Женская проза жизни
Я не участвую в войне,
Война участвует во мне.
Юрий Левитанский
На фоне нынешних ежедневных новостей литературные новости выглядят мелкими и незначительными. Никакая новая книга, где бы она ни была выпущена, не прекратит войну, не оживит погибших, не прервет полет ракеты. А тогда – зачем и писать? Когда говорят пушки, музы молчат. Когда падают ракеты – журналами не прикроешься.
И тем не менее жизнь продолжается. Литературный процесс неудержим. Русскоязычное литературное пространство вытеснило за пределы языковой метрополии такое множество талантливых авторов, что «Артикль», например, мог бы выходить не ежеквартально, а ежемесячно – и для каждого номера хватило бы интересных текстов. Но мог бы – да пока не может! Потому что журнал в таком случае обходился бы втрое дороже, а щедрый подписчик, внимательный читатель и благодетельный спонсор – феномены еще более редкие, чем талантливый автор. Так что удовлетворимся ежеквартальными выпусками и оставим ежедневные новости телевидению.
В журнальном деле есть специфический термин, профессиональное понятие «лид» – лидирующий материал номера, магистральная публикация, формирующая первоначальное читательское впечатление. Обычно «лид» располагается в начале выпуска, но вовсе не обязательно первым. Так сложилось в «Артикле», что номера, как правило, открываются разделом прозы, и произведения авторов-женщин ставятся прежде опусов мужчин. Так читательское восприятие оказывается обращенным на так называемую «женскую прозу», которая служит своеобразным «лидом» – даже если дальше журнал насыщен не менее яркими материалами.
«Женская проза» – это отнюдь не только проза, написанная женщинами. Тут возникает забавный случай, когда словосочетание означает понятие большее, чем просто сумма обоих слов. Интернет подсказывает тысячи пояснений; вот наиболее популярное, с сайта «Литрес»: «Женская проза – не жанр и не полка с конкретным набором книг, но феномен со своей историей и особенностями. Определения в справочниках гласят, что женская проза – это “литературные тексты, описывающие мир, социальный опыт и практики женщин глазами женщин”. Приметы такой прозы: автор и главный герой произведения – женщина; в основе часто лежит автобиографическое письмо; более высокие (по сравнению с «мужской прозой”) психологизм и экспрессивность; частый мотив жертвенности и всепрощения, наделяющий произведение особой трогательностью; отстраненность от политических и экономических вопросов современности». Уф-ф! Следуя этому определению, постоянным читателям «Артикля» может показаться, что чудесная кружевная проза Дины Рубиной или Нелли Воскобойник не вполне-то и женская: психологизм и экспрессивность на своих местах, но никакой отстраненности, напротив: самая горячая актуальность. А с другой стороны глянуть – несомненно женская проза: и авторский взгляд, многим мужчинам недоступный; и жертвенность; и частое автобиографическое письмо.
Пересматривая «Артикли», я все-таки отыскал израильского автора, произведения которого – вернее, которой – «наделены особой трогательностью» и при этом вызывают неподдельный читательский интерес (рассказы в №№27 и 30). Это Инна Шейхатович. Рубрика «Авторы номера» представляет ее скупо: «музыковед, культуролог, прозаик, живет в Ришон ле-Ционе». Что поделать, в каждом выпуске журнала – 35-40 авторов, и почти каждый оригинален, неповторим и заслуживает народной любви, а рубрике отведены всего две странички. Попытаюсь чуть раздвинуть границы знакомства.
Репатриировалась из Белоруссии с родителями и маленькой дочерью. В Минске работала в филармонии, читала лекции по изящным искусствам, вела концерты и организовывала выставки. Тогда культура еще не чувствовала на горле железную лапу диктатуры. В Израиль семья приехала без сбережений, сожранных инфляцией; поселилась в Беэр-Шеве. Казалось, что работа, концерты, лекции остались в прошлом. Перспектива? Не спрашивайте!
Инна оставляет семью в Беэр-Шеве и едет в Тель-Авив – только там есть редакции газет на русском языке, жестоко конкурировавших между собой. Постоянные бытовые трудности – ничто в сравнении с сомнительным счастьем работать в газете за нищенское жалованье. Благо, музыкальный слух и хорошая память помогли легко освоить иврит. За годы в Израиле опубликовала несколько тысяч (sic!) статей, интервью и рецензий на спектакли и музыкальные события; была постоянным безгонорарным комментатором радио РЭКА в те годы, когда оно еще не было КАН.
