Новый свет

***
Там от меня сегодня, видимо,
Осталось нечто вроде тени.
Ни возмущения, ни вызова –
Сплошные жалобы и пени.

Он бродит, морщась и постанывая,
Среди заснеженного ада –
Там, где жильё мое оставленное
И догнивающая «лада».

Он пребывает, бедный выродок,
В утробе недогосударства,
Какому ни украсть, ни выманить
Меня отсюда не удастся.

Но тень моя, беззвучно сетуя,
Не утешаясь и не старясь,
Безжизненная и бессмертная,
У них в заложниках осталась.

…Закрыты все его издания,
Уехал весь его читатель –
Он это чувствовал заранее,
А потому копил, не тратил.

Он щурится, немой, трясущийся –
Я вздрагиваю, чуть представлю,
Как над бессильной этой сущностью
Там учиняют суд и травлю.

Он шлёпает по жидкой челяди,
По заболоченному морю,
Над ним глумятся эти нелюди –
А думают, что надо мною.

Отверженный от взора Божьего,
Он чахнет в панике бездельной,
И до меня доходит дрожь его,
И отравляет ночь и день мой.

Он ёжится в постельной вмятине,
В ознобе просыпаясь в девять,
И ходит на могилу матери –
А что ещё ему там делать?

***
Мой дед, еврей московский,
С фашизмом воевал
И лёг на Востряковской
На вечный свой привал.

И я воюю тоже
В рядах его полка,
Хоть мой привал, о Боже,
Далек ещё пока.

Тогда мы победили –
И нынче победим,
И мир, спасён от гнили,
Предстанет невредим,

Очистится от срама,
Воспрянет по весне –
Хоть нынче, скажем прямо,
Никто не верит мне.

Мой дед пришёл когда-то
Домой, в район Арбата,
И я вернусь домой,
Но верить трудновато,
Что участи солдата
Избегнет правнук мой.

Война – такое дело,
Она идёт всегда.
Конечно, надоело,
Но деться-то куда?

 

 

Быть человеком

«Нас осталось ма…»
А. Городницкий

***
Старенькой Жанне д’Арк
Хочется в зоопарк.
Хочется в магазин.
Но дороговат бензин.

Тому назад сто лет
Жанна сказала «нет»
Мальчику из солдат,
А он не пришёл назад.

Седенькой Жанны мир –
Это Гомер, Шекспир.
Книги со всех сторон,
А не господин Макрон.

Есть огонёк в печи.
Есть от «рено» ключи.
И надо бы в магазин,
Но дороговат бензин.

Утром любого дня
Школьники, ребятня
Лупят в её звонок
И прочь бегут со всех ног…

***
Что нас поднимало?
Разве звук хлыста?
Нас осталось мало –
Как-то неспроста.

Ещё не хватало
Нам сойти с ума.
Настоящих мало.
Настоящих ма…

Что же нас толкало
В спину, почему?
То, что слишком мало
Нас в любом дому.

Сядут люди с чаем.
Дом – уже на снос.
Тихо отвечаем
На любой вопрос.

Книги открываем,
Как от ветерка.
Листья отрываем
Мы для костерка.

Ещё жизнь прихватит –
Вовсе не сестра.
Тогда книжек хватит
Посреди двора.

***
Простовата была, простовата.
Угловата была, угловата.
Ну откуда бы мягкость, округлость?..
Неуют, да сутулость, да трудность.

Простовата была. Простовата.
И когда кто-то там воровато
Бормотнул: «А я, знаешь, хочу…» –
Я решила, что мне по плечу.

Всё возьму на себя, всю картину.
Пропитанье, ребёнка, квартиру.
Сразу свадьбу, – и тут же развод.
И с подарками на Новый Год.

Простовата была, идиотка.
С этой верой, усвоенной кротко.
С тёмным глазом, нацеленным вдаль.
И сегодня нисколько не жаль

Мне себя, а другой-то не стала,
Вены резавшей не как попало.
И на рельсы шагнувшей разок,
И прикинувшей уж на глазок:
Как там дальше, и будет ли прочно…
Как там – западно, ближне-восточно?..

Все славянские дети мои –
Перегонка упрямой крови.

Простовата была и осталась.
Что-то виделось, и показалось –
Что в конце всё же будет успех,
Я из леса их выведу всех.

Что-то лес чуть темней, чем бывало.
И куда я себя подевала –
Молодую, такую простую?..
Протестую. Вот-вот, протестую.

