Произвол

 

           ***

Тебя будить опять влетает шмель.

Над самым ухом он стучит и жучит:

«Окно, стекло, свобода, жизнь, апрель!»

Он как часы. Он самый неминучий.

Уже дней десять эта канитель.

«Бросай постель!»

И вот встаёшь, хоть лености сейчас

Предела нет. Лишь нежность превышает

Любой предел. На каждый выкрутас

Шмеля твоя ладошка отвечает

Движеньем к форточке. «Ну всё, атас!

Летим сейчас!»

Он не ужалит. Если наготы

Коснётся шмель, то разве перепонкой.

И, кстати, знает — можешь только ты

Возиться с насекомым, как с котёнком.

«Ты одобряешь, дева красоты,

Мои финты?!

И, в целом, ежеутренний разбой,

С твоим платком непримиримый бой,

Моё сверло, чей звук не будет прерван?!»

А впрочем, ведь когда-нибудь герой,

Что сдуру спать повадился с тобой,

Проснётся первым.

 

               ***

Артисты в подвале мою репетируют пьесу.

Подвал за высоким бугром, за морями-лесами.

У них в первом акте на сцене танцует принцесса

С распущенными волосами.

Но вскоре на лошадь садится, пускается в путь.

Погода отвратная ― холод и снежная муть,

И ветер такой, что румянец не сходит со щёк.

— Куда она скачет?

— К тебе. А к кому же ещё?

Но вот уже сцена другая и время другое.

Какого-то лешего слева и справа солдаты.

Гляди, разминают мечи и хвосты перед боем,

Все веселы, злы и поддаты!

Скачи через них, дорогая, по слякоти мчи!

(На шее звенят от далёкой темницы ключи.)

Вот первые пули орешками — щёлк да пощёлк!

— Куда ты, красотка?

— К нему, а к кому же ещё?

Базарная площадь. От мяса и зелени ― пар,

И голубь тяжёлый взлетает с измятой газеты.

Прочти и получишь селёдочно-сахарный дар.

(Пожалуйста, только не это!)

Здесь трудно слепому пройти, но зажмурься скорей

И клячу веди не спеша мимо мёртвых зверей.

Здесь до смерти помнят проценты, и долг не прощён.

— Куда, побирушка, плетёшься?

— К кому же ещё?

Итак, антиподы мою репетируют пьесу.

У них перед этим игрался Шекспир или Чехов.

А я, между прочим, совсем не причастен к процессу —

Сижу, никуда не приехав.

Пока от актёрских радений трясётся подвал,

Я пиво купил, я случайную даму позвал.

Ведь есть берега, куда автору въезд воспрещён.

— Куда ты, удача?!

— К тебе, а к кому же ещё?

             ***

Мрачный поэт учинил произвол —

Белые брюки себе приобрёл.

Анна увидит — помашет рукой:

«Ишь, приоделся ― смотрите какой!»

В рюмочной тихо покупку обмыл,

И по дороге, качаясь, поплыл.

Анна увидит и скажет: «Ого!

Так бы и съела сегодня его!»

Взял папиросы в киоске поэт,

Сделал затяжку на третий куплет…

Анна подумает: «Вот обормот!

Взять бы его поскорей в оборот!»

      

      

Рог Мессии

(отрывок из романа)

 

Депортированный перед войной из Литвы зажиточный предприниматель Юда Айзексон в результате рокового стечения обстоятельств зимой 1942 г. оказывается на одном из заброшенных полустанков Оренбургской железной дороги. Заболевшего Юду спасает путевая обходчица Дарья. Несмотря на то, что Айзексон является солдатом находящейся на территории СССР польской армии генерала Андерса, на фронт он не спешит и планирует остаться в тылу. Случайная встреча с женой бывшего компаньона и приятеля Ривой производит переворот в душе Юды и меняет его мировоззрение.                                  

Доставшаяся Юде Айзексону комната была, вероятно, одной из худших в одноэтажном, длинном, принадлежащем хлебозаводу бараке. Половину потолка занимало огромное причудливое пятно, образовавшееся из-за протекавшей долгое время крыши. Крышу залатали, но пятно осталось, давая возможность Юде созерцать его, словно картину художника-модерниста, прежде чем перевести взгляд на ободранные грязные стены. Его желание осуществилось: он находился в Илецке, угроза попасть на фронт миновала, но никакой радости это не принесло. Совсем наоборот.

