Сердце Европы
Польский травелог еврейского писателя
Память камней
В Краков мы примчались за несколько часов до начала субботы и сразу побежали на встречу с читателями Краковского форума культуры. Я не раз бывал в этом городе и успел хорошенько с ним познакомиться. И, тем не менее, каждая встреча с Краковом поражает. Кипение современной жизни, наполняющей по-настоящему старинные улицы, прикасается к сердцам самых равнодушных.
Встреча проходила в клубе «Казимеж» на первом этаже старого дома с низкой арочной подворотней. Узкий проход выводил во внутренний дворик. Там неожиданно для окружающего со всех сторон камня росли деревья, стояли столики и стулья.
– В этом доме до второй мировой войны собиралась еврейская интеллигенция Кракова, – объяснил Дариуш Ланох, директор клуба. – А теперь вот – мы.
Мне показалось, что в его голосе прозвучали нотки неподдельной гордости.
– Думаю, вам будет особенно приятно выступать в таком месте, – продолжил Дариуш.
– Вы сразу погружаете нас в особенную атмосферу связи времен, – ответил я. – Даже не связи, а наложения, скрещивания, переплетения. Это обязывает.
– В нашем городе все так, – согласился Дариуш. – В нем история не страницы учебника, а булыжники мостовых, по которым мы ходим, скрипучие деревянные лестницы наших домов. Даже небо над Краковом совершенно другое, чем над Варшавой или Белостоком.
– Вы не пишете стихи? – спросил я, но директор лишь отмахнулся.
Мы вернулись в подворотню и через старинные деревянные двери вошли в помещение клуба.
Дариуш прекрасно прочитал два рассказа из книги «Однажды в Галиции», а я с помощью безотказного переводчика пана Соколовского добавил несколько историй. Наконец, дошло до самой интересной части любой встречи – вопросов читателей.
«Интересно, о чем будут спрашивать в Кракове?» – подумал я.
– Вы можете сравнить Польшу и Израиль? Где вам лучше? – задал вопрос мужчина средних лет с иссиня-черными волосами. Брови у него были куда менее яркими, что давало право предположить, что в деле замешана краска для волос.
– Ну, разве можно так сравнивать, – сказал я. – Это очень личные ощущения.
– А почему нельзя? – удивился мужчина. – Есть же объективные показатели уровня страны. Безопасность, цены, уровень образования, уровень довольства людей.
– Позвольте вместо ответа рассказать вам одну историю, – спросил я и, получив немедленное согласие, начал говорить.
– Лет сто назад шли по Широкой улице Казимежа два еврея и спорили, какой из краковских раввинов больше. Я могу привести имена этих раввинов, но для сути рассказа они не важны. Сынишка одного из евреев, шедший рядом с отцом, потянул его за рукав:
– Папа, зачем вы спорите, давайте возьмем рулетку, обмерим раввинов, и сразу все станет ясно.
Отец посмотрел на него, и только рукой махнул, замолчи, мол.
Мальчик замолк, но тихонько пробубнил себе под нос:
– Вот так всегда, взрослые постоянно говорят глупости, но когда кто-то из младших предлагает им дельный совет, они только раздраженно машут руками.
Мы проговорили минут сорок и говорили бы еще, но я был вынужден извиниться и сбежать: до начала субботы оставалось чуть меньше часа. Прямо из Казимежа я помчался к раввину Кракова Элиэзеру Гурари.
***
С Элиэзером я знаком больше тридцати лет, его отец – главный раввин города Холона, в котором я живу. Мы ходим в одну и ту же синагогу, часто пересекаемся по разного рода делам, и поэтому всех его детей я знаю по именам и помню еще в коротких штанишках.
Раввин Элиэзер, мудрец и невероятной порядочности человек, кроме всех прочих достоинств, к тому же замечательный собеседник. Я предвкушал долгое субботнее застолье с интересными историями. Особенно хотелось расспросить раввина о подробностях дела, в котором мы оба принимали участие.
Несколько лет назад меня разбудил ночной звонок. Я не сразу распознал срывающийся от рыданий голос Вали, жены моего приятеля, замечательного поэта Леонида. Фамилию называть не стану, для сути рассказа она не важна.
– Леня только что умер от инфаркта, – с трудом произнесла Валя. – Я не знаю, что делать.
– В какой вы больнице?