картина Элишевы Несис

Кот

 

Наш кот умирает от кошачьего СПИДа, и ничего тут особо не сделаешь. Ветеринар объяснял мне вчера, наверное, целый час, как болезнь развивается до масштабов эпидемии, и как она передаётся половым путем, а также через слюну. Он даже дал мне адрес какого-то интернет-сайта, на котором я смогу прочитать об этом ещё, и связаться с другими хозяевами смертельно больных кошек в Израиле и в мире.

Он очень молод, наш ветеринар, совсем мальчик, а уже вдовец. Его жена погибла в каком-то теракте. По нему видно, что он постоянно думает о ней; неважно что, но постоянно – и когда кастрирует котов, и когда выписывает антибиотики, – она всегда там, словно такой шарик над головой персонажа, в котором написаны его мысли. Я думаю, что это здорово, ведь иногда люди забывают близких так быстро, что просто оскорбительно.

Его жена училась в колледже управления на один курс младше меня. Я даже не помню, как речь зашла о ней; может, через разговор о смерти Рабина. И ветеринар сказал мне: ничего не поделаешь, такова жизнь. Я не понял, о ком он – о коте или о Рабине, а он говорил о своей жене. В конце концов, вообще оказалось, что почти всё, что он говорил, было о ней.

– Когда увидите, что он уже действительно не может больше, привезите его сюда, и мы сделаем ему укол, – сказал врач, а потом спросил, как кота зовут.

Я сказал ему, и он ужасно смеялся и заявил, что это отличное имя. Я рассказал ему, что это имя придумала ты. Ветеринар спросил, сколько времени мы уже вместе, а в его глазах я прочёл, что на самом деле он опять думает о своей жене. Тогда я вдруг сказал ему, что мы расстались, – это сказано инстинктивно, чтобы ему было не так тяжело. А он повторил, что ничего не поделаешь, так это в жизни. И лишь когда он произнёс это во второй раз, до меня вдруг дошло: ты ведь действительно ушла, и какой-то араб, театральный актёр, спит с тобой. Я не расист, но всё-таки в этом есть что-то неестественное. Не прошло и года, но ты уже совсем ничего не помнишь. Не думаешь о нас и одной минуты в день.

На обратном пути, в автомобиле, кот нагадил на сидение с такой непринужденностью, словно уже знал, что всё кончено, и ему незачем напрягаться.

– Как тебе не стыдно! – сказал я ему, ничего особенного не имея в виду, а только чтобы он почувствовал, что ничего не произошло. Кот посмотрел на меня взглядом опытного конкурсанта, который точно знает, что и в этом году на фестивале в Акко^[1] ему не победить, и процедил, совсем человеческим голосом:

– Да ладно тебе, если бы она и осталась, ты бы сам уже давно бросил её. Это твое эго плачет, а не сердце.

– С каких это пор ты начал говорить? – спросил я у него. – А если уж говоришь, то сделай одолжение, объясни, чего это ты вдруг наделал прямо в машине?

– Вот что мне в тебе нравится, Алекс, – процедил он пренебрежительно, – всегда-то ты сразу о главном.

С тех пор он не сказал мне ни слова, только «мяу-мяу» да «мяу-мяу». Кроме того дня, когда я повёз его на укол к врачу (перед этим я ещё оставил тебе сообщение на автоответчике, помнишь?), но и тогда он не то чтобы говорил, но я почти уверен, что услышал, как он усмехается.

Ветеринар к тому времени женился во второй раз, это было видно по его глазам. Он уже не выглядел таким страдающим, стал больше походить на обычного человека. А ты позвонила только на следующий день и сказала, что поздно получила моё сообщение, и что ты очень сожалеешь, и что вы с арабом уже расстались, и чтобы я перестал называть его «этот араб», потому что у него есть имя.

      Перевёл с иврита Александр Крюков

[1] Ежегодный израильский театральный фестиваль.

 

Казнь

 

16 августа 1936 года. Испания. Взвод наткнулся на него на окраине городка Ислеро-Фуэнте, близ Гранады, на взгорье, где стоит могучий вяз, зарубленный молнией, как топором дровосека.

Был вечер. Он качался на детской качели, привязанной пеньковыми канатами к правой руке вяза — такой толстой была эта ветвь. Он перебирал ногами тени ветвей и ел мороженое.

Патрулём руководил андалусец Себастьян Муэрте. Взмахом руки он остановил взвод перед качелью, подошёл ближе и сказал:

— Комендантский час. Что вы здесь делаете?

На Себастьяна глянули блестящие угли глаз, такие чёрные, будто перед ним сидела ночь.

— Качаюсь на качели, ем мороженое.

— Каудильо Франко ввёл комендантский час…

— Мне плевать на Франциско Франко. Он враг Испании, протухшая черешня.

