Бронированный хрусталь

                ***

Мне бы хотелось

выстроить дом, двор,

дворец

стеклянный –

из бронированного хрусталя,

лечь на пол, лежать, не вставать,

и ждать,

ждать-ждать-ждать,

когда стечёт желчь,

злоба стечёт,

из окружающего мира,

чтобы он перестал вонять

печалью и рвотой,

чтобы можно было выйти,

сжечь дворец, двор,

дом

из бронированного пластика,

и жить по-настоящему,

без стен,

без границ,

без цели,

без проволоки в горле,

без всего дурацкого.

           ***

Мне бы хотелось

прыгнуть в воду,

и нырять, погружаться

до дна

этого стакана,

опустошая,

в котором было

вино, какое? не помню,

стоять босиком на льду,

им стала вода прежде,

чем я до неё долетела –

всегда летала неважно,

всегда чего-то хотела,

и получать не любила.

            ***

Мне бы хотелось

стать стеной

между воюющими сторонами,

и пусть себе стреляют,

пусть тешатся,

мне не больно, мне по приколу,

надоест — пойдут по домам,

сварят суп,

съедят, прозреют,

а я – я буду стоять,

прозрачная, непробивная,

вечная помеха

передвижению.

            ***

Мне бы хотелось

уметь рисовать и лечить

заблудившихся животных,

я так

не люблю, когда умирают

вдали от экосистемы

родной –

эти маленькие, живые,

похожие на меня

глазами и вздохами,

хотя бы нарисовать

их тоненькие ресницы,

как будто ещё живые.

            ***

Мне бы хотелось:

праздник, любовь, peace,

свобода-равенство-братство,

(кто хочет – где хочет – писать,

кто хочет – где хочет – ебаться),

все мы здесь сестры и братья,

кто не Каин— тот Авель,

Золушка в свадебном платье,

от сестёр убегает

в бронированный дворец,

под бомбоупорный венец.

             ***

Мне бы хотелось

мороженого с облепихой,

просекко с кусочками лайма,

тонкий ломтик сельдерея,

лист базилика,

сливки с ванилью,

не есть –

смотреть и трогать,

мне бы хотелось

уметь обходиться

без пищи.

                  ***

Мне бы хотелось уметь

понимать других людей,

они все говорят

на иностранных языках,

я знаю иностранные языки –

не помогает,

они говорят,

я хожу вокруг,

прислушиваюсь,

пытаюсь сопоставить значения,

выделить смыслы,

уцепиться за

логические цепочки,

бьюсь лбом о стекло,

но это ещё о’кей,

намного хуже то,

что они пишут в сети.

Откровеннее.

 

Судный день

 

…Едва возможна эта высота,
В которой пропадают беззаветно
Мечта, воображенье, красота –
Едва возможна безвозвратность эта…
Но кровью вишен амфору взорвав,
Сбежит небытие к своим истокам,
Из тьмы уюта красоту предав,
Пролившись в землю забродившим соком.

Призывно догорают облака

На грани небожительства и ада,
И трудно распознать издалека
Знакомый рай родительского сада.
И смысл необратимости затей
Неоспоримо высится над этим,
Перебирая жизнь своих детей,
Не оставляя прав для жизни детям…

                 Исход

 

Пустыня – это чей-то бывший рай,
Истраченный быстрее, чем забытый.
Запрет ворот, в безмолвие раскрытый,
Предполагает под собою край.
А там, за отторжением земным,
За взором, протекающим равниной,
Отшельники заветной Палестины
Бредут в бреду маршрутом обводным.
По призрачному ветхому пути,
Проложенному местным на потеху,
Где лишь ползком, где шагом не проехать,
Где даже каравану не пройти.
Бредут, кружа по заповедям дней,
Оправдывая всякую удачу,
Предвосхищая Богову задачу –
Исхода заблудившихся людей.

                  Мы можем

Мы можем отращивать волосы, ногти и мысли,
Слова и поступки легко отпуская на ветер,
Свободные взгляды, чтоб более чем не закисли,
Бросаем на что бы то ни было, будто бы дети.
Растим ли взамен, относительно трат ежечасных,
Высокие темы, горячие добрые жесты –
Не сложно на свете к судьбе называться причастным –
Гораздо труднее себе предоставить протесты.
Мы можем оседлости фору проесть типа моли,
И типа морали обрушиться на постоянство –
Не это ли всё прототипом угрюмой неволи,
Отчаянным криком в ночи разрывает пространство.
И в лёгкие жадно вонзив кислородное жало,
С предельной небрежностью высь бытия поглощая,
Всем видом к себе вызывая вселенскую жалость
Не можем остаться точь-в-точь, как на свет появляясь…

               Осколки

 

                         Посвящается Марии Юдиной

Обуглившись до чёрного сарказма,
Слежавшись до осиного гнезда,
С заштопанных знамён энтузиазма
С печалью смотрит тусклая звезда.
Осыпавшиеся, ничуть не колки,
Золотошвеей скрученные в нить,
Былой красы застывшие осколки –
Навряд ли кто-то в силах оживить…

Иль бархата владением утешась,
В пыли самозабвения веков
Необъяснимо с небосвода спешась,
Не растеряв блистающих оков,
Предназначенье гордое вкушая
Музейной благолепной тишины,
Царит, к себе иных не допуская,
И за собой не чувствует вины…

 

Зеркала

 