Как и обещала Дарья, её свёкор встретил Юду на станции. Не дав раскрыть ему рта и оставив ждать в станционном зале, старик забрал документы и пропал. Станция была узловой, и в переполненном помещении Юда отчаялся найти место не только на скамье, но и на полу, хотя на мокрый и грязный пол он всё равно бы не сел. Так он и стоял, смутно догадываясь, что остаться в городе не удастся, и придётся ехать дальше, в неведомый Янги-Юль, куда занесла нелёгкая польскую армию Андерса. Прошёл час, Юда изнемогал, но должна была пройти ещё целая вечность, пока Дарьин свёкор появился снова, неожиданно выскочив из какой-то боковой двери.

– Ну, мил-человек, вот тебе документ со всеми печатями и поезжай-ка ты с Богом своею дорогой. Знаю, что ты на Дашку пялился, да не по тебе кобылка. А ты хорош: решил, значит, воспользоваться…

– Зачем вы так? Она не маленькая. Дайте ей самой выбирать.

– Выбирать? Кого выбирать? Такого, как ты, приблудного? Гляди, ежели что!.. У меня сын в НКВД. Держи свою бумагу, а про Дарью забудь. Не смотри, что вдова. Месяц как похоронку получила, ещё слёз не выплакала. Сирота она, и я ей за отца. В обиду не дам! – повысив голос, заявил свёкор, хотя вокруг были люди. – Заруби на длинном своём носу, что ты ей не пара!

Последние слова старик мог бы и не произносить. Подъезжая к Илецку на дрезине, Юда пришёл к такому же выводу. Теперь его стремление остаться в городе проистекало только из нежелания попасть с поляками на фронт. Айзексон рассчитывал, что свёкор Дарьи, занимавший важную должность на станции, подскажет, что надо делать. Да и сын его мог бы помочь. Но поведение старого железнодорожника не позволяло даже думать об этом.

В армии Андерса, куда Юда вынужден был вернуться, царили антисоветские настроения. Сам Владислав Андерс был боевым генералом и польским патриотом, но ни он, ни его офицеры не хотели сражаться на стороне коммунистов. Даже с захватившими Польшу нацистами. Прозондировав почву, Юда убедился, что его предположения верны. Одним евреем больше, одним меньше – полякам было всё равно, но лучше, если меньше. Они не прочь были демобилизовать Юду, но что скажет советская сторона? Юда хорошо помнил, что попал в польскую армию по специальной амнистии, и не хотел снова оказаться в лагере.

Помогли врачи. После перенесённых болезней Юда мало подходил для военной службы. Его комиссовали, и он уже собирал вещи, когда к нему подошёл Менахем Бегин. Этот нервный молодой человек из Брест-Литовска, руководитель польского «Бейтара», пользовался непререкаемым авторитетом среди евреев армии Андерса. Бегин был в том же лагере, что и Юда – на Печоре. Там они и познакомились. Менахем не стал заходить с тыла. Сухо поздоровавшись, он словно наотмашь ударил Юду.

– Убегаешь, Юдл?

– С какой стати я должен воевать за поляков? – перешёл в контратаку Юда. – Польская армия нужна была, чтобы вырваться из лагеря. Теперь я свободен. Меня комиссовали.

– За поляков воевать? – переспросил Бегин. – Может, и не должен. А за евреев?

– Я в эти разговоры о массовых убийствах не верю. Такого просто не может быть. Я немцев знаю, вёл с ними дела. В тридцать шестом году…

– Значит, ты – последний, кто остаётся при своём мнении, – перебил Юду Бегин. — А мы тут уже оплакали наших близких. В Вильно убивают, в Ковно. Большая часть Рижского гетто уничтожена; в городках и местечках Латвии евреев больше нет. То же самое на всех литовских и польских землях.

– С чего ты взял, Менахем? Откуда знаешь?

– Польское правительство в Лондоне располагает сведениями. Мне об этом в штабе Андерса сообщили. И вот ещё что – это уже не секрет: польская армия из России уходит. И знаешь куда? А вот это уже секрет, но тебе сообщу: в Палестину.

– В Палестину? Поляки? Зачем?

