Петр Межурицкий

Петр Межурицкий

613

1.

Аз есмь не мета и не пост

и никакой не авангард,

но обязательный, как ГОСТ,

но обаятельный, как старт,

как после «А» сказавший «Б»

наследник вольтовой дуги,

хоть режьте вены на себе

или хоть горла на других

среди взрывающихся мин,

а я – за мир,

который волею Его

вокруг меня со всех сторон,

где я опять после всего,

как до всего, конечно, Он,

никем пока что не прощен –

конечно, Он – а кто еще?

2.

Как поразительно удобно:

все, что живое, то съедобно

и годно для пищеваренья

с чисто научной точки зренья

на первый и последний взгляд –

ну чем, казалось бы, не лад?

Но с точки зрения кашрута –

а это та еще скрижаль –

не все так радостно и круто,

как нам хотелось бы – а жаль.

3.

Ну Кто еще отнюдь не всуе,

пречистый, как на складе бязь,

мог, перед ближним не пасуя,

земных наук не убоясь,

не всю материю живую

включить в цепочку пищевую

и удержать при этом трон?

Конечно же, не фараон.

4.

На голове стоит пророчица

и пробует сосредоточиться,

а в том, что это не получится,

убеждена ее попутчица,

и ведь не даром: ход пророчества

предполагает одиночество.

 

5.

Где зуб за зуб, за око – око,

там никому не одиноко.

 

о поэте

Ирина Маулер

Ирина  Маулер

 

Весна врывалась в дверь открытую,

Повисли соловьи над лесом,

И ветер весело насвистывал

Забытую за зиму песню.

 

И пахли, забываясь пламенно,

На тонких ножках, как впервые

У каждой придорожной впадины

Простые маки полевые.

 

И наливаясь, как озимые,

душа в стремленье лип коснуться

меняла сапоги резиновые

на крылья бабочек капустниц.

 

Писал апрель такими красками,

Такою первозданной силою,

Что чувствовал себя лишь пасынком

Поэт и плакал…  от бессилья.

 

о поэте

Павел Лукаш

Павел  Лукаш

 

 

Пускай добра не ищем от бабла,

а только безобидное бла-бла

и далее, но далее сложнее,

прошу понять меня, как я тебя,

отчаянно, но не сплеча рубя, –

у нас уже есть вещи поважнее.

 

Я тут, как запасное колесо,

вторичен – ведь не Пабло Пикассо,

и всё же разберемся – или-или…

Любил табак, любил ходить в кабак

и не любил ни кошек, ни собак,

а вот они всегда меня любили.

 

Ну да, бывало разное, а то!

Ну разве что не выиграл в лото –

приветствовали, грамоты совали

и говорили «браво» и «виват»…

Но больше я ни в чём не виноват,

есть алиби – уснул на сеновале.

 

В стеклянном доме (всё – бронестекло)

тепло и, разумеется, светло –

совсем не то чтоб нечем поделиться,

хотя давно уже не склад идей,

не фабрика по выпуску людей,

а только размороженные лица…

 

И все-таки поверь, что эта дверь,

пусть даже заходил какой-то зверь,

когда-то отворялась без подвоха.

Теперь уже возможен карантин –

я стану собирателем картин,

тех, что сегодня продаются плохо.

2017

Борис Херсонский

 

автор  фотографии- Наталия Вересюк (г.Одесса).

Борис Херсонский

 

 

Волокут Перуна, ох, волокут, слышен рокот вод.
Перуна бросают в Днипро головой вперёд.
Он плывёт, что твоё бревно, обратив к облакам
плоский раскосый лик, вызолоченный ус.
Он и есть бревно, но сумел сохранить народ,
который пришлые греки прибрали к рукам.
По головам греков, аки посуху, грядёт Иисус.

Огромный крест стоит на зеленом холме.
Перун плывёт, и вот что у него на уме,
вот что у него на поганом, на деревянном уме:

«Крест тоже дерево. Два бревна.
Дивиться нечему. Эта страна
привыкла кланяться дереву, камню. Грома раскат
людей повергает в дрожь.
Дрожь порождает ложь.
Ложь у них нарасхват.
Любую правду перетолкуют в ложь.

Я был елдак, торчащий из выпуклости земной.
Смотри, Преемник, что стало со мной.
Я хранил народ и Ты сохранишь народ.
Но настанет и Твой черёд, ох, настанет и Твой черед.»

Перун плывёт, и толпы неверных чад
глядят с холмов, и кричат, кричат,
галдят с холмов и кричат: «Давай,
выдыбай, Перуне, Боже, давай, выплывай!»

