В  закоморочке  сердца

 

 

Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор,

И, мучительно щурясь, как если бы выпал из ночи,

Понимаешь, что жив, незатейливо жив до сих пор.

То ли  в списках забыт, то ли просто – на время отсрочен.

 

Сунув руки в карманы, по серому насту идешь  —

Обострившийся слух выделяет из общего хора

Ломкий хруст ледяной, шорох мусора, птичий галдёж,

Еле слышный обрывок старушечьего разговора:

 

«…мужикам хорошо: поживут, поживут и – помрут.

Ни забот, ни хлопот… Ты ж – измаешься  в старости длинной,

Всё терпи и терпи…» — и сырой городской неуют

На осевшем снегу размывает сутулые спины.

 

Бормоча, что весь мир, как квартира, — то тесен, то пуст,

Подворотней бредёшь за кирпичные стены колодца,

И навстречу тебе влажно дышит очнувшийся куст,

Воробьи гомонят, и высокое небо смеётся.

 

 

                                  ***

 

По чьему приговору умирают миры?

За дощатым забором золотые шары

Нагибаются, мокнут, и в пустой палисад

Непромытые окна равнодушно глядят.

 

Тёмно-серые брёвна, желтоватый песок,

Дождь, секущий неровно, как-то наискосок,

Мелких трещин сплетенье, сизый мох на стволе,

И моё отраженье в неразбитом стекле.

 

Это память чужая неизвестно о чём

Круг за кругом сужает и встаёт за плечом,

Это жёлтым и серым прорывается в кровь

Слишком горькая вера в слишком злую любовь.

 

Слишком ранняя осень, слишком пёстрые сны,

Тени меркнущих сосен невесомо длинны,

И прицеплен небрежно к отвороту пальто

Жёлтый шарик надежды непонятно на что.

 

 

 

 

                  «Тут у тебя — литература!»

В книге Марка Уральского «Горький и евреи» (СПб, 2018) такие тучи опечаток, как будто ее не читал не только корректор, но и вообще никто. И зря, ее очень даже стоит прочесть, стараясь относиться с юмором к беспрестанно прыгающим в глаза нелепостям типа «освободился в Лондоне за Ы часа», «заключили в объекте» вместо «заключили в объятия» или к внезапному восточному акценту: «конец процесса Бейлиса странно обрадовала меня». ». Книга посвящена истории отношений главного юдофила всея Руси Максима Горького с множеством видных евреев от Жаботинского, Шолом-Алейхема и Шолома Аша до Троцкого, Зиновьева и Каменева и сулит массу наслаждений бесхитростным душам, обожающим «цифры и факты». Однако несравненно важнее всех фактов вопрос о причинах российского антисемитизма: откуда он берется, и можно ли с ним бороться?

Книга вливает немало желчи в ту сладенькую сказку, что дореволюционная русская интеллигенция стыдилась антисемитизма, как дурной болезни. Впрочем, стыдиться болезни не означает быть от нее свободным, хотя конкретно горьковский пылкий филосемитизм по-видимому был неподдельным, несмотря на всю его подозрительную избыточность и расовую окраску. И очень уж тонкое понимание психологии Клима Самгина, подозревавшего, что «психика еврея должна быть заражена и обременена чувством органической вражды к русскому, желанием мести за унижения и страдания». Хотя — это же самое впрямую говорил Горькому и Леонид Андреев: «Но все-таки о евреях ты что-то выдумываешь, тут у тебя — литература! Я — не люблю их, они меня стесняют. Я чувствую себя обязанным говорить им комплименты, относиться к ним с осторожностью. …Они считают и меня виноватым в несчастиях их жизни, — как же я могу чувствовать себя равным еврею, если я для него — преступник, гонитель, погромщик?». И напоследок бессильное: «Русский писатель обязан быть либералом, социалистом, революционером — черт знает кем еще! И — всего меньше — самим собою».

