Алексей Слаповский

 

Польза и вред прогулок

на свежем воздухе

Несовременная история

 

Нарочно разлюбить так же невозможно,

как и нарочно полюбить.

Анри-Рене-Альбер-Ги де Мопассан

 

Как известно, все собачники здороваются друг с другом независимо от того, знакомы они или нет, потому что чувствуют себя членами одного сообщества. В этом сообществе нет отдельно собак и людей, возникают некие парные зооантропоморфные существа, и не удивляйтесь, если владелец злобно рычащего черного бульдога, похожего на маленький живой танк, скажет: «Вы нас не бойтесь, мы кастрированные». Поэтому было естественно, что Антон, молодой человек 44-х лет, гулявший со своим Кентом, поздоровался с девушкой Литой, 33-х лет, гулявшей с вельш-корги-пемброк Барби.

Двухлетняя Барби сразу проявила к пятилетнему Кенту дружелюбный интерес. Было раннее утро, в парке безлюдно, поэтому Лита спустила Барби с поводка, спустил своего Кента и Антон. Барби тут же начала резво бегать от Кента, заманивая, его, давая себя догнать, но тут же шаловливо огрызаясь, в общем, вела себя так, как и свойственно всему женскому полу.

Собаки весело носились, а Лита и Антон беседовали.

– У вас дама или джентльмен? – спросил Антон.

Лите понравилась эта формулировка, обычно слышишь банальное: «Девочка или мальчик? Или: «Кобелек или наоборот?» Собачники матерые, опытные таких слов не любят, они режут прямо: «Кобель, сука?»

– Дама, – ответила Лита. – Барби зовут.

– Смешно, – сказал Антон. – А моего Кент, почти Кен. – Только ваша-то породистая, я вижу.

– Вельш-корги.

– А у меня беспородный. Взял выбракованного из питомника – очень уж понравился.

– Да, симпатичный, – любовалась Лита бойким рыжим псом, похожим отчасти на сеттера, отчасти на спаниеля.

– Быть может, его бабушка согрешила с сенбернаром, – улыбнулся Антон.

– Булгаков, – тут же узнала цитату Лита.

И обоим было приятно от своей эрудиции.

– Я вас раньше не видел, – сказал Антон.

– А мы недавно в этот район переехали. Вон в тот дом, – и Лита кивнула в сторону дома современной архитектуры, отделанного панелями песочного и светло-серого цвета, с застекленными от низа до верха лоджиями, огражденного собственным забором садово-паркового типа, с виньетками; виднелся широкий пологий въезд в подземную парковку — дом так называемого бизнес-класса или клубного типа, невысокий, всего четырнадцать этажей.

– Ясно, – сказал Антон. – Мы тоже рядом живем.

Но показывать на свою пятиэтажку-хрущевку не стал, хотя ее тоже было видно из парка «Дубки», где все и происходило.

У собачников еще одна особенность: они могут знать клички других собак, их повадки и особенности, чем кормят, какие от них бывают неприятности и, напротив, чем они утешают хозяев; им известно, какого песика вчера рвало, а какого пронесло; о самих же владельцах часто не знают ничего – ни имен, ни того, кто они, кем работают. Это считается несущественным в человеко-собачьем комьюнити. Исключение составляют женщины серьезного возраста, пенсионерки, они общительнее, они находят темы для бесед не только о собаках.

Но хватит лирики, перейдем к истории.

У Антона были не только жена, взрослая дочь, сын-школьник, но даже уже и двухлетний внук Никита, а работал он с документацией в одном государственном учреждении, заведовал отделом, состоящим из трех человек. А Лита была замужем за топ-менеджером из – из какой отрасли, угадайте с трех раз! – да, угадали с первого, из нефтяной. Детей у них с двадцатисемилетним мужем Максимом еще не было, он с утра до вечера пропадал на работе, на выходные отправлялись в загородный коттедж, Лита там занималась декоративным садоводством, а еще ежедневно вела блог на морально-политические темы, у нее было почти четыре тысячи друзей и около пяти тысяч подписчиков, уважавших ее за ум, красоту и либеральные воззрения.

Кстати, полное ее имя было Аэлита. Отец, впервые увидев ее, вынесенную из роддома счастливой мамой, сказал:

– Надо же, глаза какие! Прямо марсианка. Аэлита.

– Отличное имя! – отозвалась медсестра, вышедшая на перекур.

– В самом деле, – улыбнулась мама. – Аэлита, Лита. Так и назовем.

Глаза у Литы были и впрямь какие-то марсианские – широко расставленные, водянисто-голубые, слегка как бы затуманенные, обволакивающие, загадочные. При этом очень светлые волосы и очень белая кожа, не как у людей-альбиносов, но близко.

Нет, это опять лирика, а не история.

История в том, что Антон и Лита понравились друг другу.

Лита раньше гуляла с Барби без графика, утром когда проснется (а иногда всю ночь не ложилась – любила ночную одиночную тишину), а вечером когда Барби сама начинает поскуливать, подходить, подсовывать голову под руку. Теперь же выходила в шесть тридцать, как и Антон, которому после этого надо было ехать на работу, а вечером подгадывала к восьми, когда, опять-таки, появлялся с Кентом вернувшийся с работы и поужинавший Антон. Иногда, очень редко, с Кентом выходил четырнадцатилетний сын Антона, еще реже – супруга, о них Лита ничего не знала, потому что Антон не рассказывал, понимала только, что это – сын, а это – жена.

Они много говорили о кино, о книгах, а потом и задружились блогами, Антон оценил морально-политические эссе Литы, сам же писал мало и редко, предпочитал комментировать и ставить лайки.

Все чаще Лита ловила себя на том, что пишет не для друзей и подписчиков, а представляет себе Антона. И улыбается.

Улыбался и Антон, читая ее тексты, не всегда вникая в суть.

И оба стали в это время добрее, мягче. Жена Антона Анастасия, специалист-технолог знаменитого завода «Карат», не прочь была упрекнуть мужа за невнимание к бытовым проблемам, в недостаточной заботе о детях, в отсутствии честолюбия; раньше он раздражался, спорил, выходил на балкон нервно курить, а сейчас на все слова жены отвечал близоруким рассеянным взглядом, словно не вполне понимая, о чем речь.

Лита же встречала мужа преувеличенной заботой, словно была в чем-то виновата перед ним, постоянно что-то готовила, хотя раньше любила заказать с доставкой пиццу или какие-нибудь салаты, предпочитая легкие и полезные, оправдывалась занятостью – она пишет кандидатскую диссертацию по своей специальности, ландшафтному дизайну, которым занималась теоретически и практически до замужества, будучи выпускницей Тимирязевской академии.

Максим, наследственно влиятельный человек, сын отца-замминистра, привыкший все вопросы решать быстро, предлагал Лите за неделю сделать ее кандидаткой, а за месяц докторшей наук, она отказалась:

– Нет, хочу сама.

