УЛИЦА ИМЕНИ ПЕТЛЮРЫ

говорят,

евреи шли сорок лет?

а на сорок первый была война.

говорят,

в апреле приходит свет?

ну а в мае?

память про ордена?

у кого-то Песах, апрель в цвету,

из пустыни всех выведет Моисей…

ну а кто-то помнит, как там и тут

был чужим,

изгнанником был еврей.

что изгнанником!.. жертвой. концлагеря

тоже, так сказать, зажигали свет…

только страшной жутью была заря,

говорила вести: выживших – нет.

а ещё – свет выстрелов. Бабий Яр.

гордый фолк: петлюровцы, мол, в аду!..

да, погромы – раньше, всё знаю я,

но по улице с именем я иду

все того же Петлюры. огни Москвы

объявили проклятьем, горем, войной.

понимаю, что же. но как, как вы

говорить смогли, что фашист – герой?

 

что герой – Петлюра. Бандера. и

хорошо, не Гитлер. эй, Моисей,

ты евреев вёл до Святой Земли?

но в Израиле так же кричат «убей».

что еврей, что русский, что… ну… метис,

в этом городе боль, в этом мире – тьма.

где-то флаг печально, горько повис,

словно эшафот. словно жизнь – тюрьма.

 

я не знаю, как здесь сегодня жить.

слово против – вата! а за – укроп.

и о чем мне небо теперь молить?

чтобы снова смыл всех кругом потоп?

вся планета нынче – вроде войны.

говорят, евреи шли сорок лет?..

нам навек скитания суждены…

проливает ночь предрешённый свет.

 

 

 

историческая фотография сделанная Давидом Шехтером:

Анатолий Алексин, Эфраим Баух יבדל לחיים ארוכים Борис Камянов,  Яков  Шехтер, Иерусалим  декабрь 1994

 ОТ  И  ДО

Боря, а ты сам-то веришь, что тебе уже 75?

 

– На этот вопрос отвечу одним из последних своих офонаризмов: я чувствую себя мальчиком, впавшим в дедство. Не верю, когда перед сном смотрю на пустой графинчик, в котором с утра было поллитра пятидесятиградусной спиртовой настойки; не верю, когда по-прежнему реагирую на женские чары (прежде всего собственной жены, разумеется); не верю, когда вспоминаю свою молодость и убеждаюсь в том, что переживания тех лет так же сильны и ярки, как тогда.

Но не могу не поверить в это, когда узнаю о рождении очередных внуков и правнуков, когда вынужден посещать врачей, когда вижу, что ровесников вокруг становится все меньше…

2. Ты поэт, пишущий на русском языке. Бывал ли ты в России после репатриации? Не возникло ли хоть раз сожаление, что ты оставил добровольно многомиллионную армию читателей и уехал в страну, где на русском языке тогда говорили несколько десятков тысяч человек?

– За сорок четыре года своей жизни в Израиле я побывал в России лишь однажды, летом девяностого года, проведя в Москве месяц. После этого никакие соблазны не смогли заманить меня туда еще раз. Процитирую фрагмент из своих мемуаров «По собственным следам», опубликованных нью-Йоркским издательством «Liberty»: «Если и была у меня в Израиле ностальгия по “малой родине”, то после этого визита она прошла, как будто ее и не было. Редкие нотки узнавания, тонувшие в архитектурной какофонии последних десятилетий, не составляли мелодии, напоминавшей о прошлом, но лишь раздражали своим трагическим звучанием и явной неуместностью в обстановке общей торжествующей бездуховности».

Никаких сожалений о своем отъезде из России в Эрец-Исраэль у меня никогда не было, да и никакой «многомилионной армии» читателей там в семидесятых уже не было, а сейчас – тем более. Немногие россияне, интересующиеся поэзией, находят мои стихи и в Интернете, и в коллективных сборниках стихотворцев обеих наших стран, да и книги мои многие гости Израиля увозят с собой на родину. Кстати, одним из итогов моей тогдашней поездки в Россию стало издание сборника стихотворений «Исполнение пророчеств» невероятным по тем временам тиражом: десять тысяч экземпляров, из которых восемь тысяч остались в России. Сегодня о подобном можно только мечтать: стихи и в России, и в Израиле, и в странах Запада читают единицы…

3. Ты не просто религиозный, а практикующий еврей. Каковы взаимоотношения между твоей русской Музой и еврейским Б-гом?