 Социокультурные достоинства евреев Горький то и дело объяснял древностью и чистотой еврейской крови, а юдофобию — завистью к этим достоинствам. Однако Марк Уральский цитирует таких русских светил, у которых завидовать евреям, по крайней мере, тогдашним, не было ни малейших оснований. Претензии им предъявлялись либо общенациональные, либо общекультурные, либо расовые. Куприн сетовал, что неукоснительное требование сочувствовать прежде всего угнетению евреев заставляет забывать о несчастьях прочих народов (через сто лет эти упреки повторил Солженицын), и при этом… «Я говорил с многими из тех, кто распинается за еврейские интересы, ставя их куда выше народных, мужичьих. И они говорили мне, пугливо озираясь по сторонам, шепотом: «Ей-богу, надоело возиться с их болячками»» (Я цитирую далеко не самые резкие выражения. — А.М.).

Остап

Остап родился и прожил всю свою жизнь на окраине поселка Кулотино. Его дом стоял неподалеку от развалин стеклозавода, который принадлежал до революции промышленнику Воронину. Остап был известной и уважаемой личностью. Все, кого судьба сводила с Остапом, восхищались его умом, красотой и невероятной физической силой. По поселку ходили легенды о его мужестве, бесстрашии и благородстве. Величественный облик Остапа надолго оставался в памяти. Высокий лоб, проницательный взгляд, длинная борода делали его похожим на ветхозаветного патриарха. Если бы в Кулотино провозгласили монархию, то царем, несомненно, выбрали бы Остапа.

Остап стоял во главе большого семейства. Родня была за ним как за каменной стеной: все знали, что по первому зову он придет на помощь, — наведет порядок, сокрушит любого врага. Когда незаметно подкралась к Остапу старость — злая ведьма с букетом болезней, он изменился: стал раздражительным, нетерпимым, недобрым. Он не выносил, когда ему перечили и чуть что — бросался в драку. Остап не хотел смотреть правде в глаза, не хотел признать себя немощным старцем, которому пора убраться на покой и не командовать в большой семье, где взрослые сыновья давно желают жить своим умом.

Однажды у Остапа разболелся бок — он вздулся и причинял ему сильную боль, увеличивая  злобу на весь свет. Старик не хотел, чтобы его лечили, не хотел, чтобы видели, как он унижен недомоганием. Ранним утром, после бессонной ночи он тихо вышел из дома, дав себе клятву больше туда не возвращаться.

Был июнь, солнце поднималось над Кулотино, обливая потоками золота руины красного кирпича. Некоторые строения стеклозавода еще не рухнули. На фасаде главного здания с полукруглыми окнами были видны фрагменты орнамента, похожего на масонские знаки. Остап задумчиво смотрел на чугунный балкончик, с которого заводские начальники, а порой и сам Воронин обращались к рабочему люду. Старик осторожно пробрался внутрь здания и лег под оконным проемом на каменный пол, согретый солнцем. Так он стал бомжом.

Остапа искали, Остапа нашли и просили, умоляли вернуться домой. Но он – ни в какую. Тогда его оставили в покое, дав ему волю бродяжничать сколько душе угодно, надеясь, что с первыми осенними холодами он все-таки придет обратно.

После недели голодания Остапов бок опал и уже не так болел, как раньше. Старик выбрался из своего романтического убежища и первым делом направился к ларьку, в котором торговала его знакомая, Нина. Нина ахнула, увидев Остапа, – до того он плохо выглядел, и дала ему буханку хлеба. Не испытывая к Нине ни малейшего чувства благодарности, Остап грозно качнул башкой и медленно двинулся дальше, злобно глядя по сторонам. С тех пор он каждый день приходил к ларьку и требовал у Нины хлеба, а подкрепившись, шел бродить по кулотинским улицам, задирая прохожих и ввязываясь в драки с незнакомцами.