Много времени у нее отнимала и забота о себе: Лита занималась фитнесом, ухаживала за своей внешностью; она выглядела ровесницей мужа, а то и моложе. Антон, кстати, был уверен, что ей двадцать пять – двадцать шесть лет.

И вот дошло до того, что Антон признался в любви. Не Лите, а другу и сослуживцу Сергею Сергиенко. Сергиенко было тридцать пять, он был рыхл, медлителен, бородат, похож на священнослужителя, поэтому Антон добродушно звал его Отец Сергий. Жил Отец Сергий с мамой и угадывалось, что он и к пятидесяти годам будет таким же, как и сейчас, и так же будет жить с мамой, разве еще больше раздобреет, и в бороде появится проседь.

– Прямо любишь? – спросил Отец Сергий. – Прямо точно?

– Точно. Тоскую о ней, а когда вижу – счастлив, как пацан. Снится то и дело.

– Эротически?

– В том числе.

– А с женой как?

– Да всё прекрасно, в том-то и дело! Жену люблю – ну, супружески, конечно, не так, как раньше. Детей люблю, внука обожаю.

– Не обязательно уходить, попробуй с ней это самое.

– Не хочу я это самое! То есть хочу, но…

Антон не умел объяснить, чего он хочет. Да и не знал точно, знал лишь, что влюбился без памяти.

– Несовременный ты, – сказал Отец Сергий.

– Будто ты современный.

– Я – очень. Я, как все мудрые люди нашей эпохи, понял, что гендерный дискурс зашел в тупик.

– Что это значит?

– Долго объяснять.

Но и Лита чувствовала, что влюбилась. Так, как ни в кого не влюблялась. И тоже призналась в этом – маме. Ее мама, Жанна Феоктистовна, трижды разведенная, а теперь гордо и счастливо одинокая, была женщиной очень широких взглядов, сейчас у нее имелось сразу два любовника, в чем она не стеснялась признаться дочери, а Лита, в свою очередь, тоже рассказывала ей всё.

Жанна Феоктистовна отреагировала спокойно:

– Нравится – переспи с ним.

– Не могу. Мучиться буду.

– Совестливая ты у меня неизвестно в кого. Шучу. Я, когда замужем была, своим мужьям тоже не изменяла. А сейчас могу себе позволить.

– Сама не изменяла, а мне советуешь?

– Не изменяла, потому что дура была. По любому будешь мучиться, Литка, но лучше сделать и мучиться, чем мучиться, что не сделала. Это и для психического здоровья вредно.

И были встречи, встречи и встречи на прогулках, без которых Антон и Лита уже не могли жить.

полностью рассказ  будет  опубликован  в ближайшем номер   журнала «Артикль»

Ася Аксенова

 

Секретики

 

Бусинкой, камушком, мелким секретиком из фольги,

Маленьким, меленьким, голеньким — убеги,

Спрячься под стеклышком в ямочке земляной,

Бабочкой мертвой, цветочком, травинкою под фольгой,

Пупсиком, куколкой, колечком из Луна-парка,

Выигрышем радостным, словно Парки

Девочкам не наткали будущих бед

Через десятки лет.

В вырытой впадинке, как в слюдяном гробу,

Девочки прячут сокровища и судьбу,

Пупса хоронят,  стелют перо воронье,

Клевера четырехпалый листок, счастья-беды глоток.

Бусину, главное, бусинку не забыть,

Смальты кусочек, и в виде зонтика сныть,

Фантик, обертку блескучую, шелковистый платочек,

Вышитый между строчек.

Сверху фольгу,  стекло бутылочное, но над ним —

Из травинок сухих серебристый нимб,

Гнездышко травяное, и ни гу-гу —

Никакому врагу,

 А тем более другу — хуже еще, чем врагу…

***

Когда от внезапного взрыва

Ей руку отбросит красиво

В тот кювет придорожный, где растет подорожник,

Который уже не поможет…

— Как живется тебе с одною рукой?

— Это словно не я, будто кто-то другой.

— Как живется тебе с воспаленной культёю?

— Я лелею ее, как больного котенка.

— Как же хлопаешь ты в ладоши?

— По коленке стучу, мой хороший.

И она научилась жить без руки,

И одною рукою печь пироги,

И доить козу, и стеречь беду,

И полоть лебеду в саду.

А рука прорастала сквозь сорняки,

Будто не было у нее руки,

И сквозь руку росла одолень-трава,

И была нестерпимая синева,

Пожелтевший лист, и небесный жар,

Словно небо врубило пожар.

Как рука болела ночами — вновь

Отрастая во сне, как бежала кровь

По давно истлевшим сосудам —

Говорить об этом не будем…

***

Если вас загнали в угол,

Можно превратиться в крысу,

Можно, отрастив присоски,

Как геккон, взбежать по стенке.

Можно ежиком, котёнком

Притвориться, можно в угол

Тараканом черным шмыгнуть,

Из-под тапка увернувшись.

Можно вылететь наружу,

Отрастив большие крылья,

Или маленькие — кто же

Разбираться будет, если

Ты летишь, от смерти скрывшись…

Михаил Сипер

 

 

Как там небо?

Алексей Петрович ну как там небо

Как амброзия лучше чем Джонни Уокер

Повидали там ли Бориса и Глеба

Что Булата не встретили я просто в шоке

Нам без вас ху*во поймите это

Перестала светиться отсчёта точка

Наплевав на нас подкатило лето

И всё твёрже моя стала оболочка

Лёша знаешь такое вокруг творится

Впрочем и при тебе было вряд ли лучше

Что залиты кровью очки и лица

Рагнарёка страшней светит слово «Буча»

Да ты в курсе но сил нет у строчек с рифмой

Рассказать про это — не хватит взгляда

Алексей Петрович возьмём за гриф мы

Чтобы спеть заплакать завыть как надо

Как приличные люди в бессилье воют

Понимая что жизнь напрочь просвистели

Мы у той стены простились с тобою

Только нынче дошло что осиротели

***

Всю ночь шёл дождь, и чувство, что в аду,

Чуть стёрлось, притупилось, отлетело

И чайником на кухне просвистело:

«Прощай, моншер! Но я ещё приду».

И жжение в районе, где душа,

Сошло на нет, оставив только спазмы.

Мой мир, который был всегда прекрасным,

Мне показал лихие антраша…

А жизнь, хотя казалась неплохой,

Вдруг очутилась в долгосрочной коме,

Незрячей, как луна на переломе,

Как улица Зеленина – глухой.

Архангел где со ржавою трубой?

Ведь я всё жду. Уходит спирт из виски.

Когда вернут мне крылья из химчистки,

Надеюсь — воспарю я над судьбой.

Я вырвусь из оков библиотек,

И станет так, как вовсе не бывает —

«Старик, ты гений!» — и со мной шагает

Один Простой Хороший Человек.