– Я не очень понимаю, что такое «практикующий», – по-моему, это то же самое, что религиозный. Тот, кто признает существование Всевышнего, но не исполняет Его заповеди, может называть себя верующим, приверженцем традиции, но не более того.

Моя Муза может считаться русской только по той причине, что я пишу по-русски. На самом деле стихи мои – стихи еврея, и не только потому, что я исповедую иудаизм и еврейская тема – одна из основных в моих писаниях. Мне кажется, что они еврейские на генетическом уровне: точно так же, как, увидев меня, любой непременно признает во мне еврея, он безошибочно определит это и по моим стихам. Так что у них есть шанс остаться на какое-то время фактом одновременно и русской, и еврейской литературы, и оба этих начала уживаются в них, по-моему, вполне мирно.

  разговаривал  с Борисом Камяновым  Давид Шехтер

 

                                                         ЕДИНСТВЕННАЯ ПОПЫТКА

из новой книги избранных стихотворений “От и до”

 

 

Я давно сошел с дороги к раю,

Жил вслепую долгие года.

И одно определенно знаю:

Праведником не был никогда.

В старости я обречен на муки:

Хворями плачу я за грехи.

В радость только маленькие внуки

Да еще – внезапные стихи.

Пусть в итоге прибыль, пусть – убытки.

Сможет ли Господь меня простить?

Но вот скидки для второй попытки

Я не стану у Него просить.

Изменить себя я не сумею.

Прошлое забвенью не отдам.

Если в нем о чем-то пожалею –

Значит, всю судьбу свою предам.

2019

      ЭДИП В КОЛОМНЕ

 

                  * * *

теперь короткий рывок и уйду на отдых

в обшарпанном 6-motel’е с черного въезда

визг тормозов и время замирает в потных

послеполуднях жиже жить не сыщешь места

какой-то шибойген или пеликен-рэпидз

всплески цветных галлюцинаций на заборах

окно в бетон на стене трафаретом надпись

то-то и то-то паркинг в пыльных сикаморах

платишь индусу в субботу сколько осталось

или в календаре переставляешь числа

ящик на кронштейне звездный след это старость

годы которым в уме не прибавить смысла

солнце летит болидом за дальний пакгауз

точка где исчезну и уже не покаюсь

щелкнешь пультом и в кильватер ток-шоу теннис

а поскольку лето в календаре постольку

звон цикад я вчера через дорогу в denny’s

слышал про озеро в пяти часах к востоку

взглянуть бы раз но движок у доджа ни к черту

ремень вентилятора источили черви

пергидролевая за стойкой взбила челку

не для меня конечно да и мне зачем бы

кофе разит желчью носок изъездил вену

запор на заре потом понос на закате

озеро-шмозеро вообще не шибко верю

ничего не бывает витгенштейн в трактате

написал как отрезал каждому известно

правило мир это все что имеет место

озеро мичиган заветный берег жизни

так далеко на сушу отшвырнуло бурей

не был в йеллоустоне где медведи-гризли

в сущности то же что и европейский бурый

где-то америка башни вновь по макету

гадай в шибойгене переживут ли зиму

нынче было знаменье как баньши макбету

на коре кириллицей костя сердце зину

дрогнуло перед взрывом что земля большая

сердце истекло любовью к родному краю

но уже все равно потому что вкушая

вкусих мало меду и се аз умираю

в городке которого не припомнит карта

на крыльце мотеля в подтяжках из k-mart’а

                         * * *

 