СТРАННАЯ  СКАЗКА

 

странную сказку за шторами век мне показали сегодня ночью:
если лечь в снег и смотреть на снег – одна из снежинок меня прикончит.
не сразу, конечно, часа через три тонкого нежного белого злого
небо – снаружи – ближе – внутри — дальше нет никакого слова.
думаю, эти ребята не врут, даже если не знают сами:
можно увидеть её маршрут, можно почуять её касанье.

глупая сказка, наверняка, но чтоб ясней и еще чудесней,
мне показали того ямщика в степи глухой из народной песни.
вижу, как степь начинает тускнеть, тулуп, телега, лежит, поёт,
прямо в снегу и смотрит в снег, долго смотрит и ждет её.
если лечь в снег и смотреть, смотреть, если лечь в снег и смотреть назад  —
можно запомнить её и спеть, можно увидеть её глаза.

странную сказку за шторами век мне показали сегодня ночью
если лечь в снег и смотреть на снег, будет тихо сказочно точно
именно так: прикончит. одна. день – люди – лето – я её вижу:
облако — белый колодец без дна, вот она падает ниже, ниже…

Восемь.

1.

В детстве хватало сил
Вечность крутить юлу.
Шорох её оси
На ледяном полу

Явно шептал: бежим!
Чудо почти сбылось.
Скорость творила жизнь
Вместо цветных полос.

Будто рукой – звезду,
Будто слова — малы.
Но неизбежен стук
Падающей юлы.

2.

Голос — ох, не простынь —
Матери вдалеке.
И тяжелы часы
Батины на руке.

В подъезде кошачий хор,
Обшарпанная стена.
Мальчик вышел во двор,
А во дворе – война.

                                         Мордехай Файнберштейн

              

                        Рыбак

    На камнях сидел человек в шляпе и рыбачил. Странный человек. И удочка штука не военная. Из-за налётов англичан люди выходят в море с опаской и только с сетями. Нет, это не местный, решили дети из соседней деревни и побежали купаться к старой таможне. Он и не итальянец, уверяла Клаудиа, но эти девчонки всегда думают, что умнее всех.

    Солнце уже далеко за спиной, мужчина оглянулся и спустил штанины, подвёрнутые днём, чтобы солнце ласкало костлявые колени. Из-за мыса показалась лодочка, в ней толстый синьор с трубкой в зубах помахал рыбаку и быстро подплыл к берегу.

• Добрый вечер, синьор. Надеюсь, не распугал вам рыбу?
• Здравствуйте. Я собираюсь уходить.

    Толстяк выволок из лодки велосипед, втащил её на берег и перевернул вверх дном.

• Вы с того маяка?
• Я смотритель. Много наловили?
• Разве дело в несчастных рыбках? Моя жена даже не будет её готовить.

    Смотритель подошёл к нему с улыбкой.

• Конечно. Кого я мог здесь встретить? Только философа. Человека в особом состоянии души. Буддисты медитируют, а немцы ловят рыбу.
• Я философ только когда надеваю вот эту шляпу. А вы философ по профессии.
• Вы стали философом, когда решили идти рыбачить.
• Я просто ищу покоя.
• Философ и есть ищущий покоя человек.

    Хозяин тирольской шляпы протянул руку:

• Приятно познакомиться, Генрих Шиллинг.
• Анджело Карлуччи. Друзья зовут меня Сухарь.
• Сухарь?
• Смешно? Я располнел после Эфиопской кампании, а до этого был стройным, женщины любовались моими лодыжками. Прибавил 30 килограмм, прозвище стало ещё забавней.
• Вы воевали в Африке?
• Нет. Тогда я был учителем, но каждое утро спрашивал детей: Дети! Чья теперь Эфиопия? Эфиопия наша, синьор учитель! — кричали малыши. Вот были времена…
• Один учитель становится смотрителем маяка, а другой — дуче нации. Вы фашист?
• Я не член партии
• Ничего не значит. Ваша должность имеет отношение к флоту.
• О да, когда я вижу в небе безнаказанных англичан, моё сердце сжимается от боли, но вот на горизонте итальянские крейсера, и в моей душе звучит марш!

