Разберитесь со мной, наконец!!!»

Вырастает легенда из были,
Без чиновников,
Мата
И вшей…
…Одного,
Как известно, казнили.
А другого – прогнали взашей.

…Так в легенду,
Сквозь битвы и грозы,
Ложь,
Наветы,
Кровавый туман
Шел,
Глотая соленые слезы,
Воин,
Мститель.
Бунтарь
Вар-Равван.

Новый свет

***
Там от меня сегодня, видимо,
Осталось нечто вроде тени.
Ни возмущения, ни вызова –
Сплошные жалобы и пени.

Он бродит, морщась и постанывая,
Среди заснеженного ада –
Там, где жильё мое оставленное
И догнивающая «лада».

Он пребывает, бедный выродок,
В утробе недогосударства,
Какому ни украсть, ни выманить
Меня отсюда не удастся.

Но тень моя, беззвучно сетуя,
Не утешаясь и не старясь,
Безжизненная и бессмертная,
У них в заложниках осталась.

…Закрыты все его издания,
Уехал весь его читатель –
Он это чувствовал заранее,
А потому копил, не тратил.

Он щурится, немой, трясущийся –
Я вздрагиваю, чуть представлю,
Как над бессильной этой сущностью
Там учиняют суд и травлю.

Он шлёпает по жидкой челяди,
По заболоченному морю,
Над ним глумятся эти нелюди –
А думают, что надо мною.

Отверженный от взора Божьего,
Он чахнет в панике бездельной,
И до меня доходит дрожь его,
И отравляет ночь и день мой.

Он ёжится в постельной вмятине,
В ознобе просыпаясь в девять,
И ходит на могилу матери –
А что ещё ему там делать?

***
Мой дед, еврей московский,
С фашизмом воевал
И лёг на Востряковской
На вечный свой привал.

И я воюю тоже
В рядах его полка,
Хоть мой привал, о Боже,
Далек ещё пока.

Тогда мы победили –
И нынче победим,
И мир, спасён от гнили,
Предстанет невредим,

Очистится от срама,
Воспрянет по весне –
Хоть нынче, скажем прямо,
Никто не верит мне.

Мой дед пришёл когда-то
Домой, в район Арбата,
И я вернусь домой,
Но верить трудновато,
Что участи солдата
Избегнет правнук мой.

Война – такое дело,
Она идёт всегда.
Конечно, надоело,
Но деться-то куда?

 

 

Быть человеком

«Нас осталось ма…»
А. Городницкий

***
Старенькой Жанне д’Арк
Хочется в зоопарк.
Хочется в магазин.
Но дороговат бензин.

Тому назад сто лет
Жанна сказала «нет»
Мальчику из солдат,
А он не пришёл назад.

Седенькой Жанны мир –
Это Гомер, Шекспир.
Книги со всех сторон,
А не господин Макрон.

Есть огонёк в печи.
Есть от «рено» ключи.
И надо бы в магазин,
Но дороговат бензин.

Утром любого дня
Школьники, ребятня
Лупят в её звонок
И прочь бегут со всех ног…

***
Что нас поднимало?
Разве звук хлыста?
Нас осталось мало –
Как-то неспроста.

Ещё не хватало
Нам сойти с ума.
Настоящих мало.
Настоящих ма…

Что же нас толкало
В спину, почему?
То, что слишком мало
Нас в любом дому.

Сядут люди с чаем.
Дом – уже на снос.
Тихо отвечаем
На любой вопрос.

Книги открываем,
Как от ветерка.
Листья отрываем
Мы для костерка.

Ещё жизнь прихватит –
Вовсе не сестра.
Тогда книжек хватит
Посреди двора.

***
Простовата была, простовата.
Угловата была, угловата.
Ну откуда бы мягкость, округлость?..
Неуют, да сутулость, да трудность.

Простовата была. Простовата.
И когда кто-то там воровато
Бормотнул: «А я, знаешь, хочу…» –
Я решила, что мне по плечу.

Всё возьму на себя, всю картину.
Пропитанье, ребёнка, квартиру.
Сразу свадьбу, – и тут же развод.
И с подарками на Новый Год.

Простовата была, идиотка.
С этой верой, усвоенной кротко.
С тёмным глазом, нацеленным вдаль.
И сегодня нисколько не жаль

Мне себя, а другой-то не стала,
Вены резавшей не как попало.
И на рельсы шагнувшей разок,
И прикинувшей уж на глазок:
Как там дальше, и будет ли прочно…
Как там – западно, ближне-восточно?..

Все славянские дети мои –
Перегонка упрямой крови.

Простовата была и осталась.
Что-то виделось, и показалось –
Что в конце всё же будет успех,
Я из леса их выведу всех.

Что-то лес чуть темней, чем бывало.
И куда я себя подевала –
Молодую, такую простую?..
Протестую. Вот-вот, протестую.

