Роман Кацман

         ЛЕОНИД ЛЕВИНЗОН И НОСТАЛЬГИЯ

Левинзон Л. Количество ступенек не имеет значения. Книга рассказов. СПб.: Геликон Плюс, 2018.

У ностальгии тысяча лиц, и к каждому она поворачивается тем из них, которое вызывает наибольшую боль. Закон сохранения ностальгии требует, чтобы ее удушающая масса не исчезала, хотя она и может быть размазана по бытию тонким слоем. Ее яд в больших количествах убивает, но, вероятно, в малых лечит от вовлеченности в данность, от привязанности к богам места. Правда, часто это означает лишь привязанность к другому месту, а если так, то может ли она лечить от самой себя, позволяя прожить ее в отчуждении от нее же самой? Творчество Леонида Левинзона – виртуозного фармаколога ностальгии – свидетельствует, что да, может. Ностальгия у Левинзона отличается от саркастической «ностальгии по чужой земле» Михаила Юдсона, от философской тоски по тишине Дома Дениса Соболева, от терзаний принадлежности Дины Рубиной, от поисков утраченной культуры Александра Гольдштейна. Герой одного из рассказов книги Левинзона «Количество ступенек не имеет значения» говорит приятелю: «Ты сложный человек … В эмиграции тебе не хватает чувства ностальгии, а дома — чувства причастности» («Собиратель самолетов»). Этой двойной непричастностью, двойным знаком отсутствия, сложность не исчерпывается, и растянувшийся на годы цикл историй Левинзона об эмигрантах, бродягах и неудачниках превращается в причудливую энциклопедию ностальгии в ее современном изводе, когда это глубокое, такое привычное и впитанное со страниц мировой литературы чувство претерпевает необратимые изменения.

Книга рассказов Левинзона «Количество ступенек не имеет значения», вышедшая в 2018 году, занимает особое положение в его творчестве: удачное решение объединить ряд рассказов в одну книгу высветило те стороны его поэтического мышления, которые ускользали в тень в его романах, как в предшествующем («Дети Пушкина», 2015), так и в последующем («Здравствуй, Бог!», 2019). Фрагментарность сборника коротких текстов освобождает сознание от нарративной идейной связности, которая навязывала романам, возможно, и не желаемый, но неизбежный романтический пафос, будь то пафос бездомного и юродивого поэта в первом из них, или одолеваемого бессильным недоумением богоискателя и богоборца во втором. Вместе с романтической идейностью, в этой возгонке выпала в осадок и избыточная сказочная и мифопоэтическая интертекстуальность, многочисленные булгаковские персонажи отправились, наконец, в непроговоренные глубины подтекстов, осела мутная взвесь пародийности, уступив место прозрачности художественного высказывания. Не теряя критического нерва по отдельности, рассказы в их раскрошенной общности (словно «поломанный конструктор», если воспользоваться излюбленным образом Левинзона) потеряли и социально-сатирическую напряженность, возбуждающую борцов за социальную справедливость, но несправедливо уводящую в сторону от глубокого проживания напряженности эстетической. Будучи избавлена и от романтического, и от социологического пафоса, эмигрантская ностальгия обретает целительную пропорцию.

Традиционно ностальгия подразумевает бинарное сознание: здесь-там, Россия-Израиль, Ленинград-Иерусалим (и именно так называется одна из ранних книг Левинзона). Но вдруг оказывается, что «количество ступенек не имеет значения», что дело не в протяженности и не в направленности этой символической лестницы Иакова, а в том, что в ней множество ступенек. Находясь на ней, можно одновременно проживать множество различных пространств и времен, не одно и не два, а больше, обязательно больше: «золотой гордый Санкт-Петербург со ставшими публичными императорскими дворцами, тонет в гармошечной мелодии и наплывающих с Мёртвого моря мрачно-торжественных закатах Арад … читает письмо в маленькой квартирке у Фонтанки женщина, жестокий город Иерусалим возносит молитвы» («Собиратель самолетов»). Более того, лестница расположена не в одной плоскости (например, в вертикальной), а в множестве плоскостей в многомерном континууме бытия, под разными углами наклоненных к данности. Собственно, только в этом и состоит ее назначение. Эта вращающаяся лестница поливалентной ностальгии соединяет различные знаки и значения и тем самым становится символическим воплощением означивания вообще. Если Эрик Ганс прав, и означивание рождается из неудавшегося жеста присвоения объекта желания, то поэтика множественной ностальгии Левинзона – это повторяющаяся с ритуальным упорством попытка схватить желаемое, но так, что оно не только не достается никому, но и оказывается в принципе недостижимым, и потому – воплощением не бессмысленности и гротескного абсурда, как в его романах, а, напротив, оптимистичного, пусть и не по содержанию, а по форме, взрывного смыслообразования, указывающего на пустующее место священного. Ностальгия, как любой кризис, это возможность – возможность многоступенчатого сложного существования в мире, где хаос является уже не метафорой, а математической теорией, и где приключение героя с тысячью лиц составляет суть уже не мифического, а обыденного сознания.