                                    Римлян храбростью живою,

                                    Гвельфов верностью святою…

   Немец отложил удочку и подхватил:

                                    Данте светлою мечтою

                                    Вновь наполнены сердца!*

• Браво, синьор! Я уже начал считать итальянцев нытиками. Ваша беда — сантименты с евреями. Этот ваш генерал Роатта нагло отговорил Муссолини выслать евреев из Греции в Польшу. Похоже на предательство.

   Сухарь понимающе кивал. Возникла пауза. Вода гладкая-гладкая, поплавок замер, превратившись в маленький маячок, сообщавший рыбам  об опасности. Анджело выбил трубку.

• Вы ведь в отпуске, герр Шиллинг? И женаты на синьоре Галлизи из нашей деревни.
• Какая осведомлённость!
• В наших краях новости висят в воздухе.
• Интересно. Скажите, Анджело, а нельзя ли взглянуть на ваш маяк?
• Вполне. Можем встретиться здесь завтра, в это же время.

   Карлуччи взобрался на велосипед и двинулся в гору. Подъём давался тяжело, он взмок и вскоре пошёл пешком. На холме остановился и посмотрел на бухту. У старой таможни ныряли дети. Немца не было видно, но он существовал там, за деревьями. Как она могла выйти замуж за эсэсовца? Он совсем расстроился.

Когда отнимут всё остальное

«Революционерка должна быть образованной.  Нет никакой причины прекращать учиться.  Знания тебе что, карман тянут?  Это то, что останется у тебя, когда отнимут всё остальное.»

Так говорила мне моя сокамерница по Тюремному замку.  За те несколько месяцев, что мы ждали приговора и этапа, она стала мне куда больше чем просто сокамерницей.  Но об этом дальше.

Откуда мне было привыкнуть читать? Отец мой был биндюжником, мать торговала всем понемножку.  Я выросла на улице, бегала с ватагой мальчишек, научилась сразу давать сдачи и не лезть за словом в карман – не только на идиш, но и по-русски, и по-румынски.  Лет с восьми мать начала брать меня с собой на базар, там я выучила цифры.  Дома тоже не было особых политесов, рука у отца была тяжелая, но мать ему спуску не давала, могла и сковородой огреть.  Братьев отец порол, в меня мог швырнуть что-нибудь, просто за то, что мусор не вынесен или печку нечем топить.

Когда у меня начались первые месячные, мать ударила меня, а потом приласкала и объяснила что это такое поверье – быть женщиной больно и дай Бог мне не узнать боли сильнее чем подзатыльник.  Быть женщиной больно, запомнила я.  Я выглядела не по возрасту высокой и крупной, отец каждый день пророчил что я принесу в подоле.  Мать бросалась защищать меня с криками «Если ты, неудачник, не заработал девочке на приданое, кому интересны твои майсы?»  Соседки ехидничали что свататься ко мне стоит очередь вокруг квартала и сплошь сыновья богачей и великих раввинов.  Мне это надоело и я стала искать работу.  Вариант идти в прислуги отпал сразу.  Не для моего это характера.  Моя работа в услужении окончится не успев начаться и вслед мне с проклятьями полетят сахарница или кофейник.

Удалось устроиться на табачную фабрику, набивать гильзы.  Грамоты там не требовалось, разве что в ведомости расписаться.  Это я умела – Не-ха-ма-Па-рип-ски.  Жила в общежитии, уходила домой только на субботу – владельцы фабрики были евреи.  Почти всю получку отдавала матери, даже как-то сводила ее в кафе на Ланжероне – там была пара кафе куда пускали не только «чистую публику».  Она впервые в жизни попробовала мороженое, обильно поливая его слезами.  Я гладила ее по седой голове и думала – ну почему всё так несправедливо.