Себастьян сделал шаг назад, скинул карабин с плеча и прицелился в говорившего. Взвод последовал его примеру.

— Слезьте с качели. Живо!

Мужчина слез с качели, но есть мороженое не прекратил; оно занимало почти всё его внимание.

— По законам военного времени вы подлежите расстрелу. Поднимите руки вверх и идите в те заросли.

— Если я подниму руки, как мне есть мороженое?

— Бросьте его.

— Оно вкусное.

Себастьян посмотрел на взвод.

— Проучите его.

Взвод бросился к мужчине и обрушил на него кастаньеты прикладов. Мужчина упал. Себастьян Муэрте улыбнулся. К нему вернулась прежняя картина мира, которая ему нравилась. Потому что картина мира, где кто-то качается на качели, ест мороженое и совсем его не боится — не нравилась ему очень.

— Поднимите его.

Мужчину подняли. Он слегка улыбнулся вновь беззубым ртом. Из бровей на глаза и щеки стекали две струйки крови, делая мужчину похожим на демона.

Себастьян Муэрте не отказал себе в удовольствии:

— Не хотите ещё мороженого?

— Тсс… Птица поёт.

В кроне действительно запела птица. Все невольно прислушались, кто-то поднял голову.

— Ведите его вон в те кусты.

Мужчину отвели в кусты, точнее, за них. Там оказалась поляна, скрытая от посторонних глаз плотными зарослями.

— Привяжите его к дереву. Нет, лицом ко мне.

Мужчину привязали лицом к построившемуся взводу. Себастьян Муэрте взмахнул рукой — взвод взвёл курки карабинов.

Так и не опустив руки, Себастьян Муэрте спросил:

— Как вас зовут?

— Федерико Гарсия Лорка.

Взвод запереглядывался. Себастьян Муэрте опешил. Переварив, он подошел к Федерико.

— Вы душа Испании, я не могу вас расстрелять.

— У Испании больше нет души.

Себастьян обернулся к взводу:

— Развяжите его!

К дереву кинулись двое солдат.

Федерико сказал:

— Я не смогу оставить Испанию. Меня всё равно расстреляют, так пусть уж лучше сейчас, когда я готов.

Солдаты замешкались. Себастьян отступил на шаг.

— Я не хочу брать грех на душу.

— Это не грех. Когда о моей смерти узнают, мои стихи прочтут миллионы. Они прославят Испанию. Моё убийство послужит литературе. Лучше бы моё тело вовсе не нашли. Ореол таинственности пойдет моим стихам на пользу.

— Вы сумасшедший!

— Я — поэт.

— Хотите умереть — умирайте самостоятельно. Развяжите его.

Солдаты развязали Федерико, тот тёр запястья, когда Себастьян Муэрте бросил ему под ноги поцарапанный револьвер. Федерико тут же его поднял. Себастьян Муэрте вскинул руку:

— Уходим!

Взвод потянулся из кустов, Муэрте шел последним. Сзади раздался выстрел. Муэрте вздрогнул и бросился на поляну. Федерико лежал у дерева с чёрной дыркой в правом виске. Взвод со всех сторон обступил его. Себастьян Муэрте скомандовал:

— Выкопайте трёхметровую яму, бросьте туда тело, завалите его камнями, заройте, а сверху воткните куст. Никто не должен узнать о том, что Федерико Гарсия Лорка покончил с собой.

Так они и поступили. Говорят, — не знаю, правда ли, — но в тот вечер взвод поклялся на крови унести эту тайну в могилу. Я это знаю, потому что Себастьян Муэрте — мой прадед.

В пути из ниоткуда  в никуда

 

***

Ушёл из жизни близкий друг,

Всего скорее – в никуда,

и как обычно – сразу, вдруг

и без малейшего следа.

*

Бывал бессильным я, смешным и жалким,

счёт потерял ошибкам и промашкам,

и пусть я не угоден был фиалкам,

зато порою нравился ромашкам.

*

Мне нравится, что люди пожилые

не киснут в одиночках тихих комнат,

а умственно вполне ещё живые

и спорят обо всём, чего не помнят.

*

 

В пути из ниоткуда в никуда

я много лет на свете побывал,

мне это не составило труда –

себя я изнутри заспиртовал.

*

Я помню до сих пор народный плач,

который разразился, как цунами,

когда подох каратель и палач,

владыка над сердцами и умами.

*

Нисколько я не сделался умней,

но начал ощущать я всей душой,

что чувство одиночества сильней,

когда сидишь в компании большой.

*

Все споры, дебаты, дискуссии –

мне суть их догадка расчистила –

виновны в дурном послевкусии –

ушла и напукала истина.