Что же теперь? Теперь Инна Шейхатович – одна из ведущих музыкальных критиков и театральных рецензентов русскоязычного Израиля. Ее приглашают в качестве квалифицированного переводчика различные учреждения, в том числе полиция и суд. Она читает лекции по изящным искусствам и ведет концерты по всей стране. Попробовала даже работать в родной Белоруссии, но удушливая политическая атмосфера – не для нежной души. Зато дочь стала авторитетным израильским ученым-арабистом. И подготовлена к печати книга рассказов о жизни и любви, типичная книга «женской прозы», которая непременно найдет своего издателя.
У Инны Шейхатович две литературные ипостаси, которые я условно могу определить как «автор-зритель» и «автор-читатель». Конечно, можно столь же условно назвать их «журналист» и «прозаик», но в этом будет известная неточность – и манера изложения, и стили, и подбор образов в обоих случаях сходны; резко различаются лишь темы и настроения. В повести «Ремесло» замечательный русский писатель Сергей Довлатов, вынужденный зарабатывать на хлеб журналистикой, признавался: «Много говорится о том, что журналистика для литератора – занятие пагубное. Я этого не ощутил. В этих случаях действуют различные участки головного мозга. Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк». Это характерный мужской подход. Авторы типичной женской прозы в таких случаях изменяют не собственный почерк, а судьбы своих персонажей. Все сколь угодно суровые или радужные критические журналистские материалы в Израиле на русском сочиняются в жанре мягкой похвалы. В этом есть резон: беспричинно и бесплатно ссориться с организаторами культурного события не могут позволить себе ни критики, ни публикаторы этой критики. И если читатель представит себе дальнейшую судьбу персонажей, то уверится, что у них все сложится хорошо. Но у прозы другие правила; и если читатель попробует представить себе дальнейшие судьбы персонажей талантливых и остросюжетных рассказов Шейхатович, то, скорее всего, придет к выводу, что жизнь у них сложится плохо. Или очень плохо. Предполагаю, что автор-зритель, описывающий увиденное и услышанное, – невольный оптимист, и в нынешнем упадке культуры видит зерна будущего возрождения. А автор-читатель в том же лице, описывающий подмеченное в жизни и придуманное в литературе, – вынужденный пессимист, и настроения у него неутолимо тревожные и апокалиптические.
Инна Шейхатович – фанат культуры. Ее знаток. Ее олицетворение. Рассказывая о старинных мастерах искусств, она волнуется так, будто это ее близкие знакомые; а произошедшие с ними события способны повлиять на нашу с вами повседневную жизнь. Может быть, она и права, но почувствовать такую правоту способны только избранные натуры. Если бы я был по-настоящему богатым нуворишем – то заказал бы Шейхатович книгу. О чем угодно, о чем ей захочется написать; вот хотя бы о ее приключениях в Израиле. Но с непременным условием: книга должна быть веселой, а главный персонаж – успешным. О, это была бы превосходная книга, жизнеутверждающая, и я охотно дарил бы ее друзьям, таким же нуворишам, как я. Но литературные критики не бывают богатыми. А без немедленного вознаграждения авторы не склонны прислушиваться к несостоявшемуся заказчику. Они прислушиваются к себе, и многочисленные жизненные трудности – как перенесенные, но не забытые, так и длящиеся доныне, – свидетельствуют им о собственной неуспешности, о несправедливом мироустройстве. Да еще ежедневные новости оптимизма не добавляют: война и эпидемии, теракты и скандалы, властолюбие диктаторов и всевластие чиновников, пошлость мещан и эгоизм мужчин. Как же в таких условиях можно осмелиться произвести что-либо радостное?
Женская проза – феномен неоднозначный и разнообразный. Это громадный массив текстов большей или меньшей степени художественности. Одним краем он примыкает к сказкам, в которых становится возможным то, что невозможно в реальной жизни. Другой край массива смыкается с мемуарами и биографиями как людей социально значимых, так и незаметных или даже никогда не живших. Значительная часть массива представляет собой истории о попытках синтеза таких трех разнородных понятий, как любовь (чувство), брак (гражданское состояние) и сексуальная жизнь (физическое действие), в единый неразделимый конгломерат. А он, конгломерат, такой неуклюжий, все норовит разделиться на составные части или даже разбиться в мелкие дребезги. Вообще же этот сорт прозы неразрывно связан с материком мировой прозы в целом – без разницы, мужская она или женская. Так уж сложилось в «Артикле», что из всей присылаемой мужской и женской прозы редактор старается отбирать для читателей прозу хорошую.