картина Элишевы Несис

Кот

 

Наш кот умирает от кошачьего СПИДа, и ничего тут особо не сделаешь. Ветеринар объяснял мне вчера, наверное, целый час, как болезнь развивается до масштабов эпидемии, и как она передаётся половым путем, а также через слюну. Он даже дал мне адрес какого-то интернет-сайта, на котором я смогу прочитать об этом ещё, и связаться с другими хозяевами смертельно больных кошек в Израиле и в мире.

Он очень молод, наш ветеринар, совсем мальчик, а уже вдовец. Его жена погибла в каком-то теракте. По нему видно, что он постоянно думает о ней; неважно что, но постоянно – и когда кастрирует котов, и когда выписывает антибиотики, – она всегда там, словно такой шарик над головой персонажа, в котором написаны его мысли. Я думаю, что это здорово, ведь иногда люди забывают близких так быстро, что просто оскорбительно.

Его жена училась в колледже управления на один курс младше меня. Я даже не помню, как речь зашла о ней; может, через разговор о смерти Рабина. И ветеринар сказал мне: ничего не поделаешь, такова жизнь. Я не понял, о ком он – о коте или о Рабине, а он говорил о своей жене. В конце концов, вообще оказалось, что почти всё, что он говорил, было о ней.

– Когда увидите, что он уже действительно не может больше, привезите его сюда, и мы сделаем ему укол, – сказал врач, а потом спросил, как кота зовут.

Я сказал ему, и он ужасно смеялся и заявил, что это отличное имя. Я рассказал ему, что это имя придумала ты. Ветеринар спросил, сколько времени мы уже вместе, а в его глазах я прочёл, что на самом деле он опять думает о своей жене. Тогда я вдруг сказал ему, что мы расстались, – это сказано инстинктивно, чтобы ему было не так тяжело. А он повторил, что ничего не поделаешь, так это в жизни. И лишь когда он произнёс это во второй раз, до меня вдруг дошло: ты ведь действительно ушла, и какой-то араб, театральный актёр, спит с тобой. Я не расист, но всё-таки в этом есть что-то неестественное. Не прошло и года, но ты уже совсем ничего не помнишь. Не думаешь о нас и одной минуты в день.

На обратном пути, в автомобиле, кот нагадил на сидение с такой непринужденностью, словно уже знал, что всё кончено, и ему незачем напрягаться.

– Как тебе не стыдно! – сказал я ему, ничего особенного не имея в виду, а только чтобы он почувствовал, что ничего не произошло. Кот посмотрел на меня взглядом опытного конкурсанта, который точно знает, что и в этом году на фестивале в Акко^[1] ему не победить, и процедил, совсем человеческим голосом:

– Да ладно тебе, если бы она и осталась, ты бы сам уже давно бросил её. Это твое эго плачет, а не сердце.

– С каких это пор ты начал говорить? – спросил я у него. – А если уж говоришь, то сделай одолжение, объясни, чего это ты вдруг наделал прямо в машине?

– Вот что мне в тебе нравится, Алекс, – процедил он пренебрежительно, – всегда-то ты сразу о главном.

С тех пор он не сказал мне ни слова, только «мяу-мяу» да «мяу-мяу». Кроме того дня, когда я повёз его на укол к врачу (перед этим я ещё оставил тебе сообщение на автоответчике, помнишь?), но и тогда он не то чтобы говорил, но я почти уверен, что услышал, как он усмехается.

Ветеринар к тому времени женился во второй раз, это было видно по его глазам. Он уже не выглядел таким страдающим, стал больше походить на обычного человека. А ты позвонила только на следующий день и сказала, что поздно получила моё сообщение, и что ты очень сожалеешь, и что вы с арабом уже расстались, и чтобы я перестал называть его «этот араб», потому что у него есть имя.

      Перевёл с иврита Александр Крюков

[1] Ежегодный израильский театральный фестиваль.

 

Казнь

 

16 августа 1936 года. Испания. Взвод наткнулся на него на окраине городка Ислеро-Фуэнте, близ Гранады, на взгорье, где стоит могучий вяз, зарубленный молнией, как топором дровосека.

Был вечер. Он качался на детской качели, привязанной пеньковыми канатами к правой руке вяза — такой толстой была эта ветвь. Он перебирал ногами тени ветвей и ел мороженое.

Патрулём руководил андалусец Себастьян Муэрте. Взмахом руки он остановил взвод перед качелью, подошёл ближе и сказал:

— Комендантский час. Что вы здесь делаете?

На Себастьяна глянули блестящие угли глаз, такие чёрные, будто перед ним сидела ночь.

— Качаюсь на качели, ем мороженое.

— Каудильо Франко ввёл комендантский час…

— Мне плевать на Франциско Франко. Он враг Испании, протухшая черешня.

Себастьян сделал шаг назад, скинул карабин с плеча и прицелился в говорившего. Взвод последовал его примеру.

— Слезьте с качели. Живо!

Мужчина слез с качели, но есть мороженое не прекратил; оно занимало почти всё его внимание.

— По законам военного времени вы подлежите расстрелу. Поднимите руки вверх и идите в те заросли.