***

Звёзд рассыпался горох,
Чтобы стала жизнь богаче.
Мирно рос чертополох
На задворках старой дачи.

Пылью ночь занесена,
Что пошлей, чем звук гитары,
И внизу блестит Луна
На осколках стеклотары.

Нет ни звука, ни окна
С лампой цвета изумруда,
Тишина царит одна
Словно божия причуда.

Разбежались кто куда
От кромешного бессилья.
Это было в день, когда
У меня забрали крылья.

Я не тот, и ты не та,
Посмотри же, сделай милость –
Тут когда-то пустота
Тишиною притворилась,

И приходится терпеть
Эту подлую подмену.
Опустилась в шахту клеть
Словно шприц в тугую вену.

Я забыл свои года.
Чтобы мне была ты рада,
И об этом тоже надо
Мне подумать иногда.

Марк Горин

Мой дедушка

и 28 корзин

кошерного содержания

(из цикла «Доставая из памяти, или Были-небылинки». 
           История на Песах про «тюрьму народов»)

…Представляете, было время, когда даже про Первую мировую войну еще никто не знал – просто потому, что тогда ее еще не было. А когда говорили «идем на войну» или в газетах писали «театр военных действий» (ничего себе театр!), то имели в виду русско-японскую. Героический крейсер «Варяг», «наверх, вы, товарищи, все по местам!» и так далее. Впрочем, даже об этом, позже «прославленном в веках», подвиге еще тоже не слыхали в местечке над Днестром, откуда призывали в доблестную российскую армию моего, — тогда еще совсем молодого — дедушку, Айзика Абрамовича Горина.

То есть идеологической (впоследствии — политической) подготовки еще не было, отвечавших за нее политработников тоже, но в армию призывали исправно. Были, кажется, полковые священники. Но уж эти к дедушке совсем не касались, да и не нужны они друг другу были. Потому, что мой дедушка, как вы уже, наверное, догадались, был чистокровный еврей, как тогда говорили «лицо иудейского вероисповедания».

Вы, может, знаете, а может, и нет, но в «человеконенавистнической» царской России никто людей по национальностям не делил и «5-й графы» (в отличие от интернациональной, человеколюбивой и гуманистической советской власти) у них не было – не дал им этого счастья проклятый строй, обидел. Люди делились по тому, кто в какого Бога верит, то есть какого ты вероисповедания. От дедов и прадедов моего дедушки никого другого, кроме «лиц иудейского вероисповедания», на тот момент в нашем роду не было.

В общем, призвали из местечка 28 добрых молодцев «иудейского вероисповедания» и повезли «на сопки Маньчжурии». Невиданное для местечка дело: с самого крайнего запада империи на самый, что ни на есть, ее Дальний Восток. Ни фига себе! Это по нынешним временам, ежели по железнодорожной колее, больше недели, а уж тогда…

Как писал незабвенный очень талантливый антисемит Н. Гоголь: «Отсюда хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь». Ну, конечно, «не три года», не надо зря наговаривать, но несколько месяцев – это точно. Тем более, чай, не пассажирский, не курьерский для начальства разного, а самый простецкий воинский эшелон; куда он денется? Что, без него война, что ли, закончится? А и закончится, так тоже не плохо…

Короче, едут они себе, едут, и тут начинают наши доблестно-добрые «иудейские» молодцы понимать, что весна уже за вагонными окнами, и дело потихоньку приближается к любимому еврейским народом празднику Песах! Ура! И все бы замечательно, но… Домашний припас, разумеется, давно кончился, а эти, конечно же, по-настоящему верующие (не то, что сейчас!) евреи за время дороги убедились, что контролеров кашрута в штате воинской команды нет, и то, чем их до этого потчевали, «кошер» мало напоминает. А если Песах, когда даже на обычный хлеб смотреть непристойно? Мясо, которым их со дня отбытия в эшелоне кормили, будем прямо говорить, в гойских документах не нуждалось. И так понятно.

Поначалу, — рассказывал дедушка, неловко чуть посмеиваясь воспоминаниям, — они как-то еще стеснялись, отворачивались, слово противное не упоминали, но… Хоть в миске и не «кошер», но есть-то хочется; что делать – стали привыкать потихоньку: молодой аппетит быстро расставил по местам необходимые параграфы воинского устава.

Но это – в дни обычные. А в Песах как? Песах – дело серьезное, это вам не шутка. Как быть? Голодать? Ну, знаете…  В любой армии (а в тогдашней царской с этим было особенно строго) отказ от пищи приравнивался к бунту. Знаменитый «Броненосец «Потемкин», кстати. примерно в те же дни с чего-то похожего и начался. Причем без всяких евреев, просто мясо было «с душком». А тут вообще…

В общем, эта дружная компания евреев-земляков подступила к моему дедушке и угрюмо спросила: «Айзик, что будем делать? Мы же на Песах ихнее есть не сможем…» Примерно так звучали в переводе с родного им идиша серьезные предостережения.

Почему они пришли именно к дедушке? Объясню: родители дедушки (мои прадеды, соответственно), владели магазином; вроде, самым большим или даже единственным в местечке, но за это я не ручаюсь. Потому дедушка ходил, как сказали бы сегодня, «в авторитете»: имеешь уважение – изволь соответствовать. К тому же он, в отличие от большинства участников памятной беседы, прилично знал русский.

В общем, куда было деваться? Народ требует! Да и дело важное! С Господом в прятки не играют. И дедушка пошел к командиру эшелона.

Командир эшелона (Встать! Смир-р-но!), полковник! Мама дорогая! Настоящий полковник! Полковник, сами понимаете, ехал в отдельном купе. А как бы вы думали? Дед объяснил дежурному офицеру, что у него дело государственной важности и, на его удивление, к полковнику пустили.

— Ну? – безразлично спросил немолодой усатый полковник, увидев неожиданно еврея в солдатской форме.

— Рядовой Горин, господин полковник, — представился дедушка по уставу. – Разрешите обратиться?

— Слушаю, — уже с некоторым вниманием сказал полковник.

— Виноват, господин полковник, но есть очень серьезный вопрос.

Полковник поднял глаза.

— Дело в том, — продолжал дед, — что приближается главный еврейский праздник Песах. И в эти дни нам нельзя кушать общую пищу, только свою. Не ругайте нас, мы ничего плохого не хотим. Но – права не имеем. Вера не разрешает. Евреи не могут нарушить запрет веры.

— Так уж и не могут? – ухмыльнулся полковник.

— Не могут, — подтвердил дедушка.

— Вот же жестоковыйное племя! — даже с некоторым оттенком уважения отметил полковник. – И что делать предлагаешь?