– Мы в Польше. В городской больнице Пыщина.
– Тебе нужно срочно связаться с представителем компании, где вы сделали страховку для поездки за границу. Они тебя проинструктируют.
– Понимаешь… мы очень торопились… купили дешевые билеты за день до вылета… в общем… забыли сделать страховку.
Ничего себе! Дело принимало серьезный оборот. Первый, кто пришел мне в голову, был раввин Элиэзер. Я попросил Валю набраться терпения и тут же позвонил в Краков. Была середина ночи, но раввин сразу снял трубку.
– Дай мне ее номер телефона, – попросил он, выслушав мой рассказ.
Утром я позвонил Вале, узнать, как дела. Они были неважны: раввин взял у нее все данные и больше не звонил. Тело Лени поместили в морг. Транспортировка его в Израиль стоит порядка десяти тысяч долларов. У семьи поэта таких денег не было даже близко.
Муниципальная служба Пыщина предложила похоронить Леню на общем кладбище или кремировать. Тоже не бесплатно, но за несравнимо меньшую сумму, чем та, которую надо было выложить за транспортировку.
Престарелая Ленина мама, живущая в Кирьят-Гате, умоляла похоронить сына дома, на еврейском кладбище ее города. Дешевые билеты грозили обойтись семье Лени полным разорением, вплоть до продажи квартиры.
Я начал обзванивать друзей, собирать деньги. К вечеру уже набралось обещаний на две тысячи долларов. Я позвонил Вале и вдруг услышал:
– Ничего не надо. Раввин нашел деньги и Ленечку завтра утром увезут в Израиль.
Вот, собственно, и вся история. Леню похоронили в Кирьят-Гате. Мама была на похоронах и с тех пор каждую пятницу ходит на могилу сына.
Расспрашивать по телефону раввина Элиэзера о подробностях этой истории я не мог. Но сейчас, за субботним столом, решился задать вопрос.
– История с перевозкой тела Леонида – это сплошное и открытое чудо, – ответил раввин. – Моя роль в ней минимальна. А дело было так.
Поговорив с женой покойного, я составил список тех, к кому можно обратиться с просьбой о помощи. Хоронить его в Польше или, упаси Боже, кремировать даже не обсуждалось. Сразу после завершения утренней молитвы я собирался обзванивать всех персон из списка. По дороге в офис я зашел в кошерное кофе, которое находится под нашим надзором. Лег я под утро, поэтому чашечка крепкого кофе была бы весьма кстати.
Кафе пустовало, только два хасида, как видно, собиравшиеся в поездку на могилы праведников, тоже пили кофе. Пока варилась порция для меня, хозяин заведения поинтересовался, отчего я такой бледный. Видимо, бессонная ночь не прошла бесследно. И я рассказал ему о Леониде.
– На это святое дело я даю двести долларов, – тут же сказал хозяин.
– А вы бы не могли повторить свой рассказ? – попросил один из хасидов. Судя по акценту, он приехал из Америки.
Я повторил. Хасиды переглянулись.
– Знаете, о чем мы говорили только что, прямо до вашего прихода? – спросили второй хасид.
– Увы, – я развел руками. – Как написано в Торе: открытое – нам и сынам нашим, а сокрытое принадлежит Господу.
– Мы хасиды Цанз, – продолжил мой собеседник. – Не один год собирались посетить могилу ребе Хаима, первого ребе из Цанза. И постоянно что-нибудь да мешало. У нас большой совместный бизнес в Боро-Парке, причин, слава Богу, хватает. Но все-таки мы приехали, отодвинули в сторону дела и приехали.
– В добрый час, – сказал я. – Пусть ваши молитвы будут услышаны.
– Вот мы и обсуждали, какой подарок сделать ребе Хаиму в честь нашей встречи. И тут вы со своим рассказом. Как ответ с Небес на наш вопрос. В общем, расходы по транспортировке мы берем на себя.
***
В открытые окна порывами налетал прохладный ветерок, наполненный запахами зелени и свежести. Посреди улицы Юзефа Дитла, на которую выходит синагога раввина Элиэзера, тянется аллея высоких старых деревьев. Вобрав в себя благоухание листвы, омытой утренней росой, ветерок освежал лица молящихся, создавая ощущение покоя и цельности, когда мир и твое сердце звучат в унисон.