В детстве Лия очень любила бывать в старинных особняках. В городе, где она родилась и росла,  многие старые, еще дореволюционные, здания остались  целы и невредимы. В них расположились поликлиники, библиотеки, школы, какие-то учреждения типа жилконтор. Город Лииного детства не был столицей, а потому никаких жемчужин архитектуры там и в помине не было. Особняки и здания эти были довольно просто декорированы. Да и содержались не самым лучшим образом. Но все равно, имелись в них двойные полированные двери, высокие окна, затертые посетителями цветные паркеты на полах и белый мрамор лестниц  с коваными перилами.  И гулкое эхо в холлах, и изразцы печей, и лепнина на потолках и в арках.  А главное, самое главное, в них сохранились зеркала. Зеркала, как ничто другое, привлекали внимание маленькой  девочки. Высокие зеркала парадных лестниц, в пышных резных или алебастровых рамах с потертой позолотой. Квадратные, висящие в простенках и над каминами, в простых багетах в тон дверям. Зеркала шкафов и прихожих, вделанные в карельскую березу или мореный дуб мебели.  В толстом старинном стекле с настоящей серебряной амальгамой подложки, облупившейся по углам, мир отражался совершенно иначе. Любые очертания смягчались, краски получали дополнительную глубину. Отраженные предметы казались красивей и дороже, люди – загадочней и благородней.

Маленькая девочка обнаружила этот феномен случайно, поднимаясь с мамой по беломраморной лестнице в особняке каких-то купцов, где теперь была детская поликлиника. По мере подъёма в высоком парадном зеркале отразилась сначала мама, необычайно статная и величавая, а потом четырехлетняя кудрявая девочка, похожая на маленькую принцессу из сказки.  Принцесса в зеркале сначала выглядела чуть удивленно, но потом заулыбалась и протянула Лие руку. Лия протянула и свою руку в ответ, но под пальцами прохладно отозвалось стекло. Лия завороженно застыла, любуясь своим отражением, а зеркало между тем отразило и холл, полный света, и зелень лип за высокими окнами, и завитушки перил. Вокруг девочки был настоящий дворец, собранный из света, бликов и фрагментов обстановки. Лия, не отрывая глаз от своего сказочного двойника за стеклом, поправила волосы и разгладила юбку таким жестом, точно была светской красавицей и направлялась на бал. Наверное, таким жестом поправляла кринолин  хозяйка этого дома, для которой и заказали великолепное зеркало граненного хрустального стекла за 120 лет до посещения Лией детской поликлиники.

Побыть принцессой удалось недолго. Мама дернула Лию и поволокла по коридору в кабинет окулиста. Проверять зрение.

С этого дня Лия стала наведываться в поликлинику часто, благо, особняк был близко от дома родителей, а в регистратуре работала двоюродная тетушка, которая охотно брала тихую нешкодливую племяшку с собой. Лия ходила поглядеться в то самое зеркало. В бабушкином трюмо она видела толстенькую кудрявую девочку с конопатым носом. Совсем обычную.  То ли дело было смотреться в зеркало из особняка. Лия часами разглядывала свое отражение, играла с красивой девочкой из серебряной глубины в гляделки и прятки.

Со временем обнаружились зеркала, подобные первому, еще в нескольких местах. Все они умели делать разное.  Зеркало с прихожей библиотеки делало всех выше ростом. Каминное зеркало в бухгалтерии, где работала бабушка, умело отражать уютный свет и комфорт в комнате, где стояли четыре канцелярских стола и сейф, а на окнах висели пыльные рыжие гардины. Пара овальных ростовых зеркал в гардеробе городского театра отражали всех смотрящихся с блестящими глазами и широкими улыбками. В общем, все они были волшебными, это же ясно! Лия засматривалась в них каждый раз и каждый раз влюблялась заново.

Через год или около того бабушка взяла Лию к портнихе, жившей во флигеле старинного особнячка, который теперь занимала какая то официальная контора. Пока бабушка примеряла платье, а портниха с булавками подворачивала манжеты на рукавах, соскучившаяся девочка вышла из флигеля и, перебежав усыпанный окурками двор, вошла в пустой полутемный холл особняка. В конторе не было, похоже, ни души. Где то в глубине дома бормотала радиоточка. Пахло пылью и мастикой. Под ногами у Лии оказался наборный паркет, натертый до блеска. Любопытная и неробкая, Лия огляделась и немедленно увидела старинное зеркало в резной раме темного дерева в углу холла, под лестницей. Подойдя, опытная охотница за новыми впечатлениями вначале внимательно осмотрела раму. Гроздья винограда и крупные цветы переплетались с ветвями и пучками трав. Резьба была грубая. Дерево темное и растрескавшееся. Да и само зеркало было мутноватым, со звездочками потемневшего фона и облезлыми изнутри углами. Лия встала против зеркала и по стеклу прошло что то вроде  ряби, как бывает на воде от легкого ветерка. Никакой Лии старинное стекло не отразило. Из зеркала, прямо на Лию смотрел мальчик. Неулыбчивый серьезный мальчик ее примерно возраста или чуть старше, с довольно длинными волосами, смуглый и пухлощекий, одетый в курточку со стоячим воротником. Он пристально глядел сквозь желтоватую муть стекла. Позади  него отражались часть холла, дверь и круглая обшарпанная тумба с вазоном.  Сколько времени они смотрели друг на друга, Лия не знала…