Биробиджанец Семен
21 марта 1941 года биробиджанец Семен Крайзман, 1916 года рождения, был призван на трехмесячные военные сборы. Обычно мобилизованные в Биробиджане оставались служить в Дальневосточном военном округе, но у Семена была дефицитная специальность – связист, и потому он через две недели оказался на бывшей советско-польской границе. 21 июня кончался трехмесячный срок службы, но демобилизация была задержана специальным приказом по армии.
22 июня началась война. Красная армия отступала. К августу Семен оказался в лагере военнопленных под Винницей. Сжатое ячменное поле. Дождь.
Немецкое командование разрешило местным жителям забрать из лагеря своих мужей, сыновей и братьев. По лагерю ходят женщины, отбирая себе батраков под видом родственников. Слышны выстрелы – это убивают солдат-евреев. «Отдай портянки, – сказал сосед, – тебе они уже не понадобятся. До завтра не доживешь». Семен смиренно ждал смерти. Мысленно попрощался с женой и сынишкой.
Промокший насквозь, сидел он, обхватив руками колени. Вдруг кто-то дотронулся до его плеча. Семен поднял голову. Перед ним стояла сухая, как смерть, бабка. Она говорила на украинском языке, который Семен плохо понимал. «Жид, – сказала она, – тебя сегодня убьют, но я могу спасти тебя». Из слов бабки Семен понял, что зовут ее Явдоха, что живет она в селе Черепашенцы, в двадцати километрах отсюда, что у нее есть тридцатипятилетняя дочь-инвалид, с которой Семен должен будет жить и батрачить в хозяйстве, что у нее есть липовая справка о том, что ее сын служит в Красной армии. «Натяни поглубже пилотку, возьми платок, обвяжи шею и бороду. Сейчас темно, идет дождь, на пропуске стоят немцы. Им самим холодно. Они не очень внимательно смотрят, кого женщины ведут. Просто берут справки – и пропускают. Попробуем пройти».
В Черепашенцы ехали на бричке. По дороге Явдоха просветила Семена: у нее в хозяйстве после разгона колхоза – три свиньи, куры, корова, телка и лошадь. Обязанности Семена – уход за всем этим хозяйством. С этим надо управиться до десяти часов утра. После этого на лошади ехать в лес, заготовлять дрова на зиму.
В Черепашенцы прибыли к вечеру. Зайдя в избу, Семен увидел ту, с которой ему придется жить. Это было худое существо ростом в метр с небольшим. Правая рука свисала плетью, пальцы вывернуты вверх, лицо перекошено, правый глаз закрыт. Явдоха накрыла на стол: самогон, сало, яйца, лук, хлеб.
Проснулся Семен на разогретой печи. Несчастная калека лежала рядом. Здоровой рукой она гладила кудри Семена, шепча что-то, чего он не понимал. Мария – так звали ее – была уродлива, но она была женщиной, и Семен, молодой исстрадавшийся мужчина, впервые за несколько месяцев почувствовал тепло и ласку.
Дни проходили за днями. Семен работал по строгому распорядку: ухаживал за скотом, потом дровозаготовки. Возвращался поздно. Короткий отдых, стакан самогона, шмат сала, и на печь. К Марии Семен привык. Он уже не замечал ее уродства. При своих физических недостатках Мария оказалась женщиной вовсе не глупой. Она, как могла, пыталась развлечь Семена разговорами, даже научила его некоторым православным молитвам.
Никого в селе особо не удивляло, что у Явдохи живет батрак; батраки были почти в каждом доме. Но то, что он живет с калекой-уродом, не могло не вызвать подозрений. Появились желающие посмотреть на Семена, а, увидев его кудри и изогнутый нос, разнесли по селу крамолу: «У Явдохи живет еврей».
Сельский полицай Павло периодически наведывался к Явдохе. Но специально приходил, когда Семен был в лесу. Явдоха поила Павла самогоном, кормила салом, и Павло уходил, обещая прийти вновь. Явдоха знала: Павло будет ходить к ней до конца войны, но Семена не возьмет – жалостливый парень был Павло, да и угощение кое-чего стоило. Но в конце февраля Павло пришел злой, от угощения отказался и сказал, что переводят его на повышение, в районную полицию, а за него полицаем в селе будет Васыль, что живет в третьей от Явдохи хате. Явдоха знала Васыля, знала его жену Ганну и шестилетнего сына Федю. Она надеялась, что уладит дело, как ей это удавалось с Павлом. Поэтому Семену, когда тот вернулся из леса, она ничего не сказала.
Но Васыль не стал дожидаться. Он хотел выслужиться перед немцами уже в первый день службы. Он приехал к Явдохе на бричке-двуколке, реквизированной у председателя колхоза, в пять часов утра. «Вставай, жидэ, – сказал Васыль спокойно, будто сообщал о погоде. – Твои родычи дуже скучають за тобою». Семен знал, что евреи из окрестных деревень согнаны в лагерь, а многие уже убиты.