Суббота – время уюта и любви. Длинные молитвы, неспешный рокот древних рифм преображают самых непоседливых. Сквозь смятение, царящее в душе современного человека, начинает проступать доброта.
Утренняя молитва, а за ней трапеза, закончились после полудня. Моя гостиница располагалась неподалеку от синагоги, прямо в Казимеже, и я решил пройтись по Широкой улице, центру старого еврейского квартала.
Тут все было настоящим. Те самые камни мостовой, по которым ступали ноги великих праведников, те же стены, впитавшие звуки их голосов. Я медленно шел, наслаждаясь каждым шагом. В Казимеже ничего не надо было улавливать, прошлое плотно наполняло его до кровель крыш. Его можно было пить, как пьют дождь, когда, не боясь промокнуть, отбрасывают зонтик и поднимают навстречу голову.
Когда я проходил мимо огороженного забором места, где несколько сот лет тому назад разверзлась земля,[1] мне почудились звуки еврейской музыки. Я прислушался. Несомненно, где-то играли клейзмеры. Хохот кларнета был четко различим, да и мелодия узнавалась.
Пройдя несколько десятков метров, я увидел музыкантов возле ресторана «Эстер». На евреев они совершенно не походили, а выглядели как типичные поляки. Но состав оркестрика и главное – репертуар – были еврейскими. Люди, сидевшие под зонтиками с эмблемой ресторана, пили пиво, закусывали и слушали музыку.
«Ну да, – подумал я. – Суббота, еврейский квартал, ресторан с еврейским названием, наверняка еврейские блюда в меню, и, разумеется, еврейская музыка».
В картузе и черной жилетке я напоминаю Тевье-молочника. Музыканты прервали мелодию и, лукаво улыбаясь, заиграли «Если б я был Ротшильд» из мюзикла «Скрипач на крыше». Я улыбнулся в ответ и стал слушать, присев не за столик, а на какую-то тумбу, чтобы избежать атаки официантов.
В прошлое или позапрошлое посещение Кракова я попал на концерт польских музыкантов в синагоге «Айзик-шул». Одеты они были как еврейские клейзмеры и по-клейзмерски начинали исполнение традиционных еврейских мелодий. Но затем музыка укатывалась куда-то далеко в сторону.
В начале семидесятых годов одной из моих любимых грампластинок был двойной «Красный альбом» Чеслава Немена. Самая непонятная композиция называлась «Энигматические впечатления». Недоумение вызывало уже само название. Энигма – по-гречески загадка. Но как впечатления могут быть загадкой?
Музыка вызывала еще большее недоумение. Это были перебивы привычной тогда постоянной ритмической основы, почти джазовые синкопы, отсутствие четко выраженной мелодии, настойчивый диалог электрогитары и органолы, долженствующий что-то сообщить. Но вот что?
Я усмотрел прямую связь этой композиции с сочинениями «атонального шумовика» Пауля Хиндемита и додекафонии Арнольда Шёнберга, попытку перейти от четко оформленных музыкальных фраз к непосредственному выражению эмоций. Польские клейзмеры в «Айзик-шул» напомнили мне «Энигматические впечатления» Немена.
Музыканты перед рестораном «Эстер» не ставили перед собой столь возвышенной цели. Их задачей было развлечь публику, и они делали это по мере сил и умения. А я вдруг вспомнил, где и когда в первый раз увидел польских клейзмеров.
Это произошло на торжественном открытии Форума в Крынице. Большой зал был переполнен, роскошный фуршет ожидал завершения официальной части. На сцену вышла изящная молодая женщина, заместитель мэра Кракова, Магдалена Срока.
– Польша – сердце Европы, – сказала она и зал, гудящий в предвкушении фуршета, моментально притих.
– А Краков – сердце Польши, – продолжила Магдалена. – Сердце Кракова – еврейский квартал Казимеж. А сердце Казимежа – клейзмеры. Поэтому мы решили открыть этот праздничный вечер выступлением клейзмеров.
На сцену начали подниматься музыканты. Одеты они были как клейзмеры, инструменты в их руках были клейзмерскими, вот только лица совершенно не походили на еврейские. Это были чистой воды поляки, нарядившиеся в картузы, белые рубашки и атласные черные жилетки.