— Понимаете, господин полковник, у нас впереди Иркутск, там есть еврейские купцы. Таким ходом добираться туда недели две или около того. Как раз к празднику должны быть. Если вы разрешите и дадите мне дорожные документы, то я сяду в пассажирский поезд, доберусь до Иркутска раньше вас, достану, что полагается, и встречу наш эшелон со всем необходимым.

Ольга Андреева

 

7 апреля

Любимый мой поруганный язык –

везде объект опаски и укора,

а дома – применяй его азы

с оглядкой на товарища майора.

Не зарастёт инверсионный след,

как не вмещает VPN мобила.

Болит во мне страна, которой нет.

Уже вторая. Я её любила.

Но нам нельзя ни дома, ни любви –

за них мы и наказаны войною.

Моё перо умеет так немного,

ему не переплюнуть паранойю

сторонников пиара на крови.

Нас не впервые предаёт страна,

но – не язык, его к святым причисли.

Язык живой, он слушается нас,

он, как ребёнок, впитывает смыслы.

Мы не успеем выяснить, кто прав –

и станем поголовно виноваты –

и есть за что! – со всех сторон собрав

презрение, бойкоты и блокады.

Казалось бы – беги, покуда цел,

в чужие города, в чужие храмы…

…В тревожном чемоданчике пробел –

ещё б тире и запятых два грамма.

 

 

Игорь Иртеньев

 

 

Кто еще не взял  билет?

 

Сам я с города Нюёрка

Если вдруг не знает кто,

Есть у нас там в центре горка

Высотою метров сто.

А у горки той вершина

Метра два на полтора,

И с неё упал мужчина

Аккурат позавчера.

А спросите вы мужчину,

Интересно нахера

Он залез на ту вершину —

Не ответит нихера.

                 ***

ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ СОЗДАНО МНОЙ

В более или менее

 и относительно трезвом уме.

Сообщаю, что опять поругался с женой,

Что двор наш по-прежнему весь в собачьем дерьме,

Что денег как обычно нет ни хрена,

А долгов при этом наоборот,

Что не сегодня завтра начнется война,

Поскольку враг по обыкновению стоит у ворот,

А мне как раз послезавтра идти к зубному врачу,

Если, конечно, малость помедлит враг,

Что страной управляет, но здесь промолчу,

А что говорить, когда ясно и так.

               ***

Тут на днях коронавирус,

По-научному COVID,

В огороде нашем вырос –

Духовит и плодовит.

С виду типа сельдерея,

А на вкус – так просто во!

По всему видать, евреи

Нам подбросили его.

Знать, они им в Израиле,

Не иначе, с пьяных глаз,

Всех арабов накормили

И теперь решили нас.

Борис Белкин

 

Там, в Москве

 

В Ленинграде я впервые оказался с бабушкой – лет в пять. Мы приехали под Новый год, рано темнело, поэтому Ленинград на долгие годы остался для меня ночным городом, залитым праздничными огнями. Я никогда не думал, что у нас столько родственников. Все они откуда-то меня знали, а бабушку называли по имени, как девочку. У каждого из них был свой запах. Они удивлялись, какой я большой, дарили конфеты и цветные карандаши. Пили чай с вареньем и, вспоминая далекую жизнь, то и дело промакивали глаза платочками. Они часто переходили на незнакомый язык, который, похоже, знали не хуже русского. «Азохнвэй, вэйз мир, зай гезунд», – то и дело восклицали они и покачивали головами. Бабушка объяснила мне, что на этом языке они говорили в детстве, когда жили на Украине. «До революции?» — спросил я.

Уже лет с семи-восьми на зимние каникулы в Ленинград меня стали отправлять одного. С собой мне давали лыжи,  на всякий случай к ним еще подвязывали клюшку. Вечером папа отвозил меня на Ленинградский вокзал, а утром дедушка Гриша встречал меня в Ленинграде уже на Московском. В те времена мысль о том, что со мной может что-то случиться в дороге, просто не приходила никому в голову. Если поезд приходил до открытия метро, мы с дедушкой шли пешком. Желтый свет фонарей чуть отодвигал обступавшую ночь, дедушка нес чемодан, я – лыжи. Мы шли заснеженными переулками, одни в пустынном городе. Атланты и кариатиды смотрели нам вслед; из подворотен, подвывая,  мела поземка. Я знал, что к концу нашего пути из-за поворота со стуком и звоном выскочит первый трамвай, а чуть раньше выйдут  дворники с лопатами и скребками.

 За тяжелой дверью парадного белела наполовину разрушенная мраморная лестница. По ней мы поднимались на второй этаж. Первое время я боялся дедушкиной квартиры – огромной, с шестиметровыми потолками, изразцовой печью, голландскими тарелками на стенах и армией фарфоровых статуэток в сервантах красного дерева. Она мне казалась чем-то вроде замка с привидениями. Проснувшись утром, я замирал в темноте, прислушиваясь к каждому шороху, пока бабушка Вера не поднимет тяжелые гардины.

 Дни моего пребывания в Ленинграде были расписаны заранее и распределены между родственниками – новогодние елки, музеи, театры и обязательное застолье вечером.  К моему приходу доставали редкие продукты, готовили угощения, на столе непременно стоял мой любимый форшмак.  К чаю пекли булочки с корицей, изюмом и другие сладости. (Не съеденное за столом нередко давали с собой в баночках с крышками). К середине каникул я уже немного уставал от настолько плотной культурной жизни и изысканного питания. И тут появлялся дядя Боря, родной брат папы. Он имел на меня особые права и забирал меня на несколько последних дней перед отъездом. Конечно, и там меня ожидал форшмак, домашняя буженина и новогодние  мандарины. Отличие было в другом. Единственный из моих ленинградских родственников дядя Боря жил не в центре, а на далекой окраине. Долгое время там даже не было метро.  И не в старинном доме, мало отличимом от дворца или музея, а в малогабаритной квартире на первом этаже блочной хрущевки. Там не было ни каминов, ни гардин, ни фарфора, ни фаянса. Даже столового серебра там не было.  Примерно так же мы жили и в Москве. Поэтому там мне было, так сказать, психологически комфортней.

В тот год всё было как обычно; я обошел всех родственников, выслушал все рассказы о войне, блокаде и эвакуации (и только муж тети Мани дядя Фима вспоминал как о самом счастливом времени свою жизнь в германском плену в Первую империалистическую), посетил все обязательные музеи (включая мой любимый Суворовский), несколько непременных елок (там давали сладкие подарки в бумажных сундучках) и спектакль про Швейка кукольного театра, где заведовала литературной частью тетя Лиля. Я поиграл в хоккей в Таврическом саду с внуком тети Маши Мариком Бенцманом, съездил с дядей Изей покататься на лыжах в Комарово, перечитал книги Кукаркина и Авенариуса про Чарли Чаплина. А еще я каждый день с кем-нибудь играл в шахматы и рисовал – акварелью и (чудесным приобретением) фломастерами.