*

Жизнь моя, сегодня тихоструйная,

всё-таки журчит, не умолкая;

пусть уже не бурная, не буйная,

мной она любима и такая.

*

Нехитрые житейские скрижали

мы все в разнообразии своём

с ребячьих лет бездумно уважали,

за что интеллигентами слывём.

*

Много мыслей, печальностью явных,

возникает в течение дня,

но не хуже они стародавних,

что прижились уже у меня.

*

Я жил бы с веком наравне,

когда бы не пустяк,

что порох весь – он был во мне! –

сполна иссяк.

*

Интересно завершается мой путь:

я читаю, выпиваю и дышу,

если вспомню о любви я что-нибудь,

непременно и про это напишу.

*

 

 

 

 

 

Соседи

анонс

 

Иногда Григорий смотрел на Марию и думал — как такое может быть, что женщина за сорок лет совсем не изменилась. Как она за все годы не растолстела, не согнулась, не покрылась морщинами. Он в свои шестьдесят семь чувствовал себя стариком, развалиной. У Гриши были залысины и серая неопрятная седина, а у Маши в курчавых чёрных волосах едва-едва пробивались тонкие серебряные нити. У Гриши с годами появился пивной живот и варикоз, а фигура жены по-прежнему напоминала гитару; тяжёлая работа каким-то неведомым образом пощадила её крепкие ноги и руки, только кожа её, и в молодости смуглая, с годами запеклась на беспощадном южном солнце. Мария двигалась плавно, говорила громко и ругалась с соседями задорно, как в молодости.

Они купили свой домишко в маленьком городе у самой границы много лет назад, и долго, — почти целую жизнь, — выплачивали за него ипотеку. Приходилось тяжело работать обоим, чтобы растить троих детей, оплачивать этот домик, требующий постоянного ремонта, этот палисадник, в котором Гриша повесил качели сначала для детей, а потом и для внуков, эту быстро ветшающую веранду, на которой стоял обеденный стол и старый диван, этот вечно облупленный забор, отгораживающий их от соседей, — такой же небогатой пары работяг с детьми, которые шумели до поздней ночи и держали мелких гавкучих собак.

Жилось Грише с Машей в этом доме с палисадником счастливо, но тяжело. Работали они оба на заводе. Платили мало, требовали много. Хватало заработков на самое насущное. Они за границей не бывали, и мебель не меняли до тех пор, пока дети не выучились и не были пристроены. А когда все трое детей обзавелись семьями и работами, закончилась, наконец-то, ипотека.

Можно было начинать жить. И они зажили! Они купили кровать с электроподъёмником матраса. Обновили кухонный гарнитур. Обзавелись новым столовым гарнитуром с дюжиной стульев, чтобы было куда посадить  детей, их пары, и внуков — одновременно. В самую последнюю очередь Гриша вышвырнул с веранды старый потрескавшийся стол и ненавистный пыльный диван. Их сменил набор садовой мебели из ротанга – стол со стеклянной столешницей, удобные полукресла и подвесной диванчик-качели.

— Мы тут будем завтракать каждое утро, — сказала Мария мужу, оглядывая обновлённую веранду. — Просто будем вставать пораньше и завтракать до наступления жары. Да?

— Да, —  ответил Гриша и заулыбался в седые усы, — мы же ранние пташки

Целый год и ещё месяц они действительно каждый день завтракали на веранде в самые ранние часы, по привычке просыпаясь ни свет ни заря. Зимой, когда лил дождь, пришлось, конечно, пропустить пару недель, но всё остальное время они усаживались по утрам с чашками кофе и нехитрым набором из салата, творога и бутербродов за новый стол; с наслаждением, не спеша, ели, рассматривая через разросшиеся у забора бугенвилии, как просыпается улица. Они жили на углу в самом начале улицы, и вся её жизнь проходила у них на глазах, перед домом. Так они узнавали новости, здороваясь с проходящими. Так находили и темы для дневных разговоров.

Сначала один за другим выезжали с улицы соседские автомобили – в большинстве соседи работали в других городах, и к семи утра разъезжались все добытчики. Чуть позже на работу пешком отправлялись те, кто смог найти возможность добыть пару копеек в их маленьком городке: в основном, это были женщины в возрасте, подрабатывающие уборкой и уходом за стариками.  Затем приходила очередь мамочек с колясками и школьников. Этих на улице было совсем немного; молодёжь неохотно селилась в старой части городка. Последней мимо калитки проходила соседка со своим визгливым пёсиком. Она, по меткому замечанию Марии, любила поспать, и раньше восьми утра её несчастный питомец на прогулку не выходил.