Пока я недоуменно рассматривал сие действо, клейзмеры начали играть. Получалось у них совсем неплохо, знакомая до слез мелодия мягко прикоснулась к моему сердцу.
Я спросил у стоявшего возле меня главного раввина Польши Михаэля Шудриха, как он к этому относится.
– Пусть они поют наши песни, носят нашу одежду, наслаждаются нашей кухней. Пусть.
Заметив мой удивленный вид, главный раввин Польши добавил:
– Евреями благодаря этому они стать не сумеют, но, возможно, сумеют не стать антисемитами.
Кто-то, слегка прикоснувшись к моему плечу, вывел меня из состояния задумчивости. Мужчина лет шестидесяти, со щетинистой, уже начинающей отвисать кожей на лице и серыми, веселыми глазами вежливо спросил:
– Вы Яков Шехтер?
– Да, – удивленно ответил я. Мужчина был мне совершенно не знаком.
– Писатель из Израиля?
– Не могу отрицать.
Мое авторское самолюбие получило изрядный вброс адреналина. Когда писателя узнают на улице, да еще не дома, а в другой стране, это означает, что он стал по-настоящему известным.
– Приветствую вас в Кракове. Вам нравится в Польше?
– Да. Мои предки из этих мест, так что я чувствую себя почти дома.
– Ваши предки из Кракова? – с уважением спросил мужчина.
– Нет, из Люблина.
– Ну, это совсем другой компот. Желаю вам успешных выступлений!
Мы распрощались. Я сидел, весьма польщенный, но червь подозрения грыз кикайон радости. Известность моих книг в Польше никак не достигала высот такой популярности. Что-то здесь было не так.
Музыканты заиграли «Офн припечек», песню, которую я, пожалуй, люблю больше всех других. Но насладиться ею мне не удалось.
– Вы писатель Яков Шехтер? – низким голосом спросила статная девушка лет девятнадцати, с бледным лицом и строгими голубыми глазами. Она была одета в черное, словно послушница, но пышные, струящиеся по плечам русые волосы были далеки от пострига.
– Да, – ответил я. Червь сомнения мгновенно разросся до размеров анаконды.
– Как вам Польша?
– Очень нравится.
«Похоже, – подумал я – это традиционный краковский вопрос».
– Вы будете еще выступать в нашем городе?
– Увы. Завтра уезжаю во Вроцлав.
– Жаль, – с явным сожалением произнесла девушка. – Надеюсь, вы еще к нам приедете.
– Обязательно, – пообещал я.
Она пошла вверх по Широкой улице, а я, с чувством нереальности происходящего, следил взором за ладной фигуркой.
Музыканты сложили инструменты, и ушли, видимо, на перерыв. Пора было возвращаться в гостиницу, немного передохнуть перед послеполуденной молитвой.
Вторую половину дня и утро следующего я пребывал в прекрасном настроении.
«Одно узнавание можно объяснить случайностью, – думал я. – Но два… нет, два узнавания подряд случайностью быть не могут…»
Мысли, обуревавшие меня, и планы, роящиеся в моей голове, были восторженно розовыми.
Энигма моей популярности раскрылась на следующий день. Во Вроцлав мы уезжали после обеда, и Владислав решил пройтись по местам, где были выставлены на продажу мои книги, выпущенные его издательством. Одним из таких мест оказался книжный магазин рядом с рестораном «Эстер».
Внутри магазина, на обратной стороне входной двери красовался большой постер с моей физиономией, в картузе и черной жилетке, и объявлением о встрече в читательском клубе Краковского форума культуры.
Теперь все встало на свои места. Люди, узнавшие меня, зашли в этот магазин, увидели объявление, а выйдя на улицу, уперлись прямо в оживший плакат, сидящий напротив двери. Кикайон тщеславия мгновенно засох, подгрызенный червем реальности. Но в своих глазах я все-таки успел побыть почти сутки известным и популярным писателем. И память о несостоявшейся славе осталась лежать камнем на моем писательском сердце.
Памятник отцу
Что было, то было
Когда приклады немецких винтовок забарабанили в створки ворот, Гитл крикнула Хаиму:
– Хватай ребенка и беги на задний двор. Я их задержу.