  Я уже мысленно прощался с Ленинградом, как  вдруг вечером дядя Боря сказал, что позвонил папа: на днях надо будет переезжать в новую квартиру (наш новый кооперативный дом наконец построили), да еще бабушка опять попала в больницу. В общем, в Москве сейчас как-то не до меня, поэтому я пока остаюсь в Ленинграде, а чтобы я не отстал, меня на время сдадут в какую-нибудь местную школу.

Во всех случаях это означало продолжение каникул. Я даже обрадовался. Я всегда любил события, происшествия и приключения.

Дядя Боря сходил в ближайшую школу и легко обо всём договорился. Тетя Валя погладила мне брюки, на меня надели синюю кофту с белыми полосками, дали старый дядькин портфель, — и уже через пару дней я стоял перед новым классом. Юная учительница, разительно отличающаяся от нашей заслуженной Веры Сигизмундовны, быстро представила меня классу, объяснив мое появление «семейными обстоятельствами».    Я сел за пустующую парту, достал новенькие тетрадь, пенал и коробку фломастеров.

На следующей перемене меня обступили одноклассники. Некоторое время меня рассматривали молча, как зверя в зоопарке. Наконец раздался первый вопрос:

– А у вас что там, в Москве, можно в школу без формы ходить?

   Я сказал, что нет, без формы в Москве ходить нельзя, и что моя школьная форма как раз в Москве и осталась.

— Не покупать же вторую! – поддержал меня еще кто-то.

— А чего ты в Москву к себе не едешь, что это еще за обстоятельства такие? – поинтересовался какой-то хмурый мальчик.

Я объяснил: новая квартира, бабушка в больнице.

— Ловко! – неодобрительно отозвались в толпе.

— Хорошо, — никак не могли успокоиться мои новые товарищи. — А тут-то ты чего делал?

— Отдыхал, — сказал я и сразу почувствовал, что меня не поняли.

— Ишь ты! А отчего это ты так устал?

— А вы что, не отдыхаете на каникулах, никуда не ездите?

— Так это летом – в пионерский лагерь или к бабке в деревню.

— Ну, вот! – сказал я.

— Чего вот?! Это совсем другое дело – там речка, велик, пацаны знакомые…

— А здесь – музеи… – неловко начал я.

— Музеи? – не поняли меня.

Я почувствовал, что отношение ко мне меняется в худшую сторону…

— А какие у нас тут музеи? Вот у вас там, в Москве, Кремль, эта, как ее, Царь-пушка…

Похоже, мои новые одноклассники и мои ленинградские родственники проживали в разных городах. Ленинград всегда казался мне культурной столицей страны. Здесь же, похоже, этого не знали; меня окружали жители глухой провинции, если не вовсе дыры.

 — А у вас — Эрмитаж, Русский музей, музей Суворова… — попробовал я открыть глаза ленинградцам.

— Вообще-то, в Эрмитаже мы были – ходили в третьем классе, — вспомнил кто-то. — У нас тогда еще Васькин на обратной дороге чуть под трамвай не попал.

Всё равно на меня уже смотрели, как на больного.

И тут кто-то заметил фломастеры у меня на парте.

— Это чего такое, фломастеры, да?

— Фломастеры, — подтвердил я.

Столпившиеся вокруг меня жители города на Неве сокрушенно молчали, переживая увиденное.

В нашем классе фломастеры водились у двух девочек – Драновой и Петровой. У Драновой родители работали в торгпредстве в Японии, а у Петровой, похоже, были просто шпионами – они жили в Англии и их никто никогда не видел. А еще фломастеры появлялись у тех, кому они их подарили. Поэтому Дранову и Петрову часто приглашали на празднования дней рождения (Петрова, правда, вскоре перешла на полиэтиленовые пакеты с картинками и надписями по-английски).

В  этом классе, похоже, про фломастеры слышали, но ни у кого их, конечно, не было.

— Ух, ты, — сказала какая-то девочка, — вот бы попробовать…

— А у вас там, в Москве, чего – у всех фломастеры есть?

Я задумался, как ответить, но тут же получил еще один вопрос.

— Слышь, а у тебя, может, и джинсы есть?

— Есть, — неожиданно сказал я, не успев сам себе удивиться.

— Американские, да? – не унимался любопытный.

— А какие еще?! — ответили за меня.

— А откуда? Отец, наверное, привез?

Обратной дороги не было, я кивнул.

— А часто он у тебя в загранку ездит?..

Слава Богу, прозвенел звонок. Начался урок математики. Я удивился серьезности, с которой здесь относились к учебе. В нашем классе унижаться из-за оценки означало навсегда потерять лицо. А здесь… Не решивший у доски задачу громила всерьез просил учительницу не ставить ему двойку и обещал прийти после уроков. Более того, за него вступились одноклассники.

— Не ставьте ему два, а то его отец прибьет. Он и так со смены на рогах приходит и всех на уши ставит…

Удивляло и многое другое. Хулигана Вербицкого, разбившего на перемене нос отличнику Козлову, всерьез назвали зверем. («Ты, Вербицкий, не пионер, а зверь», — дословно сказал председатель совета отряда Витя Артемьев). Ко всему прочему мои новые товарищи отличались пугающим законопослушанием. В нашем (московском) классе сменную обувь, как правило, приносили (без этого не пускали в школу), но до последней возможности старались  не надевать. (Мы всегда и во всём стояли на страже своей privacy). Здесь же ученики безропотно переобувались в «сменку», причем  сменной обувью часто служили копеечные чешки или домашние шлепанцы.

Родители моих новых одноклассников часто работали в какую-то «ночную». Родителей здесь, кстати, называли не  мама и папа, а мать и батя (если не вообще – маманя с батяней). Меня сразу же назвали «москвич» (мне, честно говоря, казалось, что это слово, как, скажем, и «запорожец», больше подходит для обозначения автомобиля). «А вы москвича спросите… Пусть москвич скажет», — то и дело раздавалось в классе. Учительница пыталась с этим бороться и напоминала всем о моем имени, но и сама часто называла меня «москвичом», правда, неизменно добавляя «наш»: «А что скажет (думает) наш москвич?»

Мне действительно то и дело удавалось сказать последнее слово истины. На первом же уроке математики я смог решить задачу, показавшуюся сложной даже самой учительнице (о том, что точно такую же незадолго до моего отъезда мы разобрали дома с папой, я говорить не стал). Но лучше всего это получалось на уроках литературы. Ленинградцы невероятным образом  путали Пушкина не только с Лермонтовым, но и с Некрасовым, плохо и мало читали, затруднялись с пересказом и с истолкованием литературных сюжетов. Моим успехам никто не удивлялся: понятное, дело – москвич! Вскоре мне и самому стало казаться, что всё это не случайно, раз я учусь в Москве, да еще в специальной  (французской) школе.