Я посещала вечернюю школу для рабочих.  Вот где было интересно.  Больше всего я любила уроки Серафимы Николаевны.  Про нее говорили что она «из дворян» и «пошла в народ».  Я сидела на ее уроках едва дыша, боясь пропустить хоть слово, запоминала русский язык, такой непохожий на всё слышанное раньше.  Копировала жесты, походку, манеру держаться.  С вопросами после уроков подходить стеснялась – где она, и где я?  Она сама попросила меня остаться после уроков и дала тоненькую книжечку стихов.  После первых нескольких страниц, обнаружились другие, отпечатанные на гектографе листки с параллельным текстом по-русски и по-немецки.   Proletarier aller Länder, vereinigt Euch! – прочла я.  «Нехама, ты знаешь и эти буквы?» – удивилась Серафима Николаевна.  «Мне брат показал.  Он наборщик» – выложила я всё как на духу.

Весной объявили всеобщую стачку, причем конкретно на нашей фабрике не было комитета и у владельцев никто ничего не требовал.  Про себя я могу сказать, что я была на этой фабрике всем довольна.  Но стачка есть стачка и я осталась без работы и без заработка.  Домой идти не хотелось и я попросилась жить к брату Мееру, тому самому который показал мне немецкие буквы.  Я знала что лишним ртом мне там быть не придется потому что его жена Алта брала на дом всякое шитье и заказов у нее всегда было больше чем она могла выполнить.  Жили они на Молдаванке.  Дома у них постоянно толпился народ, Алта была гостеприимной хохотушкой и в ее компании хорошо шел даже пустой чай.  Там я впервые услышала что будет погром.  Меер вступил в отряд самообороны.

Больше суток пьяная толпа с дрекольем и дубинами штурмовала квартал и наталкивалась на баррикаду из бочек, ящиков, телег и фонарных столбов.  При их приближении каждая щель в баррикаде начинала плеваться револьверным и ружейным огнем, а поверх летели десятки булыжников.  Мы с Алтой носили туда воду и еду, пока Меер не цыкнул на беременную Алту сидеть дома.  Как потом оказалось, очень вовремя и очень правильно.  Еще через сутки против еврейской самообороны двинули регулярные войска.  Пара пушечных выстрелов разнесла баррикаду в щепки и в квартал хлынула толпа погромщиков  — те, кто еще не опух с перепоя и держался на ногах.  Как мы потом узнали, их поили водкой за счет государственной казны.

Меер и тут не остался в стороне, сцепился с каким-то бугаем вооруженным нагайкой.  Они катались по булыжной мостовой, а я подскочила и всадила погромщику под лопатку кусок доски с зазубренным краем.  Всадила неглубоко потому что он слез с Меера и повернулся ко мне.  Я подхватила булыжник и припечатала ему по вывеске.  С близкого расстояния было совсем несложно.

Виктор Бен-Ари

Как я дошёл до жизни такой?!

 Судьбе было угодно, чтобы на одном из этапов своей профессиональной карьеры я стал безработным.  Диплом о высшем образовании автоматически причислял меня к категории «безработных интеллигентов», имеющих «свою», отдельную биржу труда. Исполнив необходимые формальности, я попал в руки мастера своего дела: смысл жизни этой дамы состоял в изыскании для безработных докторов таких должностей, на которых их профессиональный талант смог бы раскрыться во всей красе. С этой интеллигентной, не лишённой чувства юмора дамой мы быстро нашли общий язык. Наше еженедельное общение (как того требовала инструкция) было обоюдно приятным. Мы обменивались свежими анекдотами, обсуждали кинопремьеры, спектакли и выставки, иногда вскользь касались политики, но ни разу не заговорили о медицине.

  На одной из таких встреч моя кураторша как бы между прочим сказала:

«Кажется, ты когда-то был психиатром?»