толпа не знала времени отъезда

окрестными теснима небесами

откуда башня падала отвесно

с мерцающими как ручей часами

толпа листвой шумела и дышала

она жила бегом как от пожара

но нашему прощанью не мешала

пока ждала и время провожала

благословенны юности руины

в районном центре солнечного круга

на станции где мы тогда любили

без памяти и все еще друг друга

там пел в толпе один невзрачный видом

с гармошкой и в нестиранной тельняшке

прикинувшись вокзальным инвалидом

эскизом человека на бумажке

пускай тогда он не глядел на нас но

отсюда видно чьих коснулся судеб

поскольку пел о том что все напрасно

что все пройдет и ничего не будет

но мы ему не верили конечно

а солнце дни усталые верстало

чтоб доказать как утверждал калека

что все прошло и ничего не стало

так все сбылось и ничего не страшно

остался свет но он горит не грея

и там на площади осталась башня

с дырой откуда вытекло все время

НАША ЦЕЛЬ – ЛИТЕРАТУРНОЕ ОТКРЫТИЕ

С создателями литературного агентства и школы «Флобериум» писателем Татьяной Булатовой, редактором Ольгой Аминовой  беседует Яков Шехтер

Я.Ш.: В чем уникальность вашего агентства?

О.А.: Мы первая в России компания, под крышей которой объединились литературное агентство и школа писательского мастерства. Они сосуществуют не автономно друг от друга, а в тесной зависимости. Авторы, которым не хватает мастерства, приобретают его в нашей школе. Писатели, которым мы оказываем агентское сопровождение, часто выступают мастерами тех, кто делает первые шаги в литературе.

Я.Ш.:   Вы обещаете лучшим слушателям литературной мастерской «Флобериум» агентское сопровождение. Это рекламный ход или правда?

Т.Б.: Пока вы не слушатель нашей школы, фраза – «самым талантливым – агентское сопровождение» – действительно кажется рекламным трюком. Но как только вы становитесь участником «литературных штудий», у нее появляется объективный практический смысл. За несколько сессий мастерской литературное агентство «Флобериум» пополнилось новыми авторами, чьи книги вы увидите в ближайшем будущем.

Я.Ш.:   На российском рынке появилось довольно-таки много литературных школ. В чем ваше преимущество?

Т.Б.: Безусловно, в том, что самые талантливые выпускники «Флобериума» получают агентское сопровождение и их литературными агентами становятся те, кто понимает природу их таланта, его сильные стороны и точно знают, как рассказать о нем издателю таким образом, чтобы последний оказался заинтересован.

Но это, разумеется, не все. Как нам кажется, мы нашли то самое оптимальное соединение теории и практики, которое позволяет слушателям не просто понять, как надо, но и опробовать это на своих текстах.

Кроме того, мы работаем вживую – не в записи, а значит, всегда готовы вступить в реальный диалог со своими слушателями. И, поверьте, этот диалог не ограничивается временем эфира, он обладает гораздо большей длительностью. И по-другому нельзя, потому что одно из важных требований нашей мастерской – это объективная и вместе с тем корректная обратная связь по поводу каждой работы, отправленной нам слушателями. Разборы домашних заданий, по мнению участников мастерской, это, как правило, самые волнительные и подчас самые долгожданные минуты общения с преподавателями.

 Я.Ш.: О чем мечтают преподаватели и агенты литературной мастерской «Флобериум»?

Т.Б., О.А.: Все очень просто! У преподавателей и агентов «Флобериума» одна цель – ЛИТЕРАТУРНОЕ ОТКРЫТИЕ.

Фото Левона Осепяна.

ВАСИЛИСК

 

Во взгляде синем василиска

Я вижу жертвенный уклад.

Когда рука над ним зависла,

Он рухнул, пораженью рад.

 

Он что-то телом прикрывает

От суеты чужих утех

В пустыне, милом ему крае,

Бесплодном рае не для всех.

 

Его поверг я первым взмахом,

И жалость разметала гнев,

Мне грязная его рубаха

Привиделась — как первый снег.

 

Он взглядом породил пустыню,

Он вздохом обошел ее,

И яд в глазах под небом стынет,

Как василек отброшенный.

 

                      ***

 

Это – как увидеть город

Из штормовых волн.

Или же – по своей ли, чужой воле

Переживать в этом городе голод

 

Без еды или без любви, без дружбы.

Или по делам службы

Жить в стесненных обстоятельствах.

Еще это называется – швах,

Особенно если погрязнуть в мечтах.

 

И вот идешь так в голубой тени,

Потом – по солнцу.

И губы соленые. Они

В ее блаженном поте,

Или в морской соли,

Или в собственной крови.

 

              СЛОН

 

И с обеих сторон переносицы –

Явь с одной, с другой сон,

То туда то сюда переносится

Хобот. Идет по саванне слон.