Хаим послушался жену автоматически, не думая. За пять лет, прошедшие со дня свадьбы, он привык прислушиваться к ее советам. Гитл никогда не настаивала на своем, не требовала, не скандалила. Каждое замечание выглядело как доброе пожелание, и Хаим почти всегда соглашался. Хватая в охапку четырехлетнего Мойшика, он хотел было возразить, что сам задержит полицаев и немцев, а убегать в лес через калитку в заборе должна Гитл, но что-то выключилось в нем, онемело, сдвинулось.
Мойшик обхватил его ручонками за шею, Хаим прижал сынишку к груди и помчался изо всех сил. Уже на опушке леса он услышал выстрелы, а потом, наблюдая сквозь деревья за сполохами огня, пляшущими над крышей его дома, гадал, что случилось с Гитл. Боялся признаться, боялся сказать себе правду.
Но непроизносимое все-таки произошло. Ночью, привязав уснувшего сына к стволу дуба, он оставил мальчика одного и прокрался на пепелище. Угли еще тлели и в багровом мерцании он увидел мертвую Гитл, лежащую в обнимку с двухлетней Хани. Голова девочки неестественно свисала набок и, присмотревшись, Хаим понял… нет, об этом лучше не вспоминать, не говорить, не думать.
Он не решился подойти к убитым. Два полицая, храпевшие неподалеку от пожарища, могли проснуться в любую минуту. Хаим молча постоял, слушая, как неистово колотится сердце, и тихонько скользнул обратно в темноту. Он оборачивался через каждые два шага, плохо понимая, куда идет и как. Слезы застили взор, горло перехватило, словно чьи-то невидимые руки стиснули его под самым кадыком. Ни похоронить, ни проститься, ни глаза закрыть.
Он разбудил мальчика, взял его на руки и пошел. В этом лесу ему была знакома каждая тропка. Когда начало светать, Хаим постучался в окошко избушки лесничего.
– Кто там? – жестко спросил женский голос.
– Ванда, это я, Хаим.
– Какой еще Хаим?
Он назвал фамилию. Дверь заскрипела. Ванда стояла на пороге в ночной рубашке с двустволкой наперевес.
– Что случилось, Хаим?
– Гитл и Хани убили немцы, Я с Мойшиком убежал.
– Дева Мария! – Ванда поставила ружье на пол и взяла из рук Хаима дрожащего от холода ребенка.
– Бедный Мойшик! Ну, иди к тете Ванде, не бойся. Ты ведь меня помнишь?
Мойшик кивнул и заплакал.
– А где Чеслав? – спросил Хаим, тяжело усаживаясь на лавку.
– Два дня назад ушел в деревню, – ответила Ванда, закутывая ребенка одеялом, – и до сих пор нет. Думаю, сегодня вернется. Что ему там делать так долго?
Но лесничий Чеслав не вернулся. Его застрелил пьяный полицейский. Застрелил просто так, вспомнив старую, казалось бы, давно забытую обиду.
Ванда выкопала в хлеву яму, прикрыла ее досками, забросала навозом, и под его защитой Хаим с Мойшиком провели три долгих года. Патрули несколько раз забредали на хутор, но Ванда всегда держала наготове самогонку, а копаться в навозе захмелевшим полицейским не хотелось.
Горе и голод сближают людей сильнее, чем достаток и радость. После того, как Красная армия выбила немцев из Польши, Хаим женился на Ванде и переехал с ней и с Мойшиком в Варшаву. Спустя год у них родился сын, Вацлав.
Хуже-лучше, Хаим и Ванда прожили в столице немало лет. Когда антисемитские речи безумного Гомулки сделали существование евреев на польской земле невозможным, пришлось собираться в дальние края. Семья разделилась: Моше, уже юноша, отправился на Святую Землю, Хаим вместе с женой-полькой и сыном уехали в Нью-Йорк.
Прошли годы. Моше отслужил в армии, был ранен во время Шестидневной войны, окончил университет, вернулся к вере предков, женился на религиозной девушке, поднял трех сыновей и двух дочек. Хаим преуспел в стране неограниченных возможностей: под старость он владел сетью бензоколонок, и нищая жизнь в маленьком польском местечке стала казаться ему придуманной, вычитанной в старой книжке. С Вандой он никогда не ссорился, она была ему хорошей женой, а Вацлав, управляющий бензоколонками, почтительным сыном.