Явдоха стала предлагать Васылю «перекусить на дорожку», надеясь упросить оставить Семена. На столе появился самогон, сало, хлеб, лук. «Ну що ж, выпьемо», – согласился Васыль. Он снял полушубок и шапку, вытащил из-за голенища кинжал, нарезал сало и поднес стакан ко рту. Вот в этот-то момент и вонзил Семен Васылю его же кинжал аккурат под левую лопатку; всадил по самую рукоять. Васыль умер сразу, издав тихий стон. Стакан выпал из его рук. На печи навзрыд ревела Мария. Семен забежал в сарай, взял заранее заготовленный мешочек с сухарями, сгреб со стола сало, бутылку и хлеб, вышел на улицу, сел на бричку и покатил в лес. Было еще темно, в селе тихо. Семен покинул село незамеченным.
Места были знакомые. Он проехал на бричке сколько мог, до густых зарослей. Пришлось зарезать лошадь, нельзя было ее отпускать. Придет в село без седока – возникнут лишние вопросы.
Семен пошел на север в сторону Белоруссии. На пути попадались замерзшие трупы немецких и советских солдат. Семен вооружился винтовкой с патронами, но самое ценное – нашел немецкую саперную лопату. Через некоторое время он напоролся на штабеля бревен со старых лесозаготовок. Соорудил землянку, перекрыв ее бревнами вровень с землей, и установил три вентиляционных отверстия из стволов винтовок – благо, этого добра вокруг хватало. Недели на две он растянул запасы пищи, захваченные в доме Явдохи, потом начал добывать пропитание в лесу. Питался прошлогодней ягодой, ел траву, ставил капканы на зайцев. Огня не разводил, ел сырое мясо. Из землянки старался выходить только по ночам.
Изредка Семен слышал в лесу голоса, говорили на русском или украинском. Но однажды он услышал идиш! Это были партизаны. Семен вышел к ним.
Трудностей с поступлением в партизаны не возникло, Семен был вооружен, да и про случай с черепашенцским полицаем партизаны слышали.
Семен провоевал в партизанах до прихода советских войск, затем ушел в регулярную армию. Был ранен и отправлен в госпиталь в Казань, где ему до колена ампутировали правую ногу. Домой в Биробиджан Семен вернулся на костылях.
Сначала была военная пенсия, потом Семен выучился сапожному мастерству. Жена работала на фабрике, подрастал сын, жизнь наладилась.
Письмо из Черепашенец пришло осенью 1956 года. На конверте вместо адреса была приклеена записка, написанная рукой Семена. Эту записку со своим адресом он оставил Марии на случай гибели, чтобы она сообщила семье.
«Семен! – писала Мария. – Не знаю, жив ли ты. Партизаны, воевавшие с тобой, сказали, что ты ушел в армию. Говорили, что ты был ранен и отправлен в тыл.
Когда ты ушел, нас с мамой выволокли на улицу и хотели убить. Особенно бесновались сестры Васыля Дарья и Ульяна. Вмешался староста, решили подождать полицию. Нас заперли в хлеву, поставили охранника.
К вечеру приехал Павло. Он спас нас. Когда стемнело, он отпустил охрану. Запряг нашу лошадь и повез за село на расстрел. За селом сделал несколько выстрелов на воздух, и дал нам два сделанных старостой аусвайса для проезда в Черниговскую область. Он сказал: в случае чего скажете, что промахнулся при расстреле, а вы сбежали.
Мы добрались до Чернигова. По дороге нас несколько раз проверяли, но аусвайсы были законные, и нас отпускали. В Чернигове мы поселились в одном из пустых домов, оставшихся после евреев. Мама работала на разных черных работах.
В Чернигове я родила двойню. Двух девочек. Потом пришла советская армия. Мы еще некоторое время пожили в Чернигове, а в 1946 году вернулись домой. Первое время Ганна не давала нам покоя, но вскоре она вышла замуж, родила дочку, успокоилась, и мы даже помирились. Ее дочке нужно было козье молоко, а коза в ближней округе была только у нас. Мама умерла в 1950 году.
Семен, я пишу тебе потому, что чувствую: скоро мой конец. Дети в районе в интернате. Если ты живой, знай – у тебя две дочки!
На этом прощай. Мария. Письмо написано под диктовку Марии». Кто его писал, осталось неизвестным.
Семен, вернувшись из госпиталя, подробно рассказывал своей жене Риве обо всех злоключениях. Не утаил он и историю в Черепашенцах. Но кто мог ожидать таких последствий? Состоялся тяжелый разговор с женой. Семен твердо решил поехать на Украину, а там действовать по обстоятельствам. Во что это выльется? Семен об этом и думать не хотел.
Когда Рива увидела, что Семена от поездки не отговорить, она заявила: «Не вздумай везти этих шикс сюда. Или они, или я!»
Письмо от Марии было обыкновенным – она не догадалась послать его авиапочтой. Шло оно в Биробиджан десять дней. Споры с Ривой и добыча денег на поездку заняли еще неделю. И для самой поездки требовалось еще дней десять – путь из Биробиджана не близкий.
