СВОБОДНЫЙ ВЕЧЕР

Когда-нибудь всем будут люди довольны

и даже забудут чеченские войны,

как греко-персидские войны забыты –

кому интересны былого бандиты,

бомбёжки, теракты, облавы, зачистки,

обиды, скандалы, взаимные иски,

фракийцы, сирийцы, германцы, спартанцы,

а в клубе у нас, разумеется, танцы –

девицы в шелках, капельмейстер во фраке

и плюс кавалеры без мыслей о драке.

 

ПЕСНЯ ВЫХОДЦА

Не слоняюсь я по двору,

не сигаю с пригорка –

ностальгия по Мордору

мучит разве что орка.

 

Не смущаясь акцентами,

с кайфом делаю селфи,

как вполне стопроцентные

люди, гномы и эльфы.

ПОСЛЕ БУНТА

Чешут репы творенья венцы,

иногда пребывая в миноре,

а по Волге плывут мертвецы

и впадают в Каспийское море.

 

Сотворить позволяет азарт

что угодно из кубиков LEGO –

кто же всё-таки мстит за хазар

и, похоже, не только Олегу?

 

МОТИВАЦИЯ

Твой социальный профиль низкий,

а посему – учи английский.

***

От мамонта вплоть до малюсенькой мушки

кто может не быть патриотом кормушки –

столь ясен вопрос, что и спорить не будем,

а фобии свойственны разве что людям

да ангелам, чьи не от мира полёты –

что им, Боже правый, земные болота,

степная бескрайняя ширь в перелесках

и сами они на бесчисленных фресках?

***

Я не напрасно гулял по свету:

«Джоконду» видел и видел «Пьету»,

стрелял, бывало, но только в тире,

влюблялся раза двадцать четыре –

скорее меньше, увы, чем больше –

порой – на месяц, порой – на дольше.

***

В России русских не было царей,

поэт в России меньше, чем райсуд,

полуеврей в России больше, чем еврей,

и что вообще в России не абсурд?

 

СМЕРТЬ ПОЭТА

На далёком перегоне

помирал поэт в законе,

не шестёрка и не туз,

а простой любимец муз.

 

И под видом проходимца,

чтоб никто им не мешал,

музы своего любимца

проводили не спеша

и вернулись на Парнас;

смерть такая не про нас,

душу чью пустили в тело

ради стоящего дела.

 

ПЛАЧ  О ВОЗМЕЗДИИ

 

О где же ты, национальный

ответ непропорциональный?

                          ЧЕТВЕРО

 

                                                       незаконченный роман

                                                                1

Автобус, точнее хавтобус, благо работает на хашмале, без выхлопов, загрязняющих окружающее, эта белая изящная полусфера с жёлтой надписью на борту «Сделай Тель-Авив чистым!» бесшумно и плавно отплыла от остановки. Шайтан-арба, четвёртый чёрт, вице – в цвету, подумал Никита философски, бисова бричка, соразмерный экипаж, в котором жиды полсотнею отправляются, правы классики скопом.

Весенний воздух парил и дрожал над раскалённым асфальтом. После автобусного, условно говоря, оледенения духота охватила сразу, навалилась здешняя влажность, распаренность – как в «Сибирских банях» на Дизенгофской.

Никита пошёл по Мосту Фиг. Так его в народе называли, а официально это был Мост Фанни и Геси. Просто привыкли все, и даже район этот тель-авивский с офисными небоскрёбами и деловыми квартирами звался Фиговка.

Под мостом проходило шестиполосное шоссе – шуршали стада машин, порхали невысоко зелёные воздушные самокаты. Поодаль, на травянистом холме белел Монастырь Умученных Сестёр Духовных – кукольные башенки за каменной оградой, цветущие черешки сада, поросшая плющом часовенка. Оттуда, с холма, лился тихий колокольный звон – сестрицы музицировали. Бес гол, а лес бос, ухмыльнулся Никита, упорно двигаясь по мосту в редакцию. Форсировать мост! Перила чугунные нынче опять были выкрашены радужно и украшены надувными сердечками – эх, девы неугомонные!

Фиговый мост, заканчиваясь, вливался, переходил в шумную обширную улицу Гершуни. Здесь подстерегал путника оживлённый перекрёсточек, конечно. Шли непрерывной лавой, тьмой машины, а на бетонном пятачке кучковались, переминались прохожие – ждали, когда светофор «озеленит» зебру, протравянит тропу.