Запрокинув лик к темнеющим, закипающим небесам,
Перун выплывает, Днипро течёт по златым усам,
гремит на порогах, охватывает острова,
по которым волнами ходит высокая, высохшая трава.

 

О ПОЭТЕ

Борис Лихтенфельд

Борис Лихтенфельд

ЭКСКУРСИЯ

 

Несбыточных в плену воспоминаний,

по стенам безысходных галерей

пейзажи и портреты… домик няни

и Пушкин в ссылке после лагерей.

 

Какой-то холм… должно быть, городище

Воронич, а вдали – Воронеж: там

бомжует со своей подругой нищей

воздухокрад отпетый Мандельштам.

 

От города Платонова – к Платону:

в поэтах государству нет нужды! –

поэтому их гонит, как Латону,

и жаждою пытает у воды.

 

Ведь знает, до чего договориться

они способны, дай лишь волю им!

И ни о чём нельзя договориться –

столь чужды отношеньям деловым!

 

Иные связи в языке и в жизни

установив, несбыточных в плену

воспоминаний о другой отчизне,

они времён срывают пелену.

 

Из глубины банального пейзажа

кусты навстречу выбегают к ним,

втемяшивая: собственность есть кража

и превращаясь в анархисток-нимф.

 

Вот и Овидий… Ведь любая ссылка

на прошлое о том же говорит,

мрак раздвигает зрением затылка,

для будущего ищет алгоритм.

 

От сотворенья до армагеддона

все чаянья стекаются туда,

где ловится из чистого прудона

рыбёшка золотая без труда.

 

А время что? Туман… Всё не об этом

стрекозы над поверхностью кружат.

И разве можно доверять поэтам?

Для них везде распахнут настежь ад.

 

Айдесскою прохладой манит пекло.

Обманываться рады – вскользь, несбы-

точных в плену воспоминаний, бегло

водя по строчкам собственной судьбы.

 

о поэте

Исаак Шихман

Игорь(Исаак) Шихман

НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ В ПРОШЛОЕ  

В офицерском общежитии, куда определили вновь прибывших, тут же нашлись знакомые. Во-первых, встретили ребят, на год раньше окончивших  училище. Во-вторых, нашлись те, с кем познакомились на армейских соревнованиях волейболистов. Абраша два года играл за сборную училища.

Через несколько часов они знали все о своем первом командире. Он был офицером еще царской армии. Окончил в Петербурге привилегированное  Константиновское артиллерийское училище. Случайно в Гатчине познакомился с Петром Николаевичем Нестеровым – одним из первых российских пилотов и “заболел” авиацией. Когда Полухин узнал, что Нестеров тоже выпускник артиллерийского училища, только Михайловского, твердо решил стать авиатором.

После энного количества рапортов армейскому командованию, Полухина зачислили в авиаотряд пилотом-наблюдателем. В этом качестве Полухин начал первую мировую войну. Вскоре стал летать самостоятельно. Бомбил германские окопы, сбил дирижабль Цеппелин с наблюдателем на борту. За это был награжден орденом св. Георгия и получил очередное воинское звание.

Потомственный дворянин штабс-капитан Сергей Полухин с первого дня безоговорочно принял революцию. В гражданскую войну воевал против белых на разных фронтах. Потом остался в армии.

Так и не обзавелся семьей. При случаи шутил, что женат на авиации. Долго  ходит  в комэсках, хотя  многие,  с кем начинал Полухин, уже занимали высокие посты. Вероятно, продвижению по служебной лестнице мешало дворянское происхождение.

Правда, когда потребовалось знание иностранных языков, а капитан свободно владел французским и немецким, кадровики-чекисты закрыли глаза на его дворянство. Отправили добровольцем на помощь республиканцам в Испанию. Эскадрилья “ ишаков”  комэска Полухина прикрывала Барселону. У противника в небе было явное превосходство. В этой ситуации комрат Серджио (так называли его каталонцы) применил тактическую хитрость: постоянно менял дислокацию своего небольшого подразделения, создавая видимость большого отряда  республиканской авиации. Благо в окрестностях каталонской столицы размещалось много аэроклубов.

В бою над Тарагоной он открыл свой испанский боевой счет – завалил итальянский бомбардировщик Caproni. Буквально через три дня капитан Полухин совершил невероятное: прорвался, обманув звено истребителей  сопровождения, к бомбардировщику  Fiat Cicogna, и почти в упор расстрелял его.   Итальянец направлялся с бомбовым грузом к порту каталонской столицы. Там под разгрузкой стояли два советских судна “Зырянов” и “Нева”, доставившие оружие защитникам осажденного города.

Познакомиться с  комратом Серджио Полоном – официальный испанский псевдоним Полухина – прилетел из Мадрида  генерал Дуглас,  главный военный советник республиканского правительства, легендарный Яков Смушкевич.