Ко мне подсел отличник Козлов – перенимать опыт. Козлова, правда, скоро погнали: «Хорош борзеть, Козел, ты и так — отличник!». За право сидеть со мной выстроилась целая очередь. Не последнюю роль в этом играли и фломастеры. Особенно яростная борьба шла перед контрольными. Учительница почему-то не вмешивалась, может, и ей я казался кем-то вроде ее случайного помощника. По ее просьбе я стал заниматься после уроков с отстающими.

Я вдруг окунулся в совершенно новую жизнь. Я и в Москве был не последним человеком в классе, но стремительность моего восхождения в Ленинграде превосходила всякое представление о социальном успехе. Меня тут же выбрали в совет отряда (учительница, правда, напомнила, что я, к сожалению, в их классе не навсегда). Уже через пару недель я стал кем-то вроде «смотрящего» в тюремной камере или третейского судьи при синагоге. Моего внимания искали председатель совета отряда Артемьев, отличник Козлов и хулиган Вербицкий.

Глеб Шульпяков

 

       За край объектива

  ***

что хочет человек и что он ждёт,

когда внутри него уже не жжёт,

а звякает негромко, равномерно,

как пряжка на моем ремне, наверно,

– что видит он, когда он видит дом

над лесом и рекой, окно, и в нём

себя, рукой дрожащей чашку чая

сжимавшего,  затем что жизнь такая,

что вот она – а завтра её нет,

потом он выключает в доме свет,

и дерево придвинулось вплотную –

затем что жизнь отверстие в иную,

где тот же снег висит на волоске

тобой ещё не тронутой тоске

***

как подлинно, как зримо всё живое

ранение природы ножевое

как этот алфавит похож на лес

и как болит во мне его надрез

— вот птица недалёкого полёта

как будто перетаскивает что-то

с той стороны на эту и обратно,

а время желторото и всеядно

гнездо себе где хочет, там и вьёт,

а птица в клюве жизнь свою несёт

***

                                                         А. Б.

вот и зима, и земля из-под ног

столбики света роняет на воздух

чёрный по небу скользит поводок

тянет состав электричка на отдых

— нет ничего и не надо жалеть,

кроме трамваев твоих перезвона,

царских орлов почерневшая медь

лишняя тяжесть на лодке харона —

снегом засыпан вокзальный казан,

мир замирает на ножке штатива

только один дребезжащий стакан

едет и едет за край объектива

Давид Маркиш

 

 

Счастливчик Таль

 

Анатолию Румеру в жизни повезло: он родился на свет счастливчиком.

О счастье задумывался всякий из нас, начиная, может, с Каина. Счастье не имеет кровли, размытые представления о нём без помех уходят в бездонное небо и растворяются там, как сахар в чае. Все мы без устали мечтаем о счастье, с переменной надеждой ожидая его появления сегодня вечером или в обозримом будущем. Счастье, пожалуй, занимает первое место в ряду желаний, к которым мы обращаемся изо дня в день, всю жизнь, до самого конца; ничто с ним не может сравниться по частоте наших сердечных призывов — ни любовь, ни даже ненависть. Ничто.

Зарницы счастья, время от времени полыхавшие перед Толиком Румером, он объяснял непостижимым небесным везением, и к Главному Устроителю испытывал за это незыблемую благодарность. Свою благодарность он держал при себе и предпочитал о ней не распространяться – это, и вправду, было дело личное. Так он и жил — не тужил.

Самым главным везением Толик считал переломный момент своей жизни — отъезд из Москвы в Израиль, на ПМЖ. Ему, действительно, повезло: за два года отказа, выпавшего на его долю, он мог без лишних слов сесть в тюрьму – а не сел. Других отказников – не всех подряд, но выборочно – посадили либо сослали, а его не тронули. И это было везеньем чистой воды: он тоже подписывал протестные письма и ходил на демонстрации на Центральный телеграф. Но – пронесло.

Тридцати лет отроду, задолго до прихода сорокалетней зрелости, он получил выездную визу, был снят с цепи и улетел в Тель-Авив. Жизнь вынырнула из туннеля, время закрутилось в другую сторону.

 

***

Синай накрыт колпаком совершенной тишины: ни птичьего щебета, ни людского гомона. Лишь рои мух, неизвестно откуда взявшись – может, из ниоткуда — яростно атакуют солдат, остановившихся посреди голой пустоши хоть на несколько минут. Возможно, и на наших предков, сорок лет избавлявшихся от отравы рабства здесь, в синайской пустыне, они набрасывались с той же яростью. Жуткая картина!

Война Судного дня ещё догорала. Запрокинутое к серо-голубому небу лицо Синая, помеченное чёрными оспинами сожжённых в капонирах танков, ничего не выражало – ни боли, ни памяти. Редкие островки финиковых пальм, срезанных по пояс, как бритвой, артиллерийскими снарядами, и уткнувшихся буйными кронами в землю, удивляли своей нелепостью – вольным деревьям была несвойственна такая дикая поза.

За ворота крошечной придорожной базы, на жёлто-коричневый бритый ландшафт, ефрейтор Румер глядел с большим почтением. Уходивший к горизонту хмурый простор прятал в себе скрытую силу и библейское могущество, поступавшее из недр времени. На этой затерянной в безводных синайских песках военной базочке ефрейтора Румера, с поправкой на наш местный колорит, звали не Толик, а Таль. Таль Румер. Ну, Таль так Таль. Так даже лучше.

На исходе второго года жизни в Израиле, в армии, он укрепился в будничной оценке своего везения. В первые жуткие дни войны, на южном фронте, его не зацепила ни пуля, ни осколок, и это было чистой воды везеньем: против военной смерти нет приёма, никто из солдат от неё не застрахован… После высадки Арика Шарона на том берегу канала, в Африке, дела пошли на лад: египтяне отступали в панике, наши вернулись в Синай, а Таль Румер со своим подразделением расположился у старой грунтовой дороги, ведущей на запад, к Суэцу. Главная дорога пролегала северней, километрах в двадцати, а по этой, старой, почти никакого движения не было, разве что армейский грузовик иногда пропылит или безучастный ко всему на свете бедуин проедет мимо базы на своём верблюде, да и то не по само́й дороге, а почему-то по обочине, по целине.

Глядя в усеянную камнями даль с размытыми горами на горизонте, Таль испытывал прилив совершенного счастья. Целый и невредимый стоял он здесь, посреди войны, у ворот, на пороге прокопчённой солнцем степи, и ничто не препятствовало чувству его принадлежности к повсеместно раскинутой Вечности, которая и есть Бог.

Прошлое время, поспевая за нынешним, клубилось за плечами Таля Румера. В этих дымных клубах проглядывали отчётливые картинки, виденные когда-то Толиком Румером в старой жизни и отпечатавшиеся в его памяти. Вот оно: сиротский берег умершего Аральского моря опустился, словно бы с небес, на синайскую божью землю – грустный берег с прилепившимся к нему мусорным городишком, дышащим на ладан. Сразу за его неопрятными домками начинался такыр – просоленная гладкая долина, растрескавшаяся от безводья. Взгляд скользил по ней, не встречая препятствий: гулять по такыру или ставить здесь кибитку не находилось желающих.