Упрямо, неугасимо горел «красный». Подошёл насельник перекрёстков, дервиш-праведник, или как их называли с правильной тель-авивской картавостью – «юдодивый». Ну, автохтонная фауна. Дервиш был в шапке-ушанке (эх, Сибирь неистребимая!), одно ухо задрано к солнцу заратустрно, на лбу жестяная звёздочка-шестиконечка с крестиком внутри – крыжаль хиудова. Протянул корявую руку за милостыней. Никита покорно опустил медную монетку в немытую ладонь. Божий человек пробормотал что-то вроде «Давай – и воздастся, давай-давай», отвернулся от Никиты и двинулся прямо через дорогу, попёр поперёк движения, невзирая на поток машин. Причём не особенно и лавировал, машины как-то сами его огибали.

А Никите надо было в редакцию – на Гершуни, угол Багровской. Приходилось пробираться, словно в тайге на гоне али в ручье на нересте – здешние людишки кишели. Сроду на Фиговке человеку не протолкнуться – тут гнездились штаб-фатеры международных гешефтмахеров, хазы крупнейших банков, глобальные лавки менял, транснациональные ссудные конторы – заимки, по-местному. Здесь шустрила Алмазная Бурса и её ухари-бурсаки бриллианты гранёными стаканами меряют!

На Гершуни и запах стоял особенный – золотыми приисками несло и пушниной. Иногда, что естественно, бурбоном-сырцом и убоиной шибало.

Старомондные коробчатые мазганы на бесчисленных окнах небоскрёбов (эти штуки и воздух холодят и кормушкой для птиц сажающихся служат, мелкое святое дело) капали вниз конденсатом, порой и туман начинал клубиться. Бредущий в спотыкающейся и толкающейся толпе Никита едва не проскочил в утренней мути ответвляющуюся улочку Мордки Богрова. Забавно таки звучали в Тель-Авиве странные сибирские прозвания, имена древних героев-висельников, дщерей и сынов израилевых, сложивших животы своя на алтарь-бину, сказано же – «по ним Сибирь плачет».

Игорь Губерман

Иерусалимский дневник

из последних записей

*

Вчера мне снился дикий бред:

к нам гости едут – круг наш узкий,

а в доме выпить – нет как нет,

а также нету и закуски.

*

Молчит народ непросвещённый,

но если свет вольётся в души,

народ воспрянет возмущённый

и просветителей удушит.

*

Вот самый яркий из кульбитов

большой идейной лотереи:

нет горячей антисемитов,

чем озарённые евреи.

*

Мой долг весьма различным людям –

он лишь растёт день ото дня,

в душе я должен даже судьям,

на зону бросившим меня.

*

Моё пустое сочинительство –

увы, характер мой дурной –

полно густого очернительства

всего замеченного мной.

*

Мне уксус одиночества знаком

отнюдь не понаслышке, чисто лично;

в компаниях я не был чужаком,

но им я ощущал себя обычно.

*

Желание слиться в единстве со всеми

владело поэтами, как наваждение,

но этой душевной мечтательной схеме

мешало зловредное происхождение.

*

Потери, уроны, пропажи

и боль незаживших обид –

печалят, однако же даже

слегка освежают наш быт.

*

Вполне уверен в организме,

люблю я вредную еду

и нездоровый образ жизни

я с удовольствием веду.

*

Вечерние мысли – не те же, что днём,

хоть узами связаны тесными:

вечерние полнятся вечным огнём,

дневные – заботами пресными.

*

Я жизнь мою отладил лично,

и вопреки предупреждениям

я всё, что было нелогично,

творил с особым наслаждением.

*

Подлости, конечно, в мире много,

а порой – и просто до предела,

но винить не надо в этом Бога:

подлость – человеческое дело.

*

Мне в людях часто чудится подобие

ушедших: вон ещё один двойник,

но после вспоминается надгробие,

и сходство исчезает в тот же миг.

*

Мне возраст не прибавил в жизни счастья,

однако же, нисколько не задев,

оставил тайный трепет сладострастья

от вида полуголых пляжных дев.

*

Я жизнь веду изрядно серую,

во многом я подобен зверю,

поскольку в Бога я не верую,

а людям я давно не верю.

*

Мыслишка пришла ко мне дерзкая:

что наша фортуна людская –

стихия, слепая и мерзкая,

и губит, надеждой лаская.