Полухина представили к званию Героя Советского Союза, но, судя по всему, опять помешало происхождение: наградили орденом Красного Знамени.

В ранней авиации, когда на бортах еще не было радиосвязи, все команды в воздухе отдавались условными движениями машины. Легким покачиванием крыльев командир отдавал приказ “Делай, как я”, то есть повторяй мой маневр. Его без слов понимали все, кто был в воздухе. Комэск один ( так он фигурировал в официальных рапортах) придерживался этого принципа и на земле. Учил молодых ребят личным примером. Никогда не повышал голос, терпеливо мог объяснить одно и то же дважды, а порой –  и три раза.

Полухин жил бобылем ( это необычное русское слово Абраша узнал от командира). Занимал отдельную комнату в офицерском общежитии, где молодые пилоты жили в таких же комнатах вдвоем  или   втроем. Так что  Полухин был постоянно со своими  подопечными,  с коротким перерывом на сон.

Никто из подчиненных не слышал из уст капитана ни одного бранного слова. Хотя мат в авиации считался особым шиком. В присутствии комэска Полухина самые отъявленные матершинники, как например техник Смирнов, не умевший говорить  без матерных оборотов, вели беседы исключительно на литературном языке. Смирнов, правда, иногда прикрывал рот рукой, видимо, сквернословя  мысленно.

Учил Полухин так, чтобы они, юнцы, вышли живыми из любого боя. Абраше на всю жизнь запомнился первый урок комэска. Он собрал шестерку не  на летном поле, а в учебном классе. Из окон комнаты были хорошо видны выстроившиеся в ряд истребители.

— Не смотрите с тоской на машины. Придет время – будете летать, — начал капитан. – Сейчас слушайте и постарайтесь запомнить навсегда. Цена ошибки – жизнь.

Полухин помолчал, словно давал время осмыслить важность сказанного.

— Ведущий и ведомый – два человека, но в воздухе они – один организм, один мозг, одна душа, — продолжал он.- Это главный закон истребительной авиации. Теперь, когда вы его узнали, поиграем в игрушки.

С этими словами капитан достал из командирской сумки два  самолетика. Взяв их в руки, он стал изображать движение пары машин в воздухе. Правая рука имитировала полет ведущего, а левая, словно привязанная, повторяла все виражи и маневры, следуя  с самолетиком за ней.

Комэск покружил на глазах лейтенантов несколько минут и остановился. Подозвал двух из них и вручил модели.

— Ты – ведущий, а ты – его ведомый, — распределил роли, велел повторить показанное.

Задание всем показалось ерундовым, но самом деле, уже через полминуты на вираже   ведомый “потерял” командира.

— Теперь следующая пара, — приказал Полухин, не комментируя ошибку. Вероятно, по опыту знал, что так будет.

— Поочередно играйте в самолетики, — сказал он, усевшись  на стул. – Я буду наблюдать. Когда из вас получатся пары, и вы будете, как иголка  с ниткой – отправимся туда.

Комэск выразительно кивнул в сторону окна.

— В училище вас учили летать и выполнять фигуры высшего пилотажа. Я должен научить вас  воевать и возвращаться  невредимыми на свои аэродромы.

Поначалу ребята не восприняли всерьез упражнение с моделями, но постепенно втянулись и на второй день тренировок даже почувствовали вкус игры. Командир внес соревновательный элемент в учебу. Определил три тройки и на старте каждой из них включал секундомер.

[gs-fb-comments]

Михаил Сипер

 

Михаил  Сипер

Никого с собою не беру,
Захожу в сентябрь дорожкой узкою,
Нити паутины на ветру,
На пеньке бутылочка с закускою.

Тут уж ни прибавить  ни отнять,
Все слова — сплошная околесица.
Разлита в природе благодать –
Вся природа на девятом месяце.

Над рекой висит табачный дым,
Да какой там дым, туман недвижимый.
Серый воздух, вставши от воды,
Угрожает  листопаду рыжему.

Рюмку запотевшую допью,
И налью восьмую, полон смелости.
Я себя совсем не узнаю
В этой желтизне и в этой серости.

Вот он мир. Возьми же и владей —
Где скрипит лесина хриплой ноткою,
Где вокруг, спасибо, нет людей,
Где лечу свои обиды водкою.

Всё, спокойно. Хватит умирать.
Кто от пустяков подобных бесится?
Посмотри, какая благодать –
Вся природа на девятом месяце.

о поэте

Одинокий Саша Люблин

Давид Маркиш                          отрывок  из  рассказа

 

   Саша Люблин вошёл в дом, Лиза заперла за ним дверь.