 

Так легко ему. Пить очень хочется,

Правда, – впадают бока.

Слон не назван по имени-отчеству,

И саванна, как день, глубока.

 

Миражи перед ним поднимаются,

И трубит он, приветствуя их,

Сам не знает, ликует он, мается;

Вот опять он, как небо, притих.

 

Непрестанно рождается заново

Яркий, нежный и ласковый цвет.

Что же это? Вода или марево?

Что же это? Уж близок ответ.

ЕСТЬ У КОТА ПЕРИОД  ОСТРАКИЗМА

 

Пушистые кошки живут в богатом районе.

А лучшие кошки живут на весеннем пляже.

Пушистой – я почитаю с надрывом Вийона,

а с лучшей – мы у нагретого моря ляжем.

 

Сотней кошачьих глаз за нами следят отели.

Миллионами глаз с неба – кошачьи души.

Нам хорошо на этой песчаной постели.

Возьми мое сердце и съешь мою порцию “суши”.

 

Рыжая кошка – огонь, пепелище. Шрамы

картой дорог на теле твоем, морячка.

В этом я, мальчик, вижу источник шарма.

А для поэта в этом – хмельная качка.

 

Мы отряхнемся, может быть чуть брезгливо.

И разбежимся, может быть чуть поспешно.

Серые волны тушат огни Тель-Авива.

Звездная пыль оседает на город грешный.

 

 

         НЕ ТОЛЬКО…

 

Я пью не только молоко,

я кот, а не монах.

Когда подружка далеко,

и в четырех стенах,

со шкафа уроню бутыль,

меж острого стекла

я буду пить вино и пыль,

чтоб грусть была светла.

 

Курю я не один табак,

а раз, и два, и три.

Хозяин мой, такой чудак,

не держит взаперти

ни сигареты, ни гашиш,

ни прочие дела…

А после я поймаю мышь –

чтоб грусть была светла.

 

Я нюхаю не только след

подружки на песке,

а то, что нюхать вам не след,

что так стучит в виске,

что превращает кошку в льва,

но дух сожжет дотла…

Я в рифму выстрою слова,

чтоб грусть была светла.

 

Колюсь не только о репьи,

колюсь шипами роз,

тех, что хозяева мои

припрятали всерьез.

И звезд бездарный хоровод

рассеялся, погас.

И Млечный путь лакает кот,

открыв на кухне газ.

 

ТОНКИЙ ШРАМ НА  ЛЮБИМОЙ  ПОПЕ

Это неправильно. Я знаю, что он бы такого не одобрил, и не затем писал последний диск, чтоб я его слушала, утирая глаза, шмыгая носом, а временами, на особо весёлых и оптимистичных местах – подвывая, благо обстановка позволяла.

http://www.markfreidkin.com/albums/last.html

И что я могу рассказать о Марке Фрейдкине?

Огромное, завораживающее и затягивающее наваждение  – только начни слушать и очнёшься послезавтра. Наследие  аккуратно собрано и спрессовано в прекрасный сайт. А песни так упакованы в альбомы, что поштучно и не выковыряешь, да и не хочется.

http://www.markfreidkin.com/albums/king.html

Мы и знакомы-то в реале не были. Хотя с середины девяностых песни Марка стали витражным окошком в башенке моей жизни – в неё сбегаешь от тоски и меланхолии плюхнуться в уютное кресло, и через разноцветные стёклышки этих витражей вся эта наружа начитает играть с тобой в гляделки. И чем дольше глядишь – тем сильнее преображается прежний пейзаж за окошком. Песни Марка Фрейдкина показывали мне повседневный мир в настолько непривычных цветах, что поневоле приходилось соглашаться – да, это есть, и это есть, и это тоже есть – не простое, а разноцветное.

Все-все-все знают, и подпевают его песню про Тонкий шрам на любимой попе. Правда, приписывают нередко Макаревичу, но и Макаревич имеет право петь песни Фрейдкина, как и я имею и пою.