– Под крыло к англичанам. Так что нам с поляками по пути. И ты не глупи. Иди к генералу, скажи, что с врачами не согласен, хочешь на фронт. Андерс такие эффекты любит. А не поможет – постараемся что-нибудь придумать. Мы тебя тут не оставим.

Юда растерялся. Он не знал, что ответить Бегину. Палестина? При чём здесь он? Менахем – сионист, вот пусть и отправляется туда со своей компанией. А ему, Юде Айзексону, что там делать? Хотя… Такой человек, как он, и в Палестине не пропадёт. А потом переберётся куда-нибудь. В Америку, например. Кончится же когда-нибудь эта война.

Внезапно Юде показалось, что он совершает чудовищную ошибку. Палестины испугался? А занесённая снегом Россия лучше? А советские лагеря? Или он не пробовал лагерную баланду? Не подвернись вовремя польская армия, не было бы его сейчас в живых. И где гарантия, что он не окажется снова на Печоре? Или в другом таком же месте, как будто специально созданном для того, чтобы там выживало как можно меньше? Выходит, всё правильно, и надо уходить с поляками. А дети, Дина? Убивают евреев, но те, у кого есть деньги, разве не могут купить себе жизнь? Раньше, при погромах, такое бывало, а он, несмотря на советскую власть, сохранил кое-какие средства. Дина об этом знает. Нет, нельзя уходить с Андерсом, когда есть надежда, что Дина и мальчики живы. Оставаться надо, и будь, что будет.

Чурчхела души моей

Часть первая

«Для тех, кто не знает чурчхелы, скажем, что это такая южная сосулька — нанизанные на нитку грецкие орехи в сладкой шкурке высохшего виноградного сока. Чик с удовольствием уплетал чурчхелину. Было так сладко её надкусывать, потом надкушенную часть, придерживая зубами, провести по нитке до самого рта, после чего выдернуть нитку изо рта и чувствовать, как сочные дольки ореха перемешиваются с кисловато-сладкой кожурой виноградного сока. Тот самый смак во рту — это вкуснее и отдельного ореха, и отдельного высохшего виноградного сока. Они перемешиваются, и возникает совершенно особый божественный третий вкус».