Приехав, Семен первым делом обратился в районную милицию. Начальник милиции, молодой парень из местных, вспомнил случай с черепашенцским полицаем. Он попросил Семена подождать в коридоре, а сам куда-то позвонил.
Через полчаса он пригласил Семена к себе в кабинет. «Все ваши вопросы будут решаться завтра с утра, – сообщил он. – Сейчас вас отвезут в гостиницу, отдыхайте. Номер для вас заказан. Должен сообщить вам с прискорбием, что Мария Довганюк скончалась на прошлой неделе. Она похоронена на Черепашенцском кладбище. Ехать вам туда не советую. От известных событий прошло всего четырнадцать лет, там еще могут быть ваши враги, а охранять мы вас не можем. Завтра вы встретитесь со своими дочерьми, они живут и учатся в районном интернате». Семен согласился и поблагодарил.
На следующий день в кабинете заместителя председателя райисполкома состоялось совещание администрации, на которое пригласили Семена. «Прежде, чем вы увидите своих дочерей, необходимо подтвердить или опровергнуть ваше отцовство, – сказала ему заведующая ЗАГСом. – Согласны ли вы заявить, что вы – отец двоих дочерей, рожденных матерью Марией Довганюк, ныне покойной?» Семен отцовство подтвердил. «Кроме того, вы должны документально или с помощью показаний свидетелей подтвердить этот факт».
Из подтверждающих документов было представлено письмо Марии Довганюк в адрес Крайзмана Семена, присланное по почте, со штемпелем на конверте. И хотя письмо написано под диктовку неизвестным, подпись Марии Довганюк на письме признали подлинной. Нашлись и свидетели: действующий председатель сельсовета населенного пункта Черепашенцы – Плюшко Никифор Иванович, проживавший в Черепашенцах в 1941 году, и двое партизан, воевавших вместе с Семеном. «Итак, для подтверждения отцовства есть все необходимое, но вопрос должен решать суд», – сказал зампред райисполкома.
После этого привели девочек. Семен смотрел на них со слезами. Какими же разными они выглядели! Нина – чернявая, с вьющимися волосами и носом с горбинкой, с большими карими глазами; и Ольга – полноватая блондинка с серыми глазами, ростом чуть повыше Нины. Разные…
Семен признал девочек своими дочерями, но забрать их с собой он имел право только после решения суда, и только при согласии самих девочек. Ни того, ни другого в данный момент у него не было. Семену предложили уехать домой и ждать сообщений по почте.
Через два месяца Семен получил решение суда и копии свидетельств о рождении дочерей, где в графе «отец» вместо прочерка было написано: «Крайзман Семен Исаакович, еврей». По решению суда Семен обязан был выплачивать алименты – 33% от заработной платы; по 16,5% на каждую из дочерей с момента судебного решения. Деньги следовало перечислять на счет в районную сберкассу по месту жительства девочек, с накоплением средств до их совершеннолетия.
Зарплата сапожника ничтожна, его основной доход составляют левые заработки, поэтому Семен сверх алиментов, тайно от жены, посылал дочкам по 20 рублей почти каждый месяц. Рива делала вид, что об этом не знает.
Девочки деньги получали молча – ни тебе спасибо, ни телефонного звонка. Через четыре года выплата алиментов прекратилась, но Семен продолжал посылать, сколько мог.
В 1967 году получил Семен приглашение от Нины – на свадьбу. Но не поехал – далеко и тяжко. Однако 100 рублей и поздравление послал. И получил ответ. Письмо было хорошее, ласковое. Нина сообщала, что вышла замуж за слесаря ЖЭКа Мишу, что работает бухгалтером на заводе, что вскоре и Ольга выходит замуж, а работает Ольга портнихой. Обе они не бедствуют, обе живут в районном центре и в село ездят очень редко.
Жизнь продолжалась. Подрос, женился и уехал из родительской квартиры сын Семена. В 1976 году Семен ушел на пенсию. Добрые люди помогли, пенсия составила максимум – 132 рубля в месяц.
Но не все было хорошо: заболела Рива. Она ходила по поликлиникам, лежала в больницах, и в 1982 году умерла. Остался Семен один в двухкомнатной квартире. Заскучал дед. А деду всего-то шестьдесят шесть лет…
Подумывал он: с кем бы сойтись, собирался подыскать себе женщину. Но прознала об этом невестка и начала агитировать деда – обменять квартиру, съехаться.
Два года Семен не соглашался, на третий сдался. Поменяли две двухкомнатных квартиры, въехали в четырехкомнатную. Выделили Семену отдельную комнату. Поначалу все было хорошо, но со временем совместная жизнь не заладилась. Семен гремел протезом, особенно по ночам; это раздражало невестку и внуков. Кроме того, Семен не без греха – «закладывал за воротник», иногда скандалил.
Начались семейные ссоры. Видел Семен, что ссорятся из-за него сын с невесткой, страдал. Решил перейти в дом престарелых. Да куда там? Очередь! Чтобы туда пенсионеру попасть, надо с рождения записываться. Да и бытовые условия у него считались хорошими. В общем, дом престарелых ему никак не светил.