По субботам ранний завтрак супруги ели в полном одиночестве, улица спала допоздна. Но отсутствие пищи для разговоров в субботу скрашивалось особым меню, которое подавала Мария. Она была отменной кулинаркой, и на субботнем столе с утра были с полдюжины домашних салатов, и домашние пышные пирожки, и хала, блестящая мёдом на румяном боку, и творожная запеканка. А ещё Мария пекла апельсиновый кекс, благоухавший, как весенний сад.

Утро было тихое, толстые желтоклювые майны сварливо перекликались, расхаживая по забору, где­-то стрекотала поливалка, которую забыли отключить. Григорий сидел на диванчике-качелях и смотрел, предвкушая сладость неторопливого субботнего завтрака, как из распахнутой двери выходит Мария с полным  подносом в руках, почти такая же грациозная и стройная, как четыре десятка лет тому назад. Как робкие лучи ещё не жаркого солнца скользят по её смуглым рукам, пока она расставляет тарелки и миски, как снимает с халы белую салфетку.

— Как там говорили мудрецы прошлого: три вещи расширяют горизонты человека — красивый дом, красивые предметы и красивая женщина. Вот и я дожил, чтобы согласиться.

Полосатый уличный кот крался от калитки, посматривая на птиц, ветер позванивал керамическими колокольчиками, развешенными на ветках лимонного дерева, которое протянулось на их участок от соседей.

Внезапно раздался рёв моторов; на улицу с перекрёстка влетели несколько мотоциклов, а вслед за ними белый тендер. Гриша встал, чтобы взглянуть на происходящее, Мария оставила кофейник и последовала за мужем к калитке. Мужчины, выскочившие из тендера и слезшие с мотоциклов, рассыпались по улице, что-то выкрикивая. Потом раздался оглушительный звук, похожий на треск. В грудь Григория что-то ударило мощно и горячо. Мария закричала. Он успел обернуться на её крик; и последнее, что увидели его затуманенные чудовищной болью глаза перед тем, как свет навсегда померк, — как его прекрасная, его любимая, его ещё совсем не старая жена падает навзничь, раскинув руки, и её чёрные, блестящие, едва тронутые сединой волосы летят, как крылья, вокруг её простреленной головы.

                                                  анонс

             Пришёл однажды человек к Богу

 

1. Пришёл однажды человек к Господу Богу.

– О Господи! – говорит. – Вот Ты трудился, не покладая… ничего. Отделил свет от тьмы, создал небо и землю, посадил растения, создал зверьков всяких – меня в том числе. Женщину вот мне сделал. Ответь, о Боже – почему ж так тошно-то?

– На вот тебе, на! – ответил Господь Бог. – Только не хнычь!

И дал Бог человеку снег.

 

     Посвящение ёлке

 

Разбираю новогоднюю ёлку

Ёлка знает, что во зло, а что милость,

И что нету от неё нынче толку –

Столько снега на душе накопилось.

А вот этот шар, что выгнулся зябко,

Цвета детства моего вместе с братом.

На торжественную ёлкину лапку

Его мама надевала когда-то.

 

Начинается февраль, и всю хвою

То ли снегом замело, то ли пылью.

Колокольчик мы купили с тобою,

Ну а шишку нам друзья подарили.

Этот шар почти нисколько не весит,

Сверху зелень, снизу цвета кармина.

Тебе было девять лет или десять,

Ты болела корью и скарлатиной.

 

Эту ёлку мы ведь выбрали сами,

И она, от января-староверца

Защищая нас худыми ветвями,

Все снежинки приняла близко к сердцу.

Подметаю пол у стенки и полок,

Только дальний угол мне незаметен,

Где иголки повстречают иголок,

Что живут там целый год меж паркетин.

 

 

2. Пришёл однажды Господь Бог к человеку и говорит:

– Слушай, Я вот тут тебе недавно снег выдал. И что-то у Меня не сходится по смете. Откуда ты это взял?

– Ага! – говорит человек. – Ты тоже заметил!

– Ещё бы Я не заметил, – отвечает Бог. – Вот тут у Меня всё по списку: метель, позёмка, сосульки-снежинки. А это вот что такое, а?

– А это, – отвечает человек, – предчувствие праздника. Дарю!

     Карманный ангел

 

Кто прячет секреты в глухих закромах,

А кто под подушкой из ситца,

А я ничего не скрываю впотьмах –

Мне неинтересно таиться.

Но тайну мою даже при свете дня

Никто никогда не узнает:

Мой ангел в кармане живет у меня

И тихо на флейте играет.

 

Уже больше года в карман не возьму

Предмет, тяжелее пушинки.