Фазиль Искандер

Сегодня чурчхелой можно полакомиться и в Ашдоде, и на любом московском рынке, обнаружена она была даже в Мадриде в украинском магазинчике у вокзала Аточа. Для меня же «южная сосулька» всегда остается сочным, кисловато-сладким образом чудесного города Сухуми.
Освоившись когда-то в Израиле и познакомившись с его русскоязычным культурным ландшафтом, я, помнится, удивился щедрому присутствию в нем выходцев из Баку. Узнав побольше об их родном городе, я понял причину этого. В многонациональном Баку практически не было антисемитизма – ни бытового, ни даже официального. Молодые бакинские евреи могли получать образование не только по техническим специальностям, как это вынуждены были делать их московские, ленинградские и одесские сверстники. Они шли и в гуманитарии, в том числе в журналистику, и делали себе карьеры в областях, почти закрытых для евреев в послевоенном СССР. Приобретенный там опыт и общая раскованность, свойственная атмосфере приморского южного города, помогли бывшим бакинцам удачно вписаться в израильскую культурную среду. Узнавая все это, я находил много параллелей с другим многонациональным городом у моря, поменьше Баку, но зато прекрасно мне знакомым и ставшем практически родным — Сухуми. Там были проведены многие и притом не худшие дни жизни, полные любопытных, веселых и иногда грустных событий.
Кто только не жил в том Сухуми 60-х – 70-х годов прошлого века, который я знал и любил! Доминировали, разумеется, грузины, но бок о бок с ними жили многочисленные русские, армяне, греки и люди множества других национальностей, иногда довольно неожиданных – например, эстонцы, предки которых были переселены на Кавказ еще в царское время. Минуточку – но ведь это столица Абхазии? Были же там и абхазы? Не спорю, были. Встречались, правда, нечасто, в основном на рынке и в кабинетах разных учреждений, где положено было иметь «национальные кадры».
Ну, а наш брат еврей? При пролистывании сухумской телефонной книжки глаз невольно цеплялся за весьма многочисленных «-вичей», «-сонов» и «-штейнов», по неопытности пропуская кое-каких «-швили», которые – таки-да – тоже были евреями, только грузинскими. А были там еще и горские евреи, и даже бухарские. Что вы хотите – тепло, море, овощи и фрукты круглый год, ниоткуда не доносится «жидовская морда»… Люди кругом и сами хотят хорошо жить, и по возможности дают жить другим.
Впервые о существовании города Сухуми я узнал летом 1953 г. от ленинградских мальчишек, распевавших песенку «Цветет в Сухуми алыча не для Лаврентий-Палыча, а для Климент-Ефремыча и Вячеслав-Михалыча». Еще они радостно пели про то, как товарищ Берия вышел из доверия, и товарищ Маленков надавал ему пинков. Подозреваю, что дети радовались разоблачению не морального разложенца и агента какой-то непонятной мусаватистской разведки, а автора занудного наставления о прилежном учении, красовавшегося на обложках тогдашних школьных тетрадок вместе с портретом самого Берии в маршальской форме.
Про Сухуми и цветущую там алычу запомнилось. Само название города звучало как-то вкусно и вызывало ассоциации с рахат-лукумом и прочими восточными сладостями. Изучение соответствующей статьи в Малой Советской энциклопедии с нарядными картинками окончательно сформировало у меня желание когда-нибудь побывать в этой столице мандариновых плантаций и обители дрессированных обезьян.
Через несколько лет мы с мамой отдыхали летом в Хосте, где рядом с пляжем идет железная дорога – а по ней каждый день проходил поезд «Москва – Сухуми». Оказалось, что это совсем недалеко, и от хостинского военного санатория туда отправляются автобусные экскурсии. И вот в один прекрасный день мы с мамой, водрузив на головы белые войлочные шляпы – непременный атрибут тогдашних черноморских курортников – на открытом курортном автобусе отправились в город моей мечты.
Чудеса начались сразу за поселком со смешным названием Веселое на пограничной речке Псоу. Названия населенных пунктов – Леселидзе, Гантиади и далее – были написаны не только по-русски, но и по-грузински непонятными, но очень красивыми буквами с кружочками и завитушками. На одной из остановок пожилой усатый дядька с недельной щетиной подвел к нашему автобусу ослика, навьюченного корзинами с виноградом, и предложил всем желающим угощаться. Виноград был теплый и терпкий, много такого не съешь – но ведь бесплатный! Тут появился еще один дядька с фотоаппаратом на треноге и стал всех нас фотографировать с виноградными гроздьями в руках в компании ослика – а фото, мол, получите, когда будете ехать обратно, и деньги тогда же. Пока шло фотографирование, я покормил ослика хлебом, а он за это дал мне внимательно разглядеть свой хвост кисточкой и погладить длинные шелковистые уши.
Когда наконец приехали в Сухуми, экскурсовод спросил, куда раньше – в столовую обедать или на базар. Спорили, переходя на крик, минут пять, пока это не надоело сидевшему на переднем сидении пожилому отдыхающему из военного санатория. Он заорал, чтобы все умолкли, и уже тихим, но суровым голосом объявил, что он полковник генерального штаба и самый старший тут по званию, а потому единолично решает – едем в столовую, а уж оттуда на рынок. Кстати, к тому времени там все фрукты подешевеют. Все тут же согласились, и только один я робко поинтересовался, успеем ли мы после всего в обезьяний питомник. Непременно успеем, обнадежил экскурсовод, а вот в ботанический сад… – тут он задумчиво почесал у себя под серой шапочкой-«сванкой». Но на ботанический сад, как выяснилось, всем было наплевать, сыты они по горло сочинским дендрарием. Только моя мама тихонько пожалела, что не увидит какую-то реликтовую тую.
В итоге мы успели от души налюбоваться на обезьян, после чего автобус четверть часа постоял возле ботанического сада, пока мы с мамой бегали глядеть на чахлое реликтовое деревце. Экскурсия закончилась прогулкой по набережной и питьем ледяной газировки с вкуснейшими сиропами, которую мы заедали маленькими пирожками с сыром – и тут я впервые услышал волшебное слово «хачапури».
Единственное, чего мы не увидели в Сухуми – это цветущей алычи: отцвела она еще до нашего приезда. Зато золотистые плоды этого цветения были горами выложены на рыночных прилавках, там же крестьянского вида смуглые тетки продавали главный алычевый продукт – кисленький соус ткемали, при виде которого я по сей день плотоядно облизываюсь.
На обратном пути усталые экскурсанты уснули, пока не были разбужены на остановке, где автобус уже поджидал утренний фотограф с кипой готовых снимков. «Однако!» – воскликнули по примеру Кисы Воробьянинова запечатленные персонажи, услышав цену – но ничего, раскупили все фото как миленькие. И уснули снова до самой Хосты — ведь тогда на границе не было никакого контроля, и сама граница была чисто условной… А я не спал и всё думал о том, что настоящий Сухуми оказался еще лучше, чем в энциклопедии, и нужно будет обязательно туда вернуться. Так оно впоследствии и получилось.