Однажды, после очередного скандала, выдал Семен невесточке все, что накипело. Тут же получил сдачу. А не поехал ли бы ты, старый хрен, к своим дочкам на Украину?! Ушел Семен к себе в комнату. Впервые за много лет жить ему расхотелось. И впервые за всю свою жизнь начал просить Бога забрать его к Риве и Марии.
Прошло еще много дней, пока Семен решился написать письмо на Украину. Мало на что он надеялся, но ответ, хоть и после долгой задержки, пришел. Писал Миша, муж Нины.
«Здрастуйте, батько! – так начиналось письмо. – Листа вашего одержалы, спивчуваемо, алэ допомогти нияк не можемо. В нас из Ниною будивля, диты, господарство. Свободного мисця немае. Таке ж положення в Ольги. Я размовляв з ии чоловиком Федею, воны такои ж думки. Але, якщо Вы здорови и можете сами дать соби раду, то вихид е. У Черепашенцях стоить хата, де Вы жили з Мариею. Там давно нихто не живе. Хата просила, викна забити, стриху треба миняти. З моих пидрахункив виходить на весь ремонт, навить з побилкою, треба приблызно 500 карбованцив. Якщо Вы згидни там жить, и в вас найдеться 500 карбованцив, высилайте гроши, зробимо ремонт, та живить соби. Скажу Вам видверто, мы б дуже хотили, щоб хтось у хати жив, в нас свий интерес, огород. Вы ничого там робить не будете, тильки сповищайте нас, якщо щось трапиться. Мы по можливости будемо приизджати. Там буде Вам добре, а з Вашею пенсиею 132 карбованця Вы там будете паном. Подумайте.
З повагою, Михайло».
Михаил писал на украинском языке, потому что другого не знал. Писал русскими буквами, потому что резонно подумал, что Семен другой азбуки не знает.
Семен, после небольшого раздумья, выслал 300 рублей и написал, что остальные привезет. И попросил начать ремонт. Немного времени ушло на перевод пенсии, прощание с друзьями, с сыном и внуками.
Через месяц, весной 1986 года, Семен был у Нины. Встретили его на вокзале Миша и Нина. Миша сразу сказал: «Батько, зовить мене Михась, так мене уси кличуть». С Мишей было легко, он был человеком веселого нрава, шутил, пил в меру. Хуже было с Федором, мужем Ольги. Оказалось – это сын полицая Васыля, которого Семен убил 44 года назад. Сын, хотя и понимал все, простить смерти отца не мог. Разговор с ним был тяжелым, Федор сказал, что «умом понимает, но сердцем простить не может». Семен это понял так, что встречаться надо пореже, но и бояться нечего.
Через пару дней отвезли Михась с Ниной Семена в село. Прошло сорок четыре года, как Семен покинул эту хату, а все было по-прежнему, те же стены, та же печь, не поменялись даже стол и скамейки. На цепи колодца то же ведро, проржавевшее, правда, и дырявое. В горнице, на старой Явдохиной кровати – матрац, набитый протухшей соломой, и старый сундук. Нет ни подушки, ни одеяла. На стенах обвитые паутиной иконы. Двор запущен, в хлеву свищет ветер.
«Тепер це ваше житло, батько, – сказал Михась. – Дров мы трохи заготували, до лита вам выстачить, а там будете куплять. Живить. З сельрады можно подзвониты; якщо буде потреба, приидемо. Тут у мишку для вас продукты на перши дни, а дали будете куплять у автолавци».
Они вышли во двор. Машина, взятая в ЖЭКе, ждала на улице. «Ходимо», – сказал Михась. Нина впервые в жизни поцеловала отца. И Семен, и Нина заплакали. «До побачення, батько», – сказала она в слезах.
Семен проводил машину взглядом. Каково ему будет здесь? Он прошел в хату, прилег на кровать, отстегнул протез. В нос ударил запах затхлой соломы. Подумал: «Неужели не могли поменять матрац? Не успели, наверное».
Но долго думать не пришлось – заснул. Проснулся ночью от холода, надел свитер, натянул пальто, так и промучился до утра. Утром пошел к колодцу по воду. Нашел в доме старый армейский котелок – тот самый, с которым 44 года назад Явдоха привезла его в дом. Сохранился…
Ведро на цепи было ржавым и дырявым, но зачерпнуть им воду было можно. Семен попробовал. Вытащил немного вонючей жидкости. Колодец засорен, вода негодная.
Что делать? Без воды нет жизни. Пошел по воду к соседней хате – та же картина: хата закрыта, колодец вообще без цепи и ведра. Пошел к следующей хате – то же самое. Пошкандыбал на протезе к следующей – и, о чудо! – колодец в порядке, ведро на месте. Опустил ведро, набрал воды, попробовал, вспомнил вкус… Да, хороша водичка.
Оглянулся: до дома метров двести. Нелегко на протезе с котелком.
– Может, помочь? – услышал он женский голос. Обернулся.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте. Я хозяйка этого дома. А ты Семен?
– Да. Откуда вам известно мое имя?