Связь с отцом Моше поддерживал в основном по телефону. Несколько раз он приезжал в Нью-Йорк, показать дедушке внуков, а внукам Америку. Его отношения с Вацлавом не сложились, нет, они не враждовали и не ругались, внешне все выглядело весьма корректно, но ни тепла, ни родственной близости так и не возникло.
На похороны Ванды Моше не приехал, ограничился телеграммой с соболезнованием и телефонным звонком. Годы, проведенные в яме, почти изгладились из его памяти. Он смутно помнил холодные ночи, помнил, как Ванда приносила им чугунок с углями, и отец накрывал его одеялом вместе с чугунком. Голове становилось нестерпимо жарко, а ноги по-прежнему терзал мороз. И вонь… навозная вонь, казалось, навсегда впиталась в его кожу. Моше не жалел денег на дорогие одеколоны, и, хоть по еврейскому закону мужчинам не подобает благоухать, подобно женщинам, этот параграф он не выполнял.
Когда жарким январским полуднем в телефонной трубке раздался голос Вацлава, Моше не удивился. Он давно ждал этого звонка и был готов к неизбежному.
– Отец умирает, – прямо объявил Вацлав. – Врачи сказали – остались считанные часы. Приезжай.
Моше не успел, Вацлав позвонил слишком поздно. Когда же Моше попросил отвезти его в морг, взглянуть на отца, Вацлав возразил:
– У нас так не принято. Через два дня, на похоронах, ты его увидишь. Так будет лучше. Для тебя. Ты даже не представляешь, как обезобразила отца болезнь. А в морге его приведут в прежний вид.
– Что значит приведут? – не понял Моше.
– У них есть специальные косметические средства, – пояснил Вацлав. – Ведь мертвые не чувствуют боли. Я оставил им старую фотографию отца, и они сделают так, чтобы все стало по-прежнему.
– Зачем? – удивился Моше. – И для чего ждать два дня?
– У отца была большая компания, много служащих. На похороны соберутся сотни людей. Придут отдать последнюю дань уважения. Поэтому он должен выглядеть достойно. Так у нас принято.
– Понятно. А вот у нас принято хоронить как можно быстрее и не показывать покойника провожающим.
– Ну, – развел руками Вацлав, – в каждой стране свои обычаи и обряды.
– Послушай, – вдруг сообразил Моше, – а на каком кладбище будут хоронить отца?
– Что значит, на каком? – пришла очередь удивляться Вацлаву. – Его положат рядом с женой, моей мамой. Разве может быть иначе?!
– А-а… – закашлялся Моше, – разве она лежит на еврейском кладбище?
– Конечно, нет! Она похоронена на общем, христианском.
– Но отец еврей и должен лежать на еврейском.
– Кому должен? – нахмурился Вацлав. – Он давно расплатился со всеми долгами. Если он кому и должен, то моей матери, которая спасла его от рук нацистов. И тебя, кстати, тоже.
– Верно, – согласился Моше. – Я всегда помню, кому обязан жизнью. Портрет твоей мамы висит у меня в салоне на самом почетном месте. Я детям о ней рассказал, и надеюсь, внукам тоже доведется. Но все-таки…
– Давай вернемся к этой теме чуть позже, – перебил его Вацлав. – Нас ждет нотариус.
– Нотариус? Для чего?
– Отец оставил завещание, и нотариус обязан нас с ним познакомить.
– Но почему сейчас? Разве нельзя подождать, хотя бы до окончания похорон?
– Так у нас принято. С завещанием не тянут. Мало ли что там написано. Вдруг окажется, что отец оставил все имущество еврейскому благотворительному фонду или христианской Армии спасения, и мы не имеем права пользоваться доходами от его предприятий даже один день.
В большом холле солидного офиса Моше увидел в зеркале себя рядом Вацлавом. Все-таки они походили друг на друга. И хоть тонкие черты лица Вацлава напоминали рыжеволосую красавицу мать, но кряжистая фигура и манера двигаться – явное наследство отца – были у них с Моше одинаковыми.
В завещании не оказалось ни слова о благотворительных фондах или Армии спасения. Две трети состоянии отец передал Вацлаву и одну – Моше.
«Справедливо, – подумал Моше. – Ведь Вацлав вместе с отцом создавал эту сеть бензоколонок, управлял ею, вкладывал силы и душу. А я… я был занят своими делами за много тысяч километров отсюда. Даже звонил всего раз в три-четыре месяца».