https://adobe.ly/32an60x

 

 

Радио для динозавров

Бог — это настройщик пианино.
Тело — продолжение плоти времени.
Мелодии проходят сквозь него
И исчезают в пасти тираннозавтра.

Запах крови — у Времени течка,
Тычется мордой в звездное море,
И снимая с себя кожу невозможного
Уходит в глубь мезозойской эры.

Ни любви, ни гнева, ни натиска,
А пожирательство такое же обыденное
Как и в эпоху постмодернистского пластика
Как в эпоху дружественного безразличия.

Падшие ангелы привязаны к камням
Мурашки бегают сырые, рыхлые.
Хочется сгореть от стыда за звериность души
Некогда созданной не звериною.

***
У меня свидание с душой,
В черном длинном платье та явилась,
Говорю ей: что с тобой?
А она сквозь зубы: — Простудилась.

Холодно мне у тебя,
Нет другой души, чтоб грела.
Ты один, одна и я.
Как же мне все это надоело!

Я пришла проститься, Лёш.
Уезжаю, видишь чемоданы?
Ты меня здесь больше не найдешь…
На прощанье оставляю раны.

Ты крепись, еще ведь долго жить,
Чистить зубы, есть, мечтать о лете.
На меня ты только не сердись —
Можно без души прожить на свете.

***
Кружились мрачно мысли
Темной ночью,
Когда зима огородила
Страну и этот город
От солнца и тепла,
От остального мира.

Мы были вместе у огня,
Читали книги.
Стучала злая вьюга в двери.
Унюхав крохи света,
У порога
Облизывались звери.

Века бесились.
Топот их копыт был грозен,
Под ними столько жизней
Раздавлены, забыты.
Бросай в огонь последнее корыто,
Мы не замерзнем!

Сегодня сыто. Не урчит в желудке ночи
Больная стужа.
Так тихо дышишь ты,
Целуя мужа,
Скорей к огню и раздувая угли
Мы видим за окном
Диск желтый
Круглый.

***
Что-то сломалось.
Я, спотыкаясь, иду по льду,
Из-под него на меня
Смотрят рыбы.
Их большие глаза
Страшнее суда,
Молчаливые глыбы,

Придавили укором немым
Бессердечие и глухоту.

Я иду спотыкаясь
По тонкому не
По тонкому бу,
А душа, как подводная лодка,
Прожектором щупает тьму.

***
Я ушел из времени
В партизаны безвременья
В хрустнувший позвонком горизонт,
Притворился пейзажем, зеленью,
Что корова вселенной жуёт.

Я ушел из памяти,
Блудный сын,
В забвенье личинки подёнки,
У кома в горле я первый блин,
Сено в стогу иголки.

Но время в поисках
Утраченного меня
Признавать не желает чужую свободу,
Сидит, как Алёнушка у пруда,
Дырки-глаза опустило в воду.

 