– Ты вчера приехал. А мы в селе уже неделю знаем, что ты приедешь сюда жить. Знаем откуда, знаем почему, знаем все. Михась приезжал к Макару, председателю сельрады, долго с ним говорил, вроде как по секрету, но мы уже через час все знали. Мы с тобой родственники, Семен, у нас с тобой одни внуки. Я Ганна, жена Васыля, которого ты сорок четыре года назад кончил.
Семен стоял как вкопанный, котелок выпал из рук. Он молчал, язык прирос к небу. Ганна пронзила его глазами; жизнь в один миг пронеслась в памяти: Васыль, удар ножа, побег – все вспомнилось, будто случилось вчера.
– Ганна, – пролепетал он, – Ганна…
Немая сцена продолжалась недолго, Ганна взяла инициативу в свои руки.
– Не бойся, меня, Семен; что было, то было. Заходи в хату, поговорим.
Семен не помнил, как вошел в дом, как прошел через сени, как очутился в комнате. Пришел в себя, только ощутив себя за столом. На столе самогон, картошка с салом, овощи. Ганна напротив.
– Семен, – после недолгого молчания произнесла Ганна. – Неделю я знаю, что ты приедешь сюда жить. Не знала, что скажу тебе при встрече. Мучилась. Ты убил моего мужа, отца моего сына, ты должен быть моим лютым, смертельным врагом. Но, если подумать, так ведь и выхода у тебя не было. Или он тебя, или ты его. Да ведь ты же и спас меня. Когда пришла советская армия, первым делом на площади, при всем народе, убили полицая Павла и старосту. Их семьи выслали, и долго от них не было ни слуху, ни духу. И только году в 1957-м вернулись сестра старосты и жена Павла. Куда остальные сгинули, Бог весть. И эти недолго задержались на свете, хворые были. Их всех уже нет. Как подумаю, что было бы со мной и Федюшей, не реши ты это одним ударом. Так кто ты мне после этого? Враг или спаситель? Да и сказать, будто жизнь у меня с Васылем была хорошая, не могу. Я ведь не любила его. Пошла за него не по своей воле. Был он комсомольский активист, а я из раскулаченных.
Всю семью мою в 1933-м году решили вывезти в Казахстан. Загнали в товарном вагоне в тупик, вагон заперли. А в это время ответственного за все это – самого арестовали. И так люди пробыли два дня некормленые, в лютую зиму, в нетопленом вагоне. После этого отпустили, кто выжил. Из моих – никто. Было мне в ту пору шестнадцать лет. Васыль глаз на меня положил. Мне сказал, как отрубил: «Или сегодня моя, или в вагон». Вот и весь сказ. Так что, Семен, неизвестно, чего от тебя больше, вреда или пользы.
Всякого мог ожидать Семен, но такого поворота…
– Не ходи на протезе по воду. Я сама тебе по утрам приносить буду, – сказала Ганна. – Если продукты какие нужны, продам. Есть картошка, яйца, огурцы, лук. Молока, извини, нет. Нет коровы, тяжело ее содержать. Но если нужно, скажи. Тут одна хозяйка разносит по домам молоко, лучше и дешевле магазинного. Холодильника у тебя нет, погреб засорен, тебе очистить не по силам. Если что надо сохранить – скажи, место в моем холодильнике есть. Плитка электрическая, Федя сказал, у тебя есть.
– Холодильник? – удивился Семен. – Что, в селе есть свет?
– Думаешь, за сорок лет ничего не поменялось? Есть свет, уже лет пятнадцать. И у тебя в хате есть проводка, наверно, и лампочки вкручены, проверь.
Попрощались сухо. Семен, пошатываясь, доплелся до дома, добрался до кровати, упал и заплакал.
Днем постучали в дверь. Пришел председатель сельрады, представился:
– Макар Никифорович, можно просто Макар. Если помните, в 1956-м году вы встречались с моим отцом в райисполкоме. Он был тогда председателем сельрады. Его уже нет. Теперь вот я за него. Вы, Семен Исаакович, теперь наш новый жилец, если можно – документы.
Семен предъявил паспорт, разрешение на прописку.
Макар рассказал, что в селе живут одни пенсионеры; много домов пустых. Всего в селе сорок одна семья, молодежь вся в городах. Магазина в селе нет, автолавка – два раза в неделю. Останавливается она в центре села, но для Семена, как инвалида войны, можно договориться, чтобы автолавка подъезжала к дому. Сказал Макар, что он председатель на три ближайших села, поэтому в сельсовете его можно застать только по четным числам с утра. В остальное время дежурят на телефоне пенсионеры. Если Семен хочет, может раз в месяц подежурить. В селе есть медпункт, работает на четверть ставки медсестра-пенсионерка. Ходит по домам по вызову. Вызов либо через соседей, либо по звонку с телефона-автомата. Автобус из района прибывает раз в день по утрам. Если надо – в трех километрах откормочный пункт, там машины, могут подвезти. В шести километрах от села сахарный завод. Там поликлиника, зубной врач, парикмахерская, школа, клуб.