Существует дельный афоризм «Женщины мудрее мужчин, потому что, зная меньше, понимают больше». Интернет приписывает это высказывание то Джеймсу Стефенсу, то Джеймсу Тернеру. Независимо от авторства, правота высказывания сомнений у меня не вызывает. Написать житейскую историю так, чтобы побудить незнакомого читателя искренне сопереживать, – нелегкий труд и высокое искусство. Необходимо не только знание жизненных ситуаций, но и глубинное понимание законов бытия. Многие авторы женской прозы в Израиле успешно с такой задачей справляются, и одна из первых среди них – Инна Шейхатович.
Инна Шейхатович
Комментарии к несказанному
Определение «писатель» я по отношению к себе никогда не применяла и не применю. Писатели – это совсем иные люди, чем я; и цели, природа, характер у этих людей другие. Свой жизненный эксперимент ни в какие рамки не заключаю. Придумываю всегда, когда иду, еду, жду, когда плачу, – даже в эти моменты пытаюсь внутри, тайно и беззвучно, это состояние описать. И всегда помню, что драгоценные авторитеты, авторы-боги, которыми восхищаюсь, не одобрили бы мои опыты. И это нормально. А кто авторитеты? Бунин, Набоков, Алессандро Барикко, Дафна дю Морье, Кэтрин Мэнсфилд, Паскаль Киньяр, Цветаева… Их гораздо больше. Они очень разные. И все во мне прекрасно сосуществуют. А сопровождаются тексты, бури слов, движущиеся образы – музыкой. Музыка – дыхание, свобода, олицетворение любви. Царь Соломон сказал, что жизнь – это танец любви. Очень, на мой взгляд, точно сказано.
Когда-то давно, над серебряным озером Нарочь, похожим на чашу света, в сосновом лесу, на спор с подругой, я придумала рассказ. Были даны тема и время. Назвать предложено «Последний костер». Сочинить за час. Помню этот рассказ: он был наивный, сентиментальный, разумеется, и очень про меня, – как и все, что я когда-либо придумывала. Подруга раскритиковала. А я не расстроилась. Ведь я написала именно так, как хотела. И танец жизни, отпечатанный в словах, моих словах, уже длился.
Танец жизни эпизодами, музыкальными темами плывет на огромной и маленькой сцене. И про возникновение в доме пианино, черного, светящегося антрацитом. Про бабушку, красавицу, рано ушедшую, любившую меня так, как никто и никогда меня на этой земле не полюбил. И про уроки литературы в школе, когда я видела восхищение в глазах учителя, понимавшего меня, как я думаю, лучше меня самой. И бестолковость, лень, несобранность, упрямое нежелание изучить математику. Потом были разные горести, потери, много потерь. И две огромные удачи. Я родила дочь. И пришла работать в филармонию. Рассказывать со сцены – было моей заветной мечтой. Минск, родной город, медленно текущая мутно-зеленая Свислочь, здание филармонии – это навсегда. И Тель-Авив – тоже родной город, который течет рекой жизни, гуляет, ранит, плачет, сверкает, тянется в небо волшебными жезлами подъемных кранов. Настраивает на оптимизм, на то, что свету – быть…
Любой виток, каждый удар – фрагмент личного эксперимента. Сухая, песчаная, одинокая Беэр-Шева, боль и обманы, и люди, которые точили ножи о мою растерянную невооруженную душу… Вероятно, это тоже часть танца. Я увидела чудеса: израильских актеров, музыкантов, писателей, художников. Русскоязычная пресса, странная, неровная, жестокая, стала для меня «суккой», шалашом, в котором нельзя было ожидать рая.
…Я выступаю с лирическими собеседованиями в Иерусалиме, Рамат-Гане, Ришон ле-Ционе, Нетании, Ашдоде, Рамле, Кирьят-Гате. Рассказываю о литературе, живописи, театре, музыке. Придумываю концертные программы. Талантливые, яркие музыканты выходят вместе со мной на сцену. На танец жизни…
Моя женская проза – просто собственные впечатления, страхи, опыт, бессонницы, робкие надежды, кусочки цветного витража. Они соединяются с судьбой, с сиянием Караваджо, Писарро, Малера, Экзюпери, Пазолини, Эдгара Керета. На сцене мне очень хорошо. И меня все радует. Я демонстрирую слайды, читаю стихи. Благодарю за это особое состояние. Ночные картины, партиты Баха, притихший театральный зал, незаконченный роман – все это хорошо. Улетаю далеко, крепко держусь за пейзаж в единственном окне моего дворца… А честолюбие и заработки – это мишура. Перед туманящей далью экрана компьютера все это мелочь, подробности, которыми можно пренебречь…