– Ты знаешь, во сколько оценивается твоя доля наследства? – спросил Вацлав, кода они, выйдя из кабинета нотариуса, медленно спускались по заснеженной лестнице.
– Понятия не имею. Наверное, несколько сот тысяч долларов, – осторожно предположил Моше.
– Сот тысяч, – усмехнулся Вацлав. – Когда у тебя рейс обратно?
– Через десять дней, – ответил Моше. – Отсижу семь дней траура – и домой.
– Ты ведь туристским классом прилетел? – продолжал расспросы Вацлав.
– Конечно, туристским.
– Ну, так позвони и обменяй на бизнес-класс. Теперь ты можешь себе ни в чем не отказывать.
– Что, так много? – испугался Моше.
– Много? Денег никогда не бывает много. Но десять-двенадцать миллионов ты получишь. Точную сумму мы узнаем после адвокатской оценки. Я уже обратился в надежную контору, и ребята приступили к работе.
– Десять миллионов долларов? – не веря своим ушам, переспросил Моше. Сумма казалась астрономически немыслимой. В его голове сразу замелькали мысли о том, как лучше использовать деньги. Ну, первое дело, десять процентов на цдаку – благотворительность. Вот миллиона и нет. Потом купить квартиры всем детям, заплатить за образование младших, оставить на учебу внуков, свозить жену в Польшу, показать местечко, кладбище, могилы предков под замшелыми плитами с глубоко высеченными магендавидами, сходить в лес, может, удастся отыскать ту самую яму. А бизнес-класс – смешно – конечно, он не станет менять билет, ему есть, на что тратить отцовское наследство.
В двухэтажном особняке Вацлава Моше отвели уютную комнату. Его жена, стройная блондинка, как две капли воды похожая на ухоженных манекенщиц с рекламных плакатов вдоль дороги, демонстрирующих новые стиральные машины, не знала, как угодить гостю. Дети Вацлава очень почтительно и вежливо поздоровались с израильским дядей. В доме все сияло чистотой, царили тишина и порядок. Моше с тоской вспомнил беспрерывные крики, заполняющие пространство его квартиры. Кричали все: жена, дети, внуки, кричал он сам. Иногда в сердцах, но чаще просто так, по привычке.
«Надо будет обязательно сменить стиль общения, – подумал Моше. – Поговорить с женой, объяснить детям, втолковать внукам».
Подумал и тут же вспомнил, что каждый раз после поездки за границу давал себе подобное обещание и благополучно забывал о нем спустя несколько дней после возвращения.
«Ближний Восток! Другой национальный характер, иная почва и влажность, иные обычаи».
Кстати, про обычаи. Он уселся возле телефона и набрал номер раввина своего городка. В Израиле было уже за полночь, но раввин, насколько знал Моше, никогда не ложился спать раньше двух часов ночи.
– На христианском кладбище? – охнул раввин, выслушав рассказ Моше. – Ни за что! Ты должен предпринять все усилия, чтобы этого не допустить. Понимаешь, все возможные усилия и все имеющиеся в твоем распоряжении средства. По сути, это твоя последняя возможность выполнить заповедь почитания родителей. Может, главная, единственная возможность.
– Так говорит закон? – уточил Моше.
– Сейчас, я почитаю тебе нужное место, – раввин зашелестел страницами. Их шорох, передаваемый несущимися через космос электронами, отчетливо был слышен в тишине дома Вацлава.
Выхода не было. Закон однозначно требовал приложить любые усилия, но похоронить еврея на еврейском кладбище. Завтра предстоял тяжелый разговор с Вацлавом.
Предчувствие не обмануло.
– Я не понимаю твоего требования, – повторял Вацлав, расхаживая по комнате. Он сдерживался изо всех сил, но раздражение нет-нет, да и прорывалось в неровном изгибе рта или порывистых движениях рук.
– Нет, не подумай, к религии я отношусь с величайшим почтением, но посуди сам: отец прожил всю жизнь атеистом. Он никогда не ходил в синагогу, не соблюдал праздников, не ел эту, как ее…
– Кошерную, – подсказал Моше.
– Да, не ел кошерную пищу. Отец всю жизнь провел бок о бок с матерью, в этом выражалась его воля, проявилось его желание. Почему после смерти они должны разлучиться? Только потому, что ты приехал и требуешь?