Так начал свою новую жизнь семидесятилетний инвалид. Проверил свет. Лампочки горят, электроплитка работает, электросчетчик исправен. Выпить бы. Так автолавка водку не возит. К соседям идти, самогон просить? Не дадут, побоятся. Что делать?
Напала хандра. Топил печь, остальное время валялся на кровати, на тухлой соломе, слушал радио, но оно на украинском языке, и Семен мало что понимал. Единственное развлечение: утром приходила Ганна, приносила ведро воды. «Здрасте-здрасте, спасибо-пожалуйста, до свидания». И Семен, и Ганна пытались поговорить, но что-то не клеилось. Стояло между ними много горя.
На пятый день спросила Ганна:
– А какая у тебя пенсия, Семен?
– Неплохая, сто тридцать два рубля. Думаю еще сапожничать, чтобы от скуки не подохнуть. Хотя какая здесь работа? Народу нет, так и обуви нет. Ремонтировать нечего.
– Может, тебе матрац поменять? Закажи, автолавка привезет. А хочешь, соломенный набьем.
– Спасибо, посмотрим. Я уже к этому привык. Дров надо подкупить, скоро кончатся. А так жить можно. Вот выпить бы где достать?
– Делов куча! Сейчас принесу.
Через час сидели вдвоем в Семеновой хате, тянули самогон, закусывали, разговор наладился. Прилично выпив, заявила вдруг Ганна:
– А знаешь, Семен, перешел бы ты ко мне? Пенсия у тебя, по нашим деньгам, богатырская; мужик ты не ленивый, помню, как на Явдоху горбатился. Веселее вдвоем. Я тебя всего на год моложе, чем не пара?
Остолбенел Семен. Протрезвел мигом. Вот такой вдруг поворотик! Мастерица Ганна, однако, загонять в тупик! А Ганна продолжала:
– Чего тебе всухомятку? Я приготовлю, постираю. И тебе в хозяйстве дело найдется, поможешь, чем сможешь. А не понравится – твоя хата рядом. Уйдешь – не взыщу.
– А что люди скажут? Вроде как не самые приятные дела между нами.
– Ладно, люди!.. О себе думать надо, не о людях. Подумай, Семен.
– Подумаю, – только и смог вымолвить он, – подумаю.
Чтобы перевести разговор, спросил, как дела в колхозе.
– А дел никаких нет. Больше половины земли в колхозе не пахано. Сеют почти одну пшеницу. Небольшие кусочки сахарного буряка и картошки. Механизаторов с города привозят – пашут, сеют, убирают. Осенью по два месяца, до самых снегов, студенты буряк и картошку убирают. Летом сахарный завод на ремонте. Говорят, колхозы распускать будут. А как их распустить? Кому землю отдать? Ну, дадут мне двадцать гектаров, что я с ними делать буду? Фермы в колхозе лет десять как нет. Работать некому. Лошадей по домам разобрали. Мне не досталось, да я и не просила. Зачем мне лошадь? Все скотники перешли на откормочный пункт. Там им квартиры дали.
На другой день принесла воды.
– Ну что, подумал?
– Думаю пока, не торопи, думаю.
На следующий день воды не принесла. Поковылял проведать. Лежит, хворает, спину схватило. Чем мог, помог. Помог и остался.
– Медсестру вызвать?
– Нет, не надо; у меня это бывает, поболит и пройдет.
У Ганны хата просторная: прихожая, две комнаты, в одной кровать, в другой диван. Семен расположился на диване.
Три дня спали каждый на своем ложе, на четвертый Семен пожаловался, что холодно ему. Ганна отдала свой электрообогреватель. Семен отказывался, Ганна настояла: «Тебе нужнее, у меня одеяло теплое». Ночью Ганна пришла к Семену: «Холодно мне, обогрей». Семен обогрел.
Со смерти Ривы Семен не знал женщин. В эту ночь им было хорошо. Пошла нормальная жизнь двух пожилых людей. Семен выбрал для себя работу: задавать корм курам, собирать яйца. Другой работы Ганна ему делать не давала, жалела. Семен попросил Михася купить ему сапожный инструмент; чинил обувь односельчанам. Когда спрашивали: «Сколько должны за ремонт?» – отвечал: «Материал стоит столько-то», а цену за работу не называл; сколько давали, столько брал.
Так прошли пять с половиной счастливых лет.
Ганна рассказала про своего второго мужа, Петра. Работала тогда она уборщицей на сахарном заводе.