Туда я вколол для комфорта ему

Иголку от швейной машинки.

Смывает ли дождь городские огни

Иль кружится снег постоянный –

Отныне в году лишь погожие дни,

Со мною мой ангел карманный!

 

Он так отзывается в жизни моей

На каждый особенный случай:

Любая удача теперь веселей

Под звуки мажорных трезвучий.

Не ладится дело, хромает строфа

Иль почта давно не приходит –

На флейте барочной тоскливое фа

Мой ангел карманный выводит.

 

Вчера поздно вечером я повстречал

Знакомого мне музыканта –

В пустом переходе метро он играл

Негромко на флейте анданте.

Скажи мне, кому ты играешь сейчас,

Какой ожидаешь награды?

Ответил он: «Скоро экзамен у нас,

И мне репетировать надо».

 

И вот я остался опять одинок,

Иголка ржавеет в кармане.

Я знаю, что мир мой имеет свой срок

И существовать перестанет.

Расколется небо, сметут города

Небесного воинства фланги,

И в громе их труб я услышу тогда,

Как славно играет мой ангел.

 

3. Пришёл однажды человек к Господу Богу и говорит:

– О Господи! Вот Ты снабдил меня логическим аппаратом и научил критическому мышлению. И теперь я знаю, что всё имеет своё обоснование и научное объяснение. Всё работает, как часы, спасибо!

– Какого ж рожна тебе ещё? – спрашивает Бог.

– Да вот, понимаешь, – говорит человек, – Я умею отличить хорошее от плохого, земное от неземного, горькое от сладкого. Но вот не понимаю, где реальность, а где мистика. Не заложил Ты в мою конструкцию таких рецепторов. Что делать?

– Ну ты и зануда! – сказал Господь Бог и дал человеку ревербератор.

                                                           анонс

Председатель совета отряда

 

Борисов пришёл в восьмой класс нашей частной школы «Циркуль» не как нормальные новички – к началу учебного года, – а со сдвигом, к концу октября, перед осенними каникулами. В этом сдвиге тоже было нечто тревожное, логика не прослеживалась. Русичка Рита коротко и невнятно объявила, что к нам прибыл новый товарищ из-за границы, прошу любить и жаловать. Заграницей нас было трудно удивить, в «Циркуле» училась элита, но главным образом те, кто не усидел в Летово или Дубках. Народ вообще был пёстрый, и не сказать, чтобы благополучный: родители занимались деньгами, карьерами, иногда – если женились на молодых – друг другом (у нас полкласса была из таких семей: отцы после первых успехов обзаводились свежими подругами, а детей в виде компенсации устраивали в дорогую школу, где их не напрягали науками и часто возили в увеселительные поездки). Люди мы были тёртые, рано повзрослевшие, всякого повидавшие и обиженные на мир. До прямого буллинга доходило редко, но дружелюбия тоже не наблюдалось.

Борисов был высок, желтоволос и сосредоточен. Решились подвергнуть его дежурству. Это было у нас обычное развлечение, проба на слабину. Дежурство в «Циркуле» не предусматривалось, порядок в классах наводили специальные люди; во время перемен они быстро стирали следы маркера с белых скрипучих досок, после занятий профессионально мыли полы, приводили в порядок буфет и вообще делали всё, за что у состоятельных людей отвечает горничная. Борисову сказали, что в качестве новичка он должен после занятий вымыть пол и тщательно прополоскать губку. Некоторые новички, к общей потехе, принимались неумело мыть полы, другие залупались и получали по шее (либо, если сами могли дать по шее, перемещались на следующую ступень общества). Борисов выслушал информацию очень спокойно, глядя прямо в глаза Биргеру, который взял на себя инициацию, и сказал, как бы удивляясь незнанию элементарных вещей:

— Но меня не назначают дежурным. Я председатель совета отряда.

Никто понятия не имел, что это такое, но выглядел и звучал он так уверенно, что Биргер несколько опешил.

— Ну и что, — сказал он. — У нас тут без разницы. Пришёл —  значит, дежуришь. Это школьная традиция.

Слово «традиция» в последнее время объясняло всё.

— Это меня не касается, — холодно сказал Борисов. – Председатель совета отряда действует по регламенту.

Отец рассказывал мне что-то такое из пионерского детства (я поздний ребенок, и мой старик застал времена глубокого совка), так что термин был мне смутно знаком. Я помнил, что это нечто идейное и выборное. До новой пионерии дело не дошло, но быстро к ней катилось.

— Мы тебя не выбирали, — сказал я Борисову, чьё спокойствие начало меня бесить. Он казался старше всех наших. Глаза у него были интересные, ярко-зелёные с ржавыми пятнами. Казалось почему-то, что у него должны быть веснушки.