Сказано это было больше утвердительно, чем вопросительно, поскольку ей были хорошо известны все подробности моей небогатой трудовой биографии.

«Было дело » – легкомысленно ответил я, не предполагая, что это признание повлечёт за собой так далеко идущие и в чём-то роковые последствия.

«Вот и отлично – сказала она.  Сходи – ка ты в гости к тюремным психиатрам. Им как раз нужен врач. А вдруг что-то и выгорит».

В течение 5-ти минутной беседы в отделении судебной психиатрии всем стало ясно, что я абсолютно не тот человек, которого здесь ищут. Когда я уже собирался уходить, доктор, которой всего несколько минут назад не удалось приютить меня в психушке, неожиданно вспомнила:

«Постой-ка. Кажется, нашим соседям тоже нужен врач. Пойдем я тебя им представлю. Может быть, там тебе повезет больше «.

Она взяла меня за руку и перевела через узкий коридор. Сделав этот маленький шажок, я оказался в совершенно ином мире.

 Не утруждая читателя техническими подробностями, скажу только, что через неделю после той «исторической» беседы я стал частью медицинской службы тюремного ведомства Израиля. А через полгода, надев погоны, превратился в равноправного члена семьи «гулаговских лепил».

*   *   *

Все годы, проведённые «в неволе», я старался, как мог: по мере сил и ограниченных профессиональных возможностей лечил «мальчиков и девочек», стремясь хоть чем-то облегчить их душевную и физическую хворь.

Пациенты приходили и уходили. Большинство из них, рано, или поздно, возвращались на очередной виток. Я же терпеливо ждал их на том же месте. Они меня помнили, я их, естественно, нет. Ведь заключенных много, а доктор один.

На одном из бесконечных приемов прибывший со свежей партией заключённых незнакомый мне молодой человек заметил:

«А ты, доктор, когда служил на юге, курил отечественные сигареты.  А теперь куришь американские».

 Сказано это было не в упрек, не из чувства ущемленного патриотизма, а просто так, как констатация факта. Я был поражён, хотя виду и не подал. Сам же для себя сделал вывод: окружающие меня люди, хоть и мелькают, как картинки в детском калейдоскопе, видят и слышат многое из того, что не предназначено для их глаз и ушей. Находясь за рабочим столом, я, в отличие от моих подопечных, мало что вижу, почти ничего не слышу, а из того, что непосредственно не связано со здоровьем пациента, почти ничего не допускаю в сознание. В такой структуре, как тюрьма, невозможно постоянно находиться в сознательном контакте с окружающим миром. Для того чтобы удержаться на плаву, нужны хорошие фильтры, прочные заслонки и умение абстрагироваться от окружающей реальности. И, тем не менее, несмотря на выработавшийся с годами иммунитет, кое-то из увиденного, услышанного и пережитого всё-таки просочилось внутрь, застряло занозой в памяти, оставило шрамы в душе и синяки в сознании. Любой, даже ничтожный эмоциональный довесок к этой ноше делает ее еще более обременительной и менее пригодной для восприятия.

 Прошли годы. Наступил момент, когда, я почувствовал, что уже не в силах тащить на себе эти неподъемные тюки человеческой злости и агрессии. Надежда избавиться от внутри-тюремной реальности и потребность в ассенизации души и мозга и привела меня за письменный стол.

*   *   *

Стандартное утро в «моей» тюрьме — начало обычного рабочего дня внутри замкнутого пространства, не похожего ни на какой другой мир. Внешне здесь все дни схожи между собой, как однояйцевые близнецы. На самом деле, они отличаются друг от друга абсолютной непредсказуемостью событий, нестандартностью ситуаций, несхожестью проблем и неординарностью решений. Здесь ярче, чем где бы то ни было, проявляется диалектический принцип единства и борьбы противоположностей.

 Мой рабочий день открывается отработанным до автоматизма ритуалом вступления в тюремные врата, когда по коридору разносится громкий голос:

«Дверь, пожалуйста». (Почти, как: » Сезам, откройся!»).

