Когда отнимут всё остальное

“Революционерка должна быть образованной.  Нет никакой причины прекращать учиться.  Знания тебе что, карман тянут?  Это то, что останется у тебя, когда отнимут всё остальное.”

Так говорила мне моя сокамерница по Тюремному замку.  За те несколько месяцев, что мы ждали приговора и этапа, она стала мне куда больше чем просто сокамерницей.  Но об этом дальше.

Откуда мне было привыкнуть читать? Отец мой был биндюжником, мать торговала всем понемножку.  Я выросла на улице, бегала с ватагой мальчишек, научилась сразу давать сдачи и не лезть за словом в карман – не только на идиш, но и по-русски, и по-румынски.  Лет с восьми мать начала брать меня с собой на базар, там я выучила цифры.  Дома тоже не было особых политесов, рука у отца была тяжелая, но мать ему спуску не давала, могла и сковородой огреть.  Братьев отец порол, в меня мог швырнуть что-нибудь, просто за то, что мусор не вынесен или печку нечем топить.

Когда у меня начались первые месячные, мать ударила меня, а потом приласкала и объяснила что это такое поверье – быть женщиной больно и дай Бог мне не узнать боли сильнее чем подзатыльник.  Быть женщиной больно, запомнила я.  Я выглядела не по возрасту высокой и крупной, отец каждый день пророчил что я принесу в подоле.  Мать бросалась защищать меня с криками “Если ты, неудачник, не заработал девочке на приданое, кому интересны твои майсы?”  Соседки ехидничали что свататься ко мне стоит очередь вокруг квартала и сплошь сыновья богачей и великих раввинов.  Мне это надоело и я стала искать работу.  Вариант идти в прислуги отпал сразу.  Не для моего это характера.  Моя работа в услужении окончится не успев начаться и вслед мне с проклятьями полетят сахарница или кофейник.

Удалось устроиться на табачную фабрику, набивать гильзы.  Грамоты там не требовалось, разве что в ведомости расписаться.  Это я умела – Не-ха-ма-Па-рип-ски.  Жила в общежитии, уходила домой только на субботу – владельцы фабрики были евреи.  Почти всю получку отдавала матери, даже как-то сводила ее в кафе на Ланжероне – там была пара кафе куда пускали не только “чистую публику”.  Она впервые в жизни попробовала мороженое, обильно поливая его слезами.  Я гладила ее по седой голове и думала – ну почему всё так несправедливо.

Я посещала вечернюю школу для рабочих.  Вот где было интересно.  Больше всего я любила уроки Серафимы Николаевны.  Про нее говорили что она “из дворян” и “пошла в народ”.  Я сидела на ее уроках едва дыша, боясь пропустить хоть слово, запоминала русский язык, такой непохожий на всё слышанное раньше.  Копировала жесты, походку, манеру держаться.  С вопросами после уроков подходить стеснялась – где она, и где я?  Она сама попросила меня остаться после уроков и дала тоненькую книжечку стихов.  После первых нескольких страниц, обнаружились другие, отпечатанные на гектографе листки с параллельным текстом по-русски и по-немецки.   Proletarier aller Länder, vereinigt Euch! – прочла я.  “Нехама, ты знаешь и эти буквы?” – удивилась Серафима Николаевна.  “Мне брат показал.  Он наборщик” – выложила я всё как на духу.

Весной объявили всеобщую стачку, причем конкретно на нашей фабрике не было комитета и у владельцев никто ничего не требовал.  Про себя я могу сказать, что я была на этой фабрике всем довольна.  Но стачка есть стачка и я осталась без работы и без заработка.  Домой идти не хотелось и я попросилась жить к брату Мееру, тому самому который показал мне немецкие буквы.  Я знала что лишним ртом мне там быть не придется потому что его жена Алта брала на дом всякое шитье и заказов у нее всегда было больше чем она могла выполнить.  Жили они на Молдаванке.  Дома у них постоянно толпился народ, Алта была гостеприимной хохотушкой и в ее компании хорошо шел даже пустой чай.  Там я впервые услышала что будет погром.  Меер вступил в отряд самообороны.

Больше суток пьяная толпа с дрекольем и дубинами штурмовала квартал и наталкивалась на баррикаду из бочек, ящиков, телег и фонарных столбов.  При их приближении каждая щель в баррикаде начинала плеваться револьверным и ружейным огнем, а поверх летели десятки булыжников.  Мы с Алтой носили туда воду и еду, пока Меер не цыкнул на беременную Алту сидеть дома.  Как потом оказалось, очень вовремя и очень правильно.  Еще через сутки против еврейской самообороны двинули регулярные войска.  Пара пушечных выстрелов разнесла баррикаду в щепки и в квартал хлынула толпа погромщиков  — те, кто еще не опух с перепоя и держался на ногах.  Как мы потом узнали, их поили водкой за счет государственной казны.

Меер и тут не остался в стороне, сцепился с каким-то бугаем вооруженным нагайкой.  Они катались по булыжной мостовой, а я подскочила и всадила погромщику под лопатку кусок доски с зазубренным краем.  Всадила неглубоко потому что он слез с Меера и повернулся ко мне.  Я подхватила булыжник и припечатала ему по вывеске.  С близкого расстояния было совсем несложно.