— Конечно, — сказал Борисов. — Вы и не могли меня выбирать. Это не ваша обязанность.

— А чья? — спросил Биргер.

— Этого вам знать совершенно не нужно, — ответил Борисов не нагло, а скорее сочувственно. Он как бы жалел нас, которым не нужно знать такую интересную вещь.

— Ну, вот что, — решил подбавить жару Гороховский, человек скандальный и обидчивый. — Быстро пошёл набрал воды, швабра в туалете на пятом этаже, вымыл пол и стёр с доски, потом доложился охране внизу и кыш из школы на все четыре.

— Ничего подобного не бывает, — странно ответил Борисов. Он держался так, словно за ним стоял не только школьный охранник, но и личный охранник, и ангел-хранитель. Он небрежно отодвинул Биргера и пошёл к выходу.

— Э, э! — крикнул было Биргер, но тут я почувствовал, что трогать этого человека не надо, что мы можем сделать себе хуже, и что даже победа над ним не доставит нам никакой радости.

— Оставь его, Семён, — сказал я по возможности презрительно. — Мэн не в себе.

Борисов остановился и внимательно на меня посмотрел.

— А позвони домой, — сказал он с тем же непонятным сочувствием.

— Кому? Тебе, что ли?

Как уже сказано, я был поздним ребёнком и всегда боялся, как бы чего не случилось с отцом. Старик был тогда ещё крепок и никогда не жаловался, но я его любил и беспокоился, когда он вдруг задрёмывал во время разговора или беспричинно вздыхал за обедом.

— Позвони, — повторил Борисов и вышел. За ним никто не приехал; я видел в окно, как он вышел из школы и с рыжей кожаной сумкой на плече неторопливо пошёл к выходу из нашего двора, в котором доцветали последние астры. У него был вид человека, который никуда не спешит и никогда не опаздывает. Он двигался сосредоточенно, — вот как я подумал о нём.

— Он ..нутый, — сказал Биргер.

— От..дить всегда успеется, — сказал я, и хотя мне не хотелось звонить при наших, набрал отцовский номер. Отец был недоступен, у него, вероятно, шло совещание, или его вызвали в министерство, куда вообще в последнее время дёргали часто — они всё время там теперь совещались, пытаясь остановить неизвестно что. Мне, однако, стало тревожно, даже руки вспотели; я набрал мать, но она не ответила. Старшая сестра была у себя в Вышке и знать ничего не могла. Я договорился сегодня идти с Гороховским к нему — проходить «Атаку дронов», но вместо этого вызвал шофера и рванул домой, сам себя презирая за идиотскую тревогу. Конечно, отец вернулся к девяти и был в полном порядке, мать была очень тронута моим беспокойством и сказала, что я добрый мальчик; но вместо того, чтобы возненавидеть Борисова, я ощутил, как говорил во время аттестаций историк Бархатов, неприятный трепет в членах.

Дело в том, что к чему-то такому шло, и важной частью этого была именно «Атака дронов». Мы как раз получили седьмой выпуск, рассылал её по подписке таинственный Мистер Рипер, жил он то ли в Израиле, то ли в Португалии, и кому-то даже отвечал на письма; я лично видел пару его посланий, предупреждавших о сумрачном и непонятном, но с непременным вкраплением пары точных слов и узнаваемых примет. Игра была очень так себе, но всегда обрывалась на самом таинственном месте, а следующий выпуск всегда начинался с другого, не менее таинственного. Герои каким-то образом участвовали в войне, ходили по разбомбленным городам, искали непонятные артефакты в виде обломков странной техники, инопланетной с виду, и иногда бесследно исчезали. Играло страшное количество народу, и кто-то, говорят, даже встречался в реале, но сам я ни на одну такую встречу пока не попадал. У меня было подозрение, что разведчик Глюк – девочка, причем красивая и опытная, что-то такое чувствовалось в её манере держаться, и я много раз ей намекал, что хорошо бы пересечься в «Неоне», исправно работавшем, несмотря на все ограничения, — но она туманно отвечала, что сейчас не время.

 

Когда сирена за окном завыла…

Судный день 1973 года

В начале жизни школу помню я,
такой момент учения, вернее:
учительница с самого утра
сказала: «Пусть к доске пойдут евреи!».

Стоял октябрь, отбрасывая тень
на школьный двор с бетонною площадкой.
Стоял на свете детский Судный день,
в нём было шестерым мальцам не сладко.

Учительница, чёрт бы её взял,
в тот день речами, полными металла,
крушила сионистов наповал
и на врагов отчизны намекала.