 

Фрагмент повести «Жизнь, она такая…»

Вечерами Костя старался вообще не думать о том, как жить дальше и стоит ли? Все равно аргументов «за» не было, зато «против» – хоть отбавляй. И главное – ничего не изменишь. Сумасшедшую Глафиру – окаянную тещу – ни за одним больничным забором не спрячешь. Голову поверни – и вот: лежит рядом и в потолок пялится. А что по паспорту она Мария, его жена, так это для других, кто не знает, кто не видел… А он видел. Видел этих двух, с одинаковыми лицами, мать и дочь.

Время от времени Рузавин молился. По-своему, как умел. Лишнего не просил, знал, все без толку. А раз так, то хотя бы уснуть по-человечески – крепко, по-настоящему, как в армии, и чтоб без снов…

«Без снов» не получилось ни разу, всегда что-то да перед глазами мелькало и чаще всех, удивлялся Костя, – школа, словно именно она была главным делом его жизни. Настоящей жизни, без них, без Соболевых!

      Вот и сегодня хорошо знакомый сон спустился к Рузавину, отчего тот поначалу сделался счастлив, как в детстве. Снова – немка, снова – столица восточной Германии, Берлин, но вместо прежней мучительной немоты – стройная немецкая фраза, зазвучавшая в Костином мозгу: «Die Hauptstadt der Deutschen Demokratischen Republik ist Berlin».

      – Die Hauptstadt der Deutschen Demokratischen Republik ist Berlin, – старательно выговаривает ее Рузавин и с гордостью смотрит на немку.

      – Неправильно! – взвизгивает та и, выпучив на растерянного Костю глаза, багровеет.

      – Die Hauptstadt der Deutschen Demokratischen Republik ist Berlin, – старательно еще раз повторяет он и видит вместо искаженного лица учительницы немецкого языка круглое Машенькино, с провалами глаз.

      «Глаз нету!» – пугается Костя во сне и лихорадочно вглядывается в жуткие пустоши. «Да их и не было никогда», – слышит он чей-то голос и тут же догадывается: это голос Глафиры! «А-а-а-а!» – кричит Рузавин, и в руках у него оказывается непонятно откуда взявшаяся подушка. И тогда он бросается на ненавистную Глафиру Андреевну Соболеву и хочет заткнуть этот ненавистный рот, и давит, давит подушкой на ее ненавистное лицо, а подушка проваливается в огромные глазницы и тащит его за собой в пустоту.

      – Ко-о-стя! – трясет его Маша. – Ко-о-остя!

      – А! – просыпается Рузавин и долго не может унять беснующееся в груди сердце.

      – Ты кричишь, – уже спокойнее говорит ему жена и гладит по лицу, отгоняя ночной морок.

      – Кричу? – садится Костя в постели, и рука его тянется к проклятой подушке, вынырнувшей из жуткого сна.

      – Кричишь, – тихо подтверждает Машенька и снова ложится на спину.

      – Сейчас тихо будет, – обещает Рузавин и резким движением бросает на лицо жены влажный от пота горячий ватный ком.

 

Аркадий Натанович, знаете, как бы я с вами выпил!
Вы – мастер принять на грудь, и я, уверяю – тоже.
А вот вам подарок — возьмите на память вымпел,
На нём магендовид, не очень большой, но всё же…

О, как бы уютно сидели мы, лихо начав спозаранку,
Прижав корабли наши бортом вплотную к борту!
Рычит там, за окнами мир, что всегда наизнанку,
Мы лишний раз чокнемся — и пусть он отвалит к чёрту.

Прекрасная мысль — разговоры чередовать с алкоголем,
Тогда все слова выходят нагие и без прикрас.
Незримо на кухне присутствуют Банев, Кандид и Голем
И тоже стаканы сводят, не отставая от нас.

Я вновь принесу флакон, прошу, не вставайте со стула вы,
Какая высокая ценность — смеющееся лицо!
Так будут взахлёб беседовать Натанович и Саулович.
И никакому поцу не вставить сюда словцо.

                                        В. Брайнину

Да, мой дружок, аэропорты
Сомкнули челюсти разлук.
Закрыто небо. Casa morte
Рисует мелом скорбный круг.

Боюсь, увидимся нескоро,
Но, несмотря на страшный сон,
Я буду верить до упора —
Ещё не рвётся связь времён.

Да будет день твой скуп и светел,
Скуп – на сюрпризов круговерть.
И, что б Господь нам ни наметил,
Поддержит нас земная твердь.