-Я вот хотела тебя спросить, — сказала Лиза, усадив Сашу за стол в кухне. – Ты страховки уже сделал?

-Какие страховки? – удивился Саша.

-Ну, какие… — сказала Лиза. – Здоровье, несчастный случай. Вещи, какие у тебя там есть, на горе.

-У меня ничего нет, — беззаботно сообщил Саша. – А от смерти всё равно не застрахуешься – это глупость полная.

-Это ещё как сказать, — не согласилась Лизавета. У нас семья большая, думать надо… Мой шизик только о своей рыбе думает, всё на мне, до капельки.

Саше неприятно было слышать, что его друга за-глаза называют шизиком, но он промолчал.

–Ты чего ёрзаешь? – укорила Лиза. – Сейчас он придёт, никуда не денется. Озеро-то под боком!

Тут из второй комнаты, из-за закрытой двери долетел визг и плач, и Лиза-Лизавета, посуровев, крикнула во весь голос:

-Тих-ха!

И, поднявшись от стола, дверь распахнула – поглядеть, что там творится и порядок навести. В комнате, расположившись на полу, четверо детей старательно выводили фигуры на листках бумаги, а младенец надрывался на все лады в своей коляске.

-Чего это они все у тебя не в школе? – учтиво осведомился Саша Люблин.

-Я их из дома в эти дни не выпускаю, — доложила Лиза. – Еврейская Пасха, мацу-то пекут и пекут.

-Ну и что? – недопонял Саша.

-А то, — сказала Лиза. – Они у меня крещёные. Юз возражал, но я настояла: меня саму при рождении мама с папой крестили, как полагается. Ну, а я — их.

-Так ты… — промямлил Саша.

-Дошло! – усмехнулась Лиза. – Зарежут, рука не дрогнет. Эта Тверия – самое место!

-Значит, ты их дома держишь, — тупо глядя, сказал Саша, – чтоб не зарезали.

-Бережёного бог бережёт, — подтвердила Лиза. – Знаешь поговорку?

-А в Питере? – спросил Саша через силу.

-Там другое, — раздражённо ответила Лиза. – Питер большой, а евреев мало. А Тверия маленькая, а евреев здесь много, на каждом шагу. Вот и считай… Но много ещё не значит хорошо, как твой друг любит повторять.

-Это он о ком так говорит? – потерянно спросил Саша. – О нас?

-Нет, о рыбе, — сказала Лиза Штейман.

-Я пойду, — сказал Саша и вышел на глиняных ногах.

На воле приятно припекало, разгоняло кровь по жилам. По улице шли весенние люди по своим делам и вовсе без дела. «Много ещё не значит хорошо, — оглядываясь по сторонам, повторял про себя Саша Люблин. — Много ещё не значит… не значит…»

 

АФАНАСИЙ МАМЕДОВ

Афанасий Мамедов

фотография Евгении Черненьковой

                                                ВОЛК

 

Кончил смену. Кинулся от заводской проходной к остановке. Поспеть бы до «Полежаевской»: одному в районе Магистральных и до полуночи-то не желательно ходить. Стою, автобус подгоняю сигаретой. Бесполезно. Едва покинул остановку, со стороны автостоянки налетела собачья стая. С вожаком спорил на самом древнем наречии. Выстрелил в него окурком. Не попал, но разлетевшиеся по асфальту искры остановили его. Мгновения оказалось достаточно, чтобы опрокинуть, погнать стаю. Переждал под фонарем и двинулся дальше. Горло с непривычки было подрано звериным рычанием. Возвращение к человеческой речи стоило мне девяти дней немоты. И все это время я был волком, без имени, без стаи, — но с душою победителя.

об авторе

 

Уездный город

 

 

ИНГВАР  ДОНСКОВ

Уездный город (зарисовка)

 

На магистрате старые часы
Двенадцать кряду — отзвенели мерно.
Уездный город. Полночь. Брешут псы.
Бредёт гуляка к дому. Пьян, наверно.

Объяты сном базарные ряды.
Накрапывает дождь. Блестит брусчатка.
Небезопасно шляться без нужды,
Когда мещане спят в постелях сладко.

Бредёт гуляка прочь. Навеселе.
Пропах развратом и бенедектином.
От девицы, искусной в ремесле,
Которую ласкал в угаре винном.

До дома, почитай, ещё верста.
И лаковые хлюпают штиблеты.
Ему б найти сейчас рублёв полста!
На немку бы хватило, Генриетту!

Да Бог с ним! И за ним мы не пойдём.
Не ровен час — прогулка выйдет боком.
Уездный город. В нём мы и живём.
А вы мне — о прекрасном и высоком!