— Если я подниму руки, как мне есть мороженое?

— Бросьте его.

— Оно вкусное.

Себастьян посмотрел на взвод.

— Проучите его.

Взвод бросился к мужчине и обрушил на него кастаньеты прикладов. Мужчина упал. Себастьян Муэрте улыбнулся. К нему вернулась прежняя картина мира, которая ему нравилась. Потому что картина мира, где кто-то качается на качели, ест мороженое и совсем его не боится — не нравилась ему очень.

— Поднимите его.

Мужчину подняли. Он слегка улыбнулся вновь беззубым ртом. Из бровей на глаза и щеки стекали две струйки крови, делая мужчину похожим на демона.

Себастьян Муэрте не отказал себе в удовольствии:

— Не хотите ещё мороженого?

— Тсс… Птица поёт.

В кроне действительно запела птица. Все невольно прислушались, кто-то поднял голову.

— Ведите его вон в те кусты.

Мужчину отвели в кусты, точнее, за них. Там оказалась поляна, скрытая от посторонних глаз плотными зарослями.

— Привяжите его к дереву. Нет, лицом ко мне.

Мужчину привязали лицом к построившемуся взводу. Себастьян Муэрте взмахнул рукой — взвод взвёл курки карабинов.

Так и не опустив руки, Себастьян Муэрте спросил:

— Как вас зовут?

— Федерико Гарсия Лорка.

Взвод запереглядывался. Себастьян Муэрте опешил. Переварив, он подошел к Федерико.

— Вы душа Испании, я не могу вас расстрелять.

— У Испании больше нет души.

Себастьян обернулся к взводу:

— Развяжите его!

К дереву кинулись двое солдат.

Федерико сказал:

— Я не смогу оставить Испанию. Меня всё равно расстреляют, так пусть уж лучше сейчас, когда я готов.

Солдаты замешкались. Себастьян отступил на шаг.

— Я не хочу брать грех на душу.

— Это не грех. Когда о моей смерти узнают, мои стихи прочтут миллионы. Они прославят Испанию. Моё убийство послужит литературе. Лучше бы моё тело вовсе не нашли. Ореол таинственности пойдет моим стихам на пользу.

— Вы сумасшедший!

— Я — поэт.

— Хотите умереть — умирайте самостоятельно. Развяжите его.

Солдаты развязали Федерико, тот тёр запястья, когда Себастьян Муэрте бросил ему под ноги поцарапанный револьвер. Федерико тут же его поднял. Себастьян Муэрте вскинул руку:

— Уходим!

Взвод потянулся из кустов, Муэрте шел последним. Сзади раздался выстрел. Муэрте вздрогнул и бросился на поляну. Федерико лежал у дерева с чёрной дыркой в правом виске. Взвод со всех сторон обступил его. Себастьян Муэрте скомандовал:

— Выкопайте трёхметровую яму, бросьте туда тело, завалите его камнями, заройте, а сверху воткните куст. Никто не должен узнать о том, что Федерико Гарсия Лорка покончил с собой.

Так они и поступили. Говорят, — не знаю, правда ли, — но в тот вечер взвод поклялся на крови унести эту тайну в могилу. Я это знаю, потому что Себастьян Муэрте — мой прадед.

В пути из ниоткуда  в никуда

 

***

Ушёл из жизни близкий друг,

Всего скорее – в никуда,

и как обычно – сразу, вдруг

и без малейшего следа.

*

Бывал бессильным я, смешным и жалким,

счёт потерял ошибкам и промашкам,

и пусть я не угоден был фиалкам,

зато порою нравился ромашкам.

*

Мне нравится, что люди пожилые

не киснут в одиночках тихих комнат,

а умственно вполне ещё живые

и спорят обо всём, чего не помнят.

*

 

В пути из ниоткуда в никуда

я много лет на свете побывал,

мне это не составило труда –

себя я изнутри заспиртовал.

*

Я помню до сих пор народный плач,

который разразился, как цунами,

когда подох каратель и палач,

владыка над сердцами и умами.

*

Нисколько я не сделался умней,

но начал ощущать я всей душой,

что чувство одиночества сильней,

когда сидишь в компании большой.

*

Все споры, дебаты, дискуссии –

мне суть их догадка расчистила –

виновны в дурном послевкусии –

ушла и напукала истина.

*

Жизнь моя, сегодня тихоструйная,

всё-таки журчит, не умолкая;

пусть уже не бурная, не буйная,

мной она любима и такая.

*

Нехитрые житейские скрижали

мы все в разнообразии своём

с ребячьих лет бездумно уважали,

за что интеллигентами слывём.

*

Много мыслей, печальностью явных,

возникает в течение дня,

но не хуже они стародавних,

что прижились уже у меня.

*

Я жил бы с веком наравне,

когда бы не пустяк,

что порох весь – он был во мне! –

сполна иссяк.

*

Интересно завершается мой путь:

я читаю, выпиваю и дышу,

если вспомню о любви я что-нибудь,

непременно и про это напишу.

*