– Время послевоенное, сорок шестой год, мне двадцать девять лет, Феде десять. Пришел с фронта на завод новый шофер. На два года моложе меня. Мужиков после войны нет, девок миллион, бери – не хочу. А он на девок не заглядывался, с чего бы это? Израненный, конечно, но мужик же. Бездетные молодые девки вокруг вьются, у каждой дом, хозяйство. А он на них ноль внимания. Куда уж мне, в возрасте, да с дитем? Жизнь была тяжкой, все по карточкам, за любую работу хоть за какие деньги цеплялись. В колхозе работа тяжелая, заработок – ноль. Однажды какой-то барыга продавал муку, явно краденую. Чтобы побыстрее распродать, расфасовал по двадцать килограмм в мешок. Купила мешок, да как тащить шесть километров? А тут стоит «студебеккер», и Петя возле него. Попросила: свези в Черепашенцы. Сначала отказал; время, говорит, опасное, до тюрьмы недалеко. Упросила, привез. Затащили вдвоем мешок в хату. Я ему стакан, он ни в какую; не пью, говорит. Господи, где ж такое видано, чтобы русский мужик – да не пил? Уехал. Но что-то, видно, между нами пробежало. Как-то после работы предложил подвезти в Черепашенцы. С тех пор и прожили мы почти тридцать лет. Хорошо жили, ни одного скандала за это время.
Рассказал мне Петя про свою жизнь. Закончил он ремесленное училище, стал электриком. В Виннице встретил дивчину, жениться хотел, да родители с обеих сторон: «Нет!!» Дивчина еврейкой оказалась. Петя по предварительному сговору выкрал дивчину, увез в Тульчин, где их никто не знал. Но родители дознались, приехали, – а Сонечка на пятом месяце. Что тут сделаешь? Прожили год, а тут война. Петя с первых дней на фронте. Соню с ребенком немцы застали в Тульчине. Конец известен. Крепко переживал Петя, пытался могилку искать. Ага, найдешь?!
Родили мы с Петей девочку, я предложила Соней назвать, в память. Петя не захотел, говорит: назовешь по имени безвременно погибшей, может судьбу повторить. Договорились одну букву в имени оставить, назвали Светой. Души в Светке Петя не чаял, иногда даже я ревновала. Рано умер Петя, в пятьдесят семь лет, в 1976-м году. Раны военные даром не прошли. Света закончила в Виннице пединститут, вышла замуж, живет во Львове. Я ее мужа один раз видела, на свадьбе. Хорош-плох, Бог его знает. Светка пишет: все вроде нормально…
По воскресеньям все село ходило на кладбище, поминали усопших. Ходили, хоть и не каждое воскресенье, и Ганна с Семеном. Начинали с самой дальней могилки – Васыля. Подходили, Ганна выпивала, Семен стоял молча, каждый думал о своем. Шли к Явдохе, здесь Семен читал православную молитву, которой его еще Мария выучила. Выпили, закусили, потом Мария – то же самое. Последним был Петр. Ганна ревела навзрыд, Семен молчал. Выпили, закусили. После четырех выпивок Семен на протезе еле ковылял, Ганна помогала. Так и шли в обнимку два старика. Доплетались до дома, отдыхали. Завтра новая неделя.
Но были в селе и те, у кого Ганна и Семен вызывали жгучую злость и ненависть. Жили в Черепашенцах две сестры Васыля. Старшая, Ульяна – ей было восемьдесят, – в юности была комсомольской активисткой, участницей коллективизации, партийной. Не имея образования, умудрилась всю жизнь проработать в школе, в соседнем селе, учительницей истории. Замужем не была, но двух сыновей родила. Одного от комсомольца, сгинувшего в 1937-м году, второго от немца, который ее, партийную, от расстрела спас. Сыновья выучились, жили в разных городах. Ульяна и теперь была активисткой, дежурила в сельсовете у телефона, разносила сельсоветские бумажки. Сухая, как жердь, подвижная и злая, она проклинала всех. Младшая, Дарья, была бездетной. Говорила, что все ее женихи убиты на войне. Ей было семьдесят лет. После войны Дарья окончила курсы медсестер, работала в сельском медпункте. И на пенсии осталась том же медпункте на четверть ставки.
Эти две барышни возненавидели Ганну с Семеном. Односельчанам понять их, видимо, было можно. Какой-то сельский умелец придумал даже частушку:
С убийцей мужа своего ходит на поминки.
Наша Ганна с пархатым сидят у могилки.
Слезно просят Васыля сделать им прощение,
Оставляют на могилке свои угощения.
Возвращаются вдвоем, кончились поминки.
Ганна пьяная бредет, да с жидом в обнимки.
Ганна не обратила на это внимания; пусть забавляются. Семена это покоробило. Ганна говорила: «Успокойся, Сеня. Это у евреев обиды длинные, а у нас сегодня черно, завтра бело. Иначе давно бы друг друга поубивали».
Но не права оказалась Ганна. Идя с кладбища, Семен и Ганна повстречались с Ульяной и Дарьей. В руках Ульяна несла вилы. Поравнялись. И вдруг Ульяна воткнула Ганне вилы в левый бок! Воткнула так же глубоко, как в свое время Семен Васылю.
Упала Ганна, увлекая за собой Семена. Ульяна потянула вилы на себя, но, видно, перестаралась. Она шлепнулась затылком об землю и – то ли от удара, то ли от испуга, – испустила дух.
Семен копошился под телом Ганны. Протез отстегнулся; он хватал ртом воздух, задыхался и беспомощно взмахивал руками. Перепуганная Дарья бегала вокруг и кричала: «Убили! Убили!..»