– Закон, – отмахивался Вацлав от возражений Моше. – Какой еще закон? Где был этот закон, когда всю семью моего отца перерезали, как цыплят? Да что семью отца, все местечко уничтожили, спаслись только вы двое. Я вот что тебе скажу, – Вацлав сел на диван рядом с Моше. – Мы ведь с тобой как-никак братья и можем говорить друг с другом откровенно.
Моше кивнул.
– Сам посуди, – продолжил Вацлав. – Ты уедешь через десять дней, и кто знает, попадешь ли еще когда-нибудь на могилу отца. Ухаживать за ней придется мне, приходить в день смерти, прибирать или платить за уборку, заказывать поминальные молитвы, в общем, делать все, что полагается. Я этим буду заниматься, понимаешь, я, а не ты. К тому же я обязан делать то же самое с могилой матери. Ты, похоже, хочешь заставить меня всю жизнь разрываться между двумя кладбищами. Почему, на каком основании?
– Закон, – только и смог ответить Моше. – Закон так требует.
– Закон, говоришь, – Вацлав поднялся с дивана. – Хорошо, давай поступим по закону. Обратимся к мировому судье. Ты изложишь свою точку зрения, я свою, а судья решит, как поступить.
– Я бы лучше пошел к раввину, – начал было Моше, но Вацлав жестко оборвал его:
– Нет уж! Я ведь тоже могу потребовать мнение ксендза. Мы тут, в Америке, привыкли подчиняться гражданскому закону. Вот к его представителю давай и обратимся.
– Но ведь это займет уйму времени, – возразил Моше, вспомнив бесконечно длящиеся судебные процессы в Израиле.
– Об этом можешь не беспокоиться, – усмехнулся Вацлав. – Мировой судья нашего округа – мой партнер в теннисном клубе.
Через три часа Вацлав и Моше предстали перед судьей. Тот внимательно выслушал обе стороны, задал несколько вопросов, сосредоточенно поразмышлял минут десять и принялся диктовать секретарше решение. Тело покойного надлежало кремировать, пепел разделить на две равные части, одну из которых захоронить на христианском кладбище, а вторую на еврейском.
– Соломон чертов, – вне себя от злости бормотал Моше, разглядывая решение судьи. – Что теперь с этим делать?
Вацлав же выглядел полностью удовлетворенным. Решение судьи представлялось ему мудрым и объективным. В кремации он не видел ничего дурного, и когда Моше решительно возразил, у него от удивления на мгновение приоткрылся рот.
Впрочем, удивление тут же сменилось жестким поджатием губ. Вацлав заговорил решительным, не допускающим возражений тоном, каким, он, наверное, изъяснялся со служащими своей компании. От формальных родственных чувств не осталось и следа.
– Я вижу, братец, ты хочешь, чтобы все было только по-твоему. Без малейших компромиссов. Хорошо, я готов тебе уступить. Но только в одном-единственном случае.
Вацлав на секунду замолк, затем вперил тяжелый взгляд в переносицу Моше и продолжил.
– Да, только в одном-единственном случае, если ты поедешь со мной к адвокату и письменно откажешься в мою пользу от причитающейся тебе доли наследства.
Спустя десять дней Моше пересекал океан. По какой-то случайности на борту авиалайнера не оказалось заказанной для него кошерной порции, и ему пришлось лететь голодным. Разглядывая белые глыбы облаков, клубящиеся под крылом, он думал об отце, о законе, о деньгах. Про наследство Моше решил умолчать. В конце концов, на него никто не рассчитывал. Ну и, кроме того, что-то он все-таки привезет. Вацлав, прощаясь, сунул в карман Моше чек. Он обнаружил его, проходя контроль. Чек на пятьдесят тысяч долларов. Конечно, не десять миллионов, но тоже сумма немалая. Зато отец лежит на еврейском кладбище и в голове могилы стоит плита не с крестом, а с магендавидом. Таким же самым магендавидом, под которым покоятся его предки на заброшенном кладбище крохотного польского местечка. Таким же, под которым ляжет и он, Моше, когда время придет, под которым упокоятся его дети, и внуки. И разорвать эту цепь не смогут никакие миллионы долларов.
[1] История «Случай в Кракове» полностью приведена в книге «Однажды в Галиции».