Жизнь и мечта писателя Смирнова

Однажды в котельной, где я работал, появился новый оператор – так в газовую эпоху стали называть кочегаров – Саша Смирнов. Это был невысокий, энергичный и дружелюбный парень лет тридцати, выглядевший моложе, но уже с солидным профессиональным стажем. На смену он неизменно приходил с портативной пишущей машинкой, на которой постоянно что-то печатал. Довольно скоро выяснилось, что Саша пишет прозу, в основном короткие рассказы, иногда стихи; при этом его мозг был как-то удачно заточен под палиндромы, которые он сочинял во множестве. К сожалению, я запомнил только два: «Не диво ли – макак, а миловиден?» и второй, который он сочинил, идя на смену и, придя, подарил мне: «Я у Ханана – на х-я?» Этот палиндром я вспоминал часто, принимая незваных визитёров.
Как опять-таки скоро выяснилось, Саша был писателем-одиночкой, литературных знакомств не имел и ни в какую компанию (термин «тусовка» ещё не появился) не входил. Эту задачу я взял на себя и через короткое время свёл Сашу со своими друзьями, благо почти все котельные нашего района обслуживались пишущей и рисующей братией.
Эффект оказался закономерным, но на редкость скорым. Пишущая машинка быстро оказалась заброшенной, и Саша с головой погрузился в литературную (в неофициальном её варианте) жизнь. Уже через пару лет в нём стали заметны первые признаки алкоголизма, а после близкого знакомства с одной талантливой художницей – и наркомании. Как всегда в таких случаях, процесс развивался быстро, скорым оказался и финал.
Насколько я знаю, при жизни Саша напечатал всего один довольно удачный рассказ, если не ошибаюсь, в газете «Смена». Второй, — а я помнил всего два, — напечатал уже я в русскоязычной израильской газете, просуществовавшей всего одну или две недели. Напечатал я его под именем Александра Смирнова, что исключает обвинения в плагиате. Мне же просто хотелось увеличить литературное наследство этого, по моему убеждению, несомненно талантливого писателя. Следует отметить, что текста этого рассказа у меня не было, я написал его, можно сказать, по памяти, причём даже не по памяти текста, а по памяти содержания. Уверен, что Саша на меня бы не обиделся. Вот этот рассказ.

фото Евгения Федоровского

Праздник неуюта

В горах

Жить бы в местности, заброшенной в облака,
Видной издалека,
Но лишь при ясной погоде.
То есть вполне доступной для глаз,
Но хорошо, если в месяц раз,
Хоть не скрываешься вроде.

Там, наверное, протекает ручей,
И возле дома сложен из кирпичей
Крепкий очаг.
А рядом,
Где тропинка увязает в лесу,
Можно встретить огненную лису
С вечно осенним взглядом.

И, конечно, там птицы поют с утра,
И ни холод не мучает, ни жара,
Ни сплетни, ни мошкара.

И те, кто давно уж потерян мной,
Все равно населяют сей мир иной,
На то он и рай земной.
***
Ты помнишь? — детство, стриженые ногти,
Огромный бант, умолкший третий класс…
Горнист, волнуясь, врет на каждой ноте…
Так в пионеры принимали нас.

Смеркается. Салют. Ноябрьский праздник.
Вдруг — полная луна, как мандарин…
И ангелоподобный одноклассник
Мне о геройстве что-то говорил.

Мы были так торжественно-серьезны,
Так дружно шли, поддерживая строй,
Что в небесах рассчитывались звезды,
Как фонари — на «первый» и «второй».

А он грустил, что слабое здоровье,
И все ж мечтал в матросы, хоть убей, —
Где море на закате — цвета крови,
А может — даже голубей…

***
Опять апрель — пора усталости,
Капелей ювенильных прыть.
А думы о достойной старости —
До них ведь надобно дожить,
Доотбояться, дотревожиться,
Доуповать на волшебство…
И вдруг понять, что — нет, не сложится,
Скорей всего.

 

Весь этот блюз…

1.
Рассветный воздух зябок, неодет,
и ежится, и рассыпает спички.
День как-то называется — но нет
ни номера, ни слова на табличке

присохшего к стене календаря,
и даже год душа не разглядела.
Бредущая над крышами заря
за трубы затекает то и дело.

И кожа на лице — скорее жесть
спросонья, и глаза — как створки мидий.
Открыв окно, я вижу то, что есть.
Спасибо, то что есть — меня не видит.

Оглядываюсь, тщусь и все равно
не понимаю: рядом кто-то дышит
или глотнуло воздуха окно,
открытое пятью строками выше.

2.
Жара такая, что уже пора
настала падать недозрелым сливам.
Дым вдалеке — как тень от топора,
и, кажется, друид идет за пивом,
ботинками втыкаясь в колею.
По окнам растекается замазка
и пластилин. Сюда печаль мою
привез кузнец, должно быть, из Дамаска.