 Голос принадлежит мне, но слышу я его так, как будто он доносится откуда-то издалека. Хочется верить, что этот феномен вызван только акустикой тюремных коридоров, а не «голосами», обитающими в моем сознании. В ответ на мое искреннее желание поскорее попасть внутрь заветной обители, слышен громкий щелчок электрического замка. Еще миг — и я уже внутри.

 Усевшись в рабочее кресло, я в первую очередь достаю из тумбы стола ёмкость с надписью «Пиво Маккаби». Работающий в амбулатории зек, не говоря ни слова, забирает этот сосуд и скрывается во «внутренних покоях» амбулатории. Через несколько минут он возвращается, бережно неся перед собой полулитровую кружку, до краёв наполненную тёмной жидкостью. Воздух в амбулатории моментально наполняется запахом свежеприготовленного кофе. Всю первую половину дня этот сосуд будет неотъемлемой частью натюрморта на моем рабочем столе. К концу утреннего приёма кофейная жидкость в бокале уже холоднее воды в озере в конце осени, а ее объем едва покрывает дно кружки.

Всё, что произошло внутри тюремных стен за время отсутствия врача, обязательно должно пройти через его руки. Любая бумажка медицинского содержания с нетерпением ожидает автографа эскулапа. Глупость, но написанная и заверенная кем бы то ни было, становится юридическим документом, способным в дальнейшем спасти, или погубить любого работника системы. Эту гору бумаг следует внимательно прочесть, рассортировать по срочности и важности, подписать, а потом вывалить на стол к помощнику. Зарегистрированная в толстом журнале, каждая бумага навечно исчезает в предназначенной ей архивной ячейке. В этом замкнутом пространстве всё развивается циклично, как в диалектике: я — им, они — мне обратно. Вся деятельность персонала амбулатории наполнена ощущением, что каждый из нас постоянно пытается ухватить зубами собственный хвост, прекрасно понимая, что все эти усилия тщетны.

 Бывает момент, когда мой стол на несколько минут пустеет от бумаг. Это зрелище создает мимолетную иллюзию отлично выполненного задания.  Но этот не больше, чем фикция. Еще миг – и всё начинается сначала. Бумаги, подписи, типы, лица, рожи, образы и образины.

     Не выходя из-за стола, тюремный эскулап может проводить ежедневные конкурсы на звание:

 «Рожа сегодняшнего дня».

  Их победитель получит право на участие в соревновании «Рожа месяца», в надежде выйти в финал, тем самым став участником конкурса: «Рожа года».

  Апофеозом этой коллекции, несомненно, будет «Самая Рожистая Рожа» моей тюремной карьеры.  Но это уже не в моей компетенции. Этот титул сможет присвоить лишь читатель, познакомившись с героями моих очерков.

 

МЕЖДУ  ПРОШЛЫМ  И  ПРОШЛЫМ

                                         п  о  в  е  с  т  ь

     — Где ты таких козлов находишь, Света?! Вечно как вляпаешься!..

     — Не преувеличивай. Этот – не такой уж и козёл по сравнению с другими. Хотя не лишён, конечно, тех же козлиных примет.

     — И чем же он тогда лучше? Шило на мыло.

     — Брось, Ирка, не завидуй. У этого денег – хоть отбавляй. И ещё немало заработает, у него на это «пунктик». А я помогу правильно потратить; чем не счастье?

     Далее шёл «смайлик». На эту (конечно, взбесившую меня!) переписку своей второй жены я наткнулся совершенно случайно. Не имею привычки подглядывать-подслушивать, хотя и грехом не считаю; но тут – просто само вышло. А, значит, неспроста!

     Был выходной, мы мирно сидели дома, каждый – за своим компьютером; и тут Светке позвонили, она и зависла. Любит перемыть косточки всем знакомым по случаю; было бы с кем потрепаться. Звонила Марго, самая большая сплетница в мире; и, конечно, менее часа Светке на неё было не потратить.