Пытливого Толю Румера привела сюда дорога из каракалпакского Нукуса. О мусорном городишке ходило немало слухов, а побывали там и увидели его своими глазами немногие. Говорили, что туда бежал и скрывался от нукеров Чингисхана сам хорезмийский шах Мухаммед, что он возвёл на берегу тогда ещё живого моря роскошные бани, которые сохранились нетронутыми и действуют по сегодняшний день; каждый человек может туда прийти и смыть грязь с тела и ржавчину с души. Иншалла!

Другие слухи решительно опровергали банно-целебные. Победоносный Чингисхан, дескать, гнал шаха до Арала, и там хорезмиец укрылся от преследователей на защищённом заразой острове прокажённых, где и закончил свои дни среди несчастных, гниющих заживо; вот как было дело. Исторический остров открыт нынче для всех желающих, но турист не идёт, и очередь из любителей острых ощущений там не стоит.

Никаких бань, ни шахских, ни коммунальных – никаких  Толик в городишке не обнаружил, зато остров прокажённых теперь, с усыханием моря, оказался поблизости от берега, рукой подать. На островке, как и встарь, проживали в землянках и глинобитных халупах поражённые проказой люди. Но не только там: в само́м городишке и его окрестностях располагались три лепрозория союзного значения.

Городишко отличался от других человеческих поселений своеобразными особенностями. Прокажённые безнадзорно здесь бродили по улицам, не привлекая ничьего внимания. Некоторые из них толкали перед собою фанерные тачки – торговали лепёшками; хлебопечение было их утвердившимся занятием и ни у кого не вызывало возражений. Может, и островитяне из круга шаха Мухаммеда тоже пекли лепёшки.

Толик Румер, к собственному удовольствию, привольно себя чувствовал на берегу умершего моря, в этом запредельном мире, населённом страшной смертью. Он и сам понятия не имел, откуда взялась у него эта летучая лёгкость – оттого, может, что о лепре, насчитывающей тысячи лет, никто ничего толком не знает: то ли усатый сом её разносит, то ли дурной ветер. Но, главное, прежде чем проявиться, проказа зреет в человеке годы и годы, а Толик так далеко вперёд не заглядывал, жил сегодняшним днём — до вечера.

От соседа в привокзальном «Доме приезжего» Толик Румер узнал о ссыльных цыганах, раскинувших табор на берегу. Вот это да! Цыганский табор – только его и не хватало в беспризорном городишке для полного счастья.

***

Вечером на базу приехал на своём джипе лейтенант Ярон — офицер связи из штаба дивизии. Ярон привёз распоряжение: ефрейтор Таль Румер командируется на сорок восемь часов на западный берег канала для сопровождения гражданского лица.

— Собирайся, — сказал Ярон. – Я тебя с собой заберу, в дивизию, а завтра за тобой заедут, и дальше поедете на тот берег.

Кто заедет и зачем, Ярон не знал. Ясно было одно: Талю повезло, его отправляют в Африку. Толик Румер всю жизнь, ещё с детских лет, мечтал туда попасть. Африка, шутка сказать! Перешагнуть границу и оказаться в царстве львов и носорогов. А пирамиды, а Нефертити! Кого бы ни сопровождать, главное – добраться до того берега канала. А там – Африка, детская мечта!

Говорят, торговцы в незапамятные времена проложили по телу земли, ради коммерческого интереса, протоптанные дороги, и поехали по ним купцы, пошли караваны. И уже вслед за ними, спустя недолгое время, потянулись солдаты – воевать.

Главная синайская дорога, разбитая вдрызг танковыми траками и военными тягачами, вела на запад, к Суэцкому каналу. Торговые фуры здесь не появлялись, бедуинские караваны не показывались.

Гражданский пикап «Колорадо» с крытым кузовом подпрыгивал и проваливался на колдобинах дороги. Кузов пикапа по самую крышу был набит подарками для солдат: шашками и нардами, комиксами, коробками конфет, жестянками кока-колы, шерстяными носками, плитками шоколада, душистым мылом, мороженым-эскимо в дорожных холодильниках – всем тем, что, по разумению Арье Зисмана, американского богача и мецената, могло порадовать фронтового израильского бойца. К этому богачу Арье Зисману, торговцу брильянтами, и был прикомандирован Таль для поездки по африканскому берегу Суэцкого канала. В кабине пикапа, сзади, уберечься от безудержной тряски не было возможности, а водителю  приходилось легче, он цепко держался за руль. Богач Арье смиренно терпел неудобства дороги, списывая их на счёт естественных проявлений военной жизни, а Таль, сидевший на заднем сиденье рядом с меценатом, искал за окном признаки приближения к Африке и на досадные подскоки старался внимания не обращать. Ехали то побыстрей, то едва волоклись в колонне попутных машин, и оба пассажира в кабинке «Колорадо» нетерпеливо думали о цели своего путешествия, а не о войне за окном. А война ещё не закончилась, так что могла и убить на этой разбитой дороге.

Цель заключалась не только в раздаче подарков солдатам на фронте; подарки служили лишь поводом для благородной, но небезопасной поездки в Африку. Война шла на убыль, это было ясно всем, и балаган, сопутствующий окончанию войн, царил над Синаем и восточной оконечностью Африки, вплоть до 101-го километра от Каира.

Подарки – подарками, но не только желание порадовать усталых солдат мороженым и шашками влекло неугомонного Арье Зисмана в Африку. Он поставил своей главной задачей догнать на западном берегу канала мобильный штаб Арика Шарона и сфотографироваться с ним на память. То было вполне здравое желание: немало богатых американских евреев мечтали запечатлеться на карточке рядом с прославленным героем войны.