И начинает зренье тьму плодить,
слова и вещи смотрят исподлобья.
Не лучше ли и впрямь — соорудить
такому настроению надгробье:

из сельдерея выложить венок
поверх омлета, и подсыпать перца.
Я голоден, — и если одинок,
то не всерьез и как-то мимо сердца.
3.
И я молчу, и ты молчишь, и ты
клюешь губами чашку с крепким чаем.
Кругом одна печаль и с высоты
ее — друг друга мы не замечаем.

Молчания повсюду — что пшена
в курятнике, что под копытом — стука.
Лишь тишина, — но даже тишина
кончается, и нет за ней ни звука.

И, что б ни довелось предположить,
окажется, что так или иначе
я буду жить, — я скоро буду жить
за пазухой у времени, на даче.

Останется одно в конце концов
прошедшее оснастку и огранку
воспоминанье — бывшее лицо
действительности, вписанное в рамку.

4.
В пустынный дом не то чтобы пчела —
и дряхлый лист дожить не залетает.
Лежит тропа, которая вела,
и как-то понемногу зарастает.

И осень не спешит перешагнуть
куда-нибудь южнее, за болота,
когда зима уже тревожит путь
несмелым снегом из-за поворота.

Ворона топчет пятками настил
не то чтоб зло, но словно рожу скорчив.
Дом что-то видел. В доме кто-то жил.
Но холодно — и дом неразговорчив,
как антиквар, хранящий свой престиж
от бойких дилетантских предложений
не стоимостью зеркала — а лишь
количеством возможных отражений.

 

Шепоток ежедневного чуда

  Оле Чайковской

И придвинутся вдруг небеса,
Осязаемей станут и строже,
И такая пойдёт полоса –
Что ни стих, то мурашки по коже.

Прояснится, пройдёт голова
(Словно влагой наполнилось блюдце),
И такие подступят слова,
Что попробуй от них отмахнуться.

Сбои ритма и рифм чехарда,
Шепоток ежедневного чуда…
Мне бы смыться, удрать, но – куда?
Тень за мною шагает повсюду.

                         ***
В тоске слезливо-мелодраматичной
Изнемогает старенький наш мир,
Где многое ущербно и вторично,
Затёрто, заштамповано до дыр.

Мы названы чужими именами,
У нас всегда на всё готов запас
Метафор, что придуманы не нами,
Эпитетов, что жили и до нас.

И в пёстрой толчее стихотворений –
Набор одних и тех же слов пустых,
Банальных аллегорий и сравнений
И надоевших истин прописных.

Мы тянемся к заёмному сюжету
И признаём холодных чисел власть,
Как семя, не пробившееся к свету,
И на мгновенье вспыхнувшая страсть.

И потому – таких минут немного –
Когда талантом чьим-то поражён,
Ты вздрагиваешь, словно от ожога,
И шепчешь: «Как же это хорошо!»

                     ***
Хотя отмотала, конечно,
Зима ей отпущенный срок, –
Вразвалку уходит, неспешно.
Как выгнанный с поля игрок.

То простыни снега расстелет –
Роскошная выйдет постель,
То вьюгу под вечер затеет,
То утром устроит метель.

Но к лету готово лукошко,
И марта – последняя треть,
И кошка сидит на окошке –
А где же ещё ей сидеть?

И в небе, следы заметая,
Неспешно плывут корабли –
Несметная белая стая –
И тают, касаясь земли.

                   ***
Длинный ряд облаков-шатунов –
Утомительно-пёстрая лента,
Вереница заученных снов:
Я их помню с любого момента.

Из далёких приплывшие мест,
Испарившейся влагой обильны,
Как же сниться им не надоест –
Этим старым заезженным фильмам!

Что мне их застарелая грусть,
Что мне сорок оттенков стального!
Я от них убегу. Я проснусь.
Чтобы завтра увидеть их снова.

                          ***
Из далёкого детства картинки –
Листопад из окна в октябре,
В луже – радуга, двор на Ордынке,
Шампиньоны в соседнем дворе.

Постепенно, не сразу, нескоро,
Словно в странном, забытом кино,
Я вхожу в этот призрачный город,
Из которого вырос давно.

Отказавшись от помощи зала,
Я друзей окликаю живых
На его опустевших вокзалах,
На пустынных его мостовых.

Пожелтевшие глажу страницы,
И, как прежде, с приходом весны
В город мой возвращаются птицы
И цветные мне видятся сны.