     Жена, не прерывая интересное общение, ускакала на кухню сделать себе заодно кофейку, чтобы удовольствие было полным. А тут я подошёл взять бумагу у неё на столе, скользнул взглядом по экрану – и на первой же строчке присел: ничего себе!.. Подвигал курсор, прочёл и выше. Ух!!! Я, значит, дойная корова. Точнее, бык. И, может, уже с рогами?..

     Первым желанием было, конечно, немедленно поставить нахалку на место. Но пока Светка увлечённо беседовала за стенкой, прихлёбывая кофе, я взял себя в руки и решил: подожду. Но какая стерва, а?!! Ведь мне-то вешает лапшу про чувства! Деньги, значит, — мой самый интересный штрих?!! Ах, ты…

     Ничего, ничего. Сделаю вид, что и не подходил даже. Бумагу – быстро на место! Но теперь я буду следить за всей её перепиской. Благо, у аккуратной супружницы – всё по полочкам: вот они, пароли доступа, записаны в тетрадочке. Я мгновенно их переписал и похвалил себя. Отныне я буду знать всё, а не жалкие полразговорца.

     Через полчаса Светка наболталась, а я – окончательно успокоился, и она вообще ничего не заметила. Уселась и продолжила, как ни в чём не бывало. Отлично!

     … Рано утром, около пяти часов (Светку в это время мог разбудить только атомный взрыв) я быстро зашёл в интернет и пролистал всё. Эх, жаль!.. Чисто! И вчерашней переписки – нет и следа. Наверное, всегда удаляет?

     Ничего! Я всё равно придумал, хоть и сушил голову целый день. Решение нарыл я гениальное, даже засмеялся от удовольствия! Пришлось, правда, хорошо заплатить, но зато я теперь буду получать на свою почту копии всех её переписок за день! – это я нашёл одного сообразительного парнишку в компьютерном клубе, дал ему Светкины пароли и посадил на постоянный «оклад». И всё, большой привет! Остальное – дело техники, в которой юноша понимал не хуже, чем я в своём адвокатском деле.

     Прокол может быть только в том случае, если Светка поменяет пароли. А с чего их менять? Умный я, вот что. Эх, жаль, что телефонные разговоры так не проследишь!

     Внешне – между нами ничего не изменилось. И я был даже рад, что подсмотрел. Воистину говорят, что настоящее значение события не всегда понятно сразу: ты думаешь, что это минус, а это плюс. Да ещё какой!

     Правда, в её переписке – почти не было ничего интересного, чепуха и шелуха; но сам факт, что всё знаю, доставлял немалое удовольствие.

                                   — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

     Если Светка время от времени писала подругам, что она меня «слепила из того, что было», то и я – мог сказать то же самое.

     Жена – это вывеска мужа, и мне пришлось в неё немало вложить. У меня бывали и деловые выезды, и встречи; а Светка (я её сделал теперь своим доверенным лицом) часто сопровождала меня. И тут «работало» всё, что я проплатил: новая улыбка от лучшего стоматолога  (ох и дорого!!!); золото в ушах и на руках; хороший деловой прикид; стильная причёска, макияж…

     Вот отдельную машину –  личную, её заветную мечту – приобретать не стал, это перебор. Ведь по делам нашей конторы мы ездим вместе, а если ей самой куда-то быстро надо, то существует такси. Мы ж не нищие!

     И, хотя она пыталась поколебать меня слезами (даже, разозлившись, кричала, что тогда сама, раз я такой скупердяй, накопит на «тачку»), я не отошёл от первоначального решения.

     И надо ещё сказать, что я не отбрасывал мысль и о разводе, мало ли! А как тогда будем имущество делить, если машина – «подарок»? Я до копейки прикинул, как будет: какую взял, такую и вернул.