Приятные дары согревают душу и порой способствуют сближению сторон, поэтому умудрённый в житейских хитросплетениях богач Арье вёз подарок и Арику Шарону – ящик эксклюзивного американского бурбона «Джим Бим» двойной выдержки. От такого подарка и африканский слон пошатнётся…

Прислушиваясь к перезвону бутылок в картонном ящике, на полу кабины, Таль следил за бегущим вдоль дороги монотонным пейзажем и лениво прикидывал, чья это рука открыла путь на фронт Арье Зисману с его подарками. Рука была крепкая, в этом Таль не сомневался ничуть: гражданскому торговцу брильянтами или хоть манхэттенскими небоскрёбами получить разрешение на поездку за канал, в Египет, на поиски Арика Шарона, было непросто. Почти невозможно это было, вот как… «Надо думать, — гадал и прикидывал Таль Румер, — что богач Зисман немало брильянтовых пожертвований сделал для нашей еврейской родины, вот и отношение к беспокойному меценату сложилось самое благожелательное: рука руку моет, нога ногу трёт. Хочет раздавать подарки – пусть едет и раздаёт!» А свою роль в этой операции Таль Румер и не думал переоценивать, хотя приказ о сопровождении, накануне переданный ему офицером связи Яроном, застал его врасплох и очень удивил. В штабе дивизии в тот же вечер всё встало на свои места: шансов на встречу богача с Ариком Шароном было как кот наплакал, обнаружить и нагнать полевой штаб генерала американцу вряд ли удастся. А если это всё же произойдёт чудесным образом, Таль окажется тут очень кстати: генерал Шарон, выходец из семьи русских евреев, проявлял тёплый интерес к репатриантам из России, с Толиком Румером познакомился незадолго до начала войны, на неформальной встрече с отказниками в Иерусалиме, и даже подвёз его в Тель-Авив, до самого дома, на своей машине. Так что Таль самим своим неожиданным появлением поспособствует, может быть, подходу брильянтового еврея с его бурбоном и фотоаппаратом, к нашему Арику Шарону. Может, поспособствует, а, может, и не поспособствует…

К Суэцкому каналу, к шаткой понтонной переправе, подъехали около полудня. Таль Румер затаил дыхание: вот он, рубеж, рассекающий пространство, граница, за которой начинается самая, что ни на есть, Африка! Пикап на малом ходу въехал на первый понтон моста. Вода вокруг, освещённая чистым  солнцем, растратившим к концу октября свою золотую кипящую силу, была безрадостна и мутна. Глядя на приближающийся египетский берег, Таль ожидал наплыва счастья, но испытывал лишь лёгкую досаду: счастье от вымечтанной встречи с Африкой почему-то не приходило, хотя сомневаться в том, что Африка – вот она, перед ним, не было оснований.

Пограничная вода равнодушно катилась по сторонам понтонов. На переправе, прислонившись к канату перил, стоял щуплый солдатик в чёрной кипе и ел мацу, откусывая от листа. Этот едок мацы здесь, на переправе, на пороге Африки, почему-то обрадовал Таля Румера: вот, стоит себе и ест, и ему всё равно – война, Азия или Африка.

Тем временем пикап съехал на египетский берег и прибавил скорость. За окном мелькали одноэтажные безлюдные посёлки, словно старательно выметенные гигантской метлой. Жителей не было видно, только собаки перебегали иногда дорогу перед машиной, да ослы задумчиво стояли, где придётся. Солдаты, группками по пять-шесть человек, редко встречались – фронт ушёл вперёд, к Каиру, и канал стал теперь тылом. Поравнявшись с военными, пикап притормозил.

— Эй, ребята, — высунувшись в окно, спросил водитель, — в штаб как проехать?

— Какой штаб? – переспросил один из солдат.

— Как какой?! Арика Шарона! – объяснил водитель.

Солдаты засмеялись необидным смехом, один из них показал рукою на север, а другой на юг.

Поехали дальше, гадая, куда дорога их выведет. С набережной свернули на запад, в степь, и первому встречному офицеру, ехавшему куда-то на джипе, поставили тот же вопрос: «Штаб – где? Как проехать?» Офицер задумался, не зная, что сказать.

— Кто его знает, — отозвался, наконец, офицер. – Он на месте не стоит… А вам зачем?

— Надо, — успокоили из гражданского пикапа. – У нас разрешение есть.

Татьяна Вольтская

 

 

 

Думайте о войне,

Думайте о войне,

Не забывайте о ней

Ни на минуту.

Пока мы обедаем за столом,

Осколок влетает в стенной пролом

К кому-то.

Пока мы опаздываем на

Работу, пока говорим: “весна” –

От снаряда обваливается стена,

Во дворе воронка,
Стрелкой

                  компаса на её краю

Лежит, указывая в мою

Сторону – и в твою –

Рука ребёнка.

Думайте про войну

                                   по дороге на почту и магазин,

Думайте про войну

                                   среди родных осин

И среди чужих, просыпаясь и отходя ко сну,

Не оставляйте её одну,

Ни включая компьютер, ни садясь на диван –

Потому что она идёт к вам.

       ***

Я не знаю, как жить после Винницы.

Кострома, Бологое, Нева –

Всё останется, с места не сдвинется,

Не покатится голова

По траве, по сырому булыжнику,

Разевая бессмысленный рот,

И дома не покажутся лишними,

И облезлые львы у ворот.

Кто мне скажет, как жить после Винницы,

Как натягивать свитер и знать –

Сердце подлое стерпится, свыкнется,

Успокоит его белизна

Проходящего облака, берега

Желтизна, разогретый песок.

И Торжок устоит, и Америка,

И Камчатка, и ближний лесок,

Магазин, огородов мозаика,

Дед, меняющий колесо.

Где калитка, не знаю. Не знаю, как

Чай поставить. Не знаю, и всё.

                   ***

– Этот госпиталь стёрт с земли…

– Наши мальчики не могли…

– Прямо в пятиэтажку – танк…

– Это только фашисты так…

– И снесённые города…

– Наши мальчики – никогда…

– И в полях поджигали рожь…

– Наши мальчики? Всё ты врёшь…

– И прикладами всех – в подвал…

– Наш-то мальчик не воевал…

– Это дети лежит в земле…

– Что вы делали восемь лет…

– Муж убит, без ноги жена…

– Ну, какая у них страна…

–А у нас не страна – стена…

– Не пшеница, а белена…

– А какая у ней цена?..

– Только пуля… Иди ты на…

                ***

Не давай мне спать,

Не давай мне спать.

Двухлетняя Ева больше не ляжет в кровать

С мамой, не привалится к ней плотнее:

Россия взрывается, превращая Украину в Помпеи.

Ева уже начала лепетать слова,

Под ногами у Евы трава,

Она прибежит и скажет: «Зеленоглазый мой,

Хорошо, что мама сгорела вместе со мной,

А белый мишка с нами всегда обедал,
И теперь он чёрный. Посмотри, какой у нас тёплый пепел».

Ты прорастёшь сквозь неё, как бобовый стебель –

Ева станет Тобой.

Не давай мне спать,
Не давай мне спать,
Не давай мне пятиться через рощицу, через гать,

Через просеку, по тропе той самой –

От двухлетней Евы, горящей в обнимку с мамой.

Не давай мне зажмуриться, покуда рвёт

Родину танками, покуда её живот

Переполнен лавой,

И покуда глаз косит, и квадратный рот

Со вставною челюстью без запинки врёт

Про былую славу.

А от Евы с мамой останется пустота,
Как в Помпеях, гибким

И прозрачным воздухом залита –

Белым гипсом.

Не давай мне спать, натянув на голову дом:

Вот же ямка с пеплом, где лежали они вдвоём:

Я куда ни шагну – и сразу же упаду

В Евину пустоту.