Через несколько минут собралась небольшая толпа. Через полчаса примчался Макар. Вскоре прибыли милиция и «скорая помощь». Семена оттащили в хату и бросили на диван. Трупы забрали в районный морг.
Семен пролежал без сознания почти сутки.
На другой день хоронили. Приехали Михась с Ниной, Ольга с Федором, из Львова – Ганнина дочь Света. Семена на похороны не взяли. Сам идти он не мог, не было сил. А возиться с ним ни у кого охоты не было.
Похороны состоялись в один и тот же день, с разницей во времени в два часа. Могилки для Ганны и Ульяны соорудили рядом. После похорон встал вопрос: что делать с Семеном. Оставлять его одного нельзя – мало того, что пропадет, так ведь еще и дело подсудное, способствование смерти. Нина и Михась решили временно забрать его с собой; думали: через пару дней кончится. Но, как говорится, не вышел номер – старик не помер.
Дед пошел на поправку. Постепенно пришел в себя, понял, что Ганны нет, посокрушался, но потом утешился.
На дворе стоял 1991 год. Было Семену 75 лет. Начал он потихоньку передвигаться; протез натирал, но дед терпел. С Ниной и Михасем отношения складывались, в общем, терпимо. Семен за минувшие годы привык к Черепашенцам, к своим клиентам по сапожному делу, к сельской спокойной жизни. Очень он хотел сходить к Ганне на могилку. Но тут перестройка превратила его стотридцатирублевую пенсию в труху. А в городе шум, демонстрации, лозунги «бей жидов, спасай Россию» – или «Украину», кто это разберет? Загрустил Семен, и опять, как когда-то в Биробиджане, начал у Бога смерти просить. Но Бог оказался добрее.
Заехал в городе к Михасю Макар из Черепашенец, привез большой голубой конверт. Заказное письмо в адрес Крайзмана Семена Исааковича. Вскрыли. Оказалось – вызов гражданину Крайзману Семену Исааковичу, 1916 года рождения, на постоянное жительство в Государство Израиль. От гражданки Крайзман Инессы Моисеевны, то бишь от невестки. Той самой, от которой Семен в свое время бежал в Украину. Вместе с вызовом письмо от этой же Инессы, в котором она слезно просит прощения. «Грех на мне, – писала она. – Приезжайте, дорогой Семен Исаакович, снимите с меня грех».
Никто против отъезда Семена в Израиль не возражал, но у Михася сомнение закралось: чего это невесточка вдруг греха испугалась? Зачем ей старый инвалид понадобился? Показал Михась письмо знакомым местным евреям – они ему глаза и открыли. Оказывается, инвалид войны в Израиле – это довольно толстый и надежный кошелек. Военная пенсия инвалида вполне с хорошей зарплатой сравнима. Понял все Михась, но что ему, собственно, за дело до этого? Хочет дед ехать – пусть едет. Как говорится, баба с возу… А там пусть хоть миллионером станет, не наша забота.
Через месяц Семен уже был в Израиле. Семья сына снимала четырехкомнатную квартиру в городе Маалоте, на севере Израиля. Семену выделили комнату, определили в больничную кассу («купат-холим» по-местному) к русскоязычному врачу. Инесса помогла оперативно оформить Семенову пенсию, добилась изготовления нового протеза.
Семен ожил. К нему не просто хорошо относились – его лелеяли. Он стал выходить на прогулки, познакомился с местными пенсионерами, играл с ними в парке в домино.
Умер Семен в 2000 году, в возрасте восьмидесяти четырех лет, в своей постели.
А в 1997 году в Израиль репатриировались Михась с Ниной, а за ними и Федя с Ольгой. Обе семьи, из экономии, сняли вместе одну четырехкомнатную квартиру.
Михась в Израиле освоился быстро, не пропускал ни одной «халявы». О любой раздаче бесплатных продуктов и прочего добра узнавал первым. Даже пытался устроиться помогать при раздачах, но не взяли. В задушевных беседах говорил: «Мне все это полагается, я свою жену-еврейку все годы от антисемитов спасал».
Федор проявил себя более принципиальным. Как ни странно, он не скрывал, что сын полицая. «Но, – говорит, – на руках моего отца еврейской крови нет. Не потому, что не мог, а потому что не успел. Погиб при исполнении первого же задания. А вот на руках еврея кровь моего отца – это факт».
В соответствии с израильскими законами обе семьи получают социальные пособия, а еще немецкую ренту, как находившиеся в оккупации. Федя даже подумывал выпросить у Германии особую пенсию за отца. Ведь тот погиб при исполнении приказа немецкого командования.
Каждый год обе семьи по очереди посещали Украину, помогали нянчить внуков. В 2010 году, во время пребывания в Украине, на семидесятом году жизни скоропостижно скончался Михась. Дети не отпустили Нину одну в Израиль. Она осталась в Украине.
Для Феди с Ольгой четырехкомнатная квартира показалась большой и дорогой. Они связались с какими-то миссионерами, переехали в Нацерет, снимают трехкомнатную квартиру и ходят в церковь.