Ну разве был врагом Аркаша Грин,
из класса самый лучший математик?
И Рая Коган – в чём виновна, блин,
была она? Коса и белый бантик…

Скажи мне, Боже, ну, с какой балды
все соученики в огромной массе
в то утро как набрали в рот воды,
пока мы у доски стояли в классе?

Или вот так: вернуть тот день и вновь
восстановить подробные детали,
спросить всех остальных учеников:
«Зачем вы с нами у доски не встали?»

***
Меня таскал в свой кабинет
член партии и друг народа:
«Чего коптишь ты белый свет
и потребляешь кислорода?»
В стране трагических крамол
не затаить бы нам обиду!
Ругай меня, мой комсомол,
храни меня, звезда Давида!
Подобная любой балде,
я занимала чье-то место,
где и бурчанье в животе
могли бы объявить протестом.
Безвинен, в сущности, парторг,
строчивший на меня доносы,
и лучше выдумать не мог,
чем эти веские вопросы.

***
Изучали язык, намечали маршрут
в те края, где у предков был строгий кашрут
и горели субботние свечи,
поднимал нас утрами отравленный гимн,
но маячил нагорный Иерусалим –
наизусть география встречи.

Продолжались проклятые будни в стране,
битвы за урожай, маршировки в окне,
комсомольские пляски в Колонном,
ожиданье ареста, ментов в галифе,
с деловым разговором о пятой графе
аккуратных гэбистов со шмоном.

В год, когда рассосалась тревожная мгла,
я на Ближний Восток направленье взяла,
поезд на Бухарест, ветра корчи.
Я была лишь одной из тех призрачных тел,
заполнявших в таможенных скобках пробел
среди граждан сгущавшейся ночи.

Впору на небе высечь ночной перелёт:
из египетской тьмы возвращался народ,
чтоб спуститься на землю пророков,
ибо сказано было: домой возвращу,
из галутного семени род возращу
ради жизни грядущих потомков.

 

Картинка мира

 

***
Почему-то иностранцы,
Почему — не знаю сам,
В большинстве своем засранцы —
Сразу видно по глазам.
То ли дело россияне —
Там у всех из глаз сиянье.

***
Каин Авеля убил.
Чем был тот ему не мил,
Я не понял, честно говоря,
Что он с ним не поделил?
Чем уж так брат насолил?
Но, считаю, по любому – зря.

С той поры-то и пошло
По земле библейской зло,
Да и сам наш мир пошёл ко дну.
Жизнь была б куда милей
Если б просто пиздюлей,
Он тогда навешал братану.

Он, возможно, был бы рад
Отмотать бы всё назад
И начать всё с чистого листа,
Но былого не вернуть,
Остаётся лишь вздохнуть,
Да махнуть всем с горя по полста.

***
Эй, шма сюда, Израиля сыны,
Вот как, считаю, поступить нам надо –
Давайте общую построим баррикаду
И все с одной там встанем стороны.

Пора ломать замшелые клише,
Конфессия любая – дело вкуса.
Одним Моше, допустим, по душе,
Другие тащатся от Иисуса.

Допустим, я кошерного не ем,
А ты, к примеру говоря, трефного,
Да хрен бы с ним, там места хватит всем,
Лишь только бы хватило всем съестного.

И пусть возляжет с гойкой харедим,
А что там дальше будет — поглядим.

***
Пётр Первый, как известно, по матери был еврей,
И было у него пять дочерей.
А у каждой дочери,
В свою очередь,
По семь мужей,
Один другого хужей,
Да у каждого ещё и бабка еврейка.
Ну, доложу вам, семейка!

***
Спят мёртвым сном вершины горные,
Но не берет меня снотворное,
И маюсь до утра без сна я,
И, как заклятый, вспоминаю

Те нулевые, гулевые,
Веселые, притыловые,
Где вольный дух ещё не вытравлен,
И курс покудова не выправлен,

Где связи с миром не оборваны,
Езжай, лети в любую сторону,
И с блоком НАТО отношения
Столь далеки от ухудшения.

А это я, ещё не старый,
И больше скажем – бравый малый,
Вдоль по Никитскому бульвару
Иду в обнимку с Боссарт Аллой.

Уже не в статусе любовника –
Законно избранного мужа,
Душой в районе сороковника,
Пусть и полтинника снаружи.

И долг за дачу неоплаченный,
Ещё заснуть мне не мешает,
И этот, как баллон, накачанный —
Не всё пока ещё решает.

И молодёжь кругом патлатая
По клубам беззаботно скачет.
…А те двадцатые, проклятые
Лишь впереди пока маячат.