Другая сторона

Грохот

 

Когда в первую ночь на город полетели ракеты и бомбы, Нина страшно перепугалась, просто до истерики. Не то, что Марик. Ну, то есть Марик тоже испугался, конечно. Как можно не бояться воя летящих в чёрном небе снопов огня, как не дрожать от взрывов, звона разбивающихся окон и грохота рухнувшего прямо рядом здания. Марик и дрожал, но уговаривал Нину перестать плакать и тащить его в подвал.

— Девочка моя, – говорил Марик, – ну куда мы сейчас побежим? Мы же на пятом этаже, лифт наверняка не работает. Дома, дома переночуем. Я сейчас шкаф к окну придвину, чтобы не так дуло, и переночуем дома.

Марик увёл трясущуюся от рыданий жену в прихожую, принёс, хрустя осколками стекла и кусками осыпавшейся от взрывов штукатурки, из спальни сначала одеяла и подушки; потом, кряхтя и отдуваясь, приволок матрас. Для своих семидесяти пяти, несмотря на всякие болячки, Марик был вполне крепким мужиком, недаром всю жизнь в шесть утра бегал по району и на турнике отжимался ежедневно. Впрочем, бегать по району у него была дополнительная мотивация, кроме здорового образа жизни. Марик бегал по утрам ещё и для того, чтобы сказать «доброе утро» возвращающейся с ночной смены в больнице соседке Нине, бывшей тогда женой совсем другого человека. Бегал, бегал, да и увёл красавицу у мужа. Правда, через почти двадцать лет после знакомства, но увёл. И считай, уже больше двадцати прожили вместе, душа в душу.

Нина, заплаканная, жалкая, замотанная поверх пуховика в плед, молча опустилась на матрас и уткнулась лицом в плечо мужа. Через некоторое время грохот прекратился, стало очень тихо. Так тихо, что всё, происходившее раньше, на секунду показалось мороком, дурным сном. И в этой тишине, вязкой и зыбкой, Нина поднялась, слепо, как на автопилоте, стала собирать в темной, продуваемой сквозь пустые рамы февральским ветром квартире вещи в неизвестно откуда взявшийся у неё в руках розовый рюкзак, забытый, видимо, внучками. Нина нашарила и сунула в рюкзак папку с документами, ссыпала из аптечки без разбору все лекарства, позвенела в кухне кастрюлями и вернулась в прихожую, протягивая мужу пакет с продуктами и бутылку минералки.

— Мы идём в подвал музучилища, это за углом; одевайся потеплее, – голос её звучал спокойно, но так твёрдо, что Марик напялил шапку, застегнул куртку и отправился к входной двери. Нина уже стояла в проёме, перекинув одеяло через руку, с розовым рюкзаком за спиной.

В подвале, сыром и тесном, собралось маленькое общество. Соседи, Коля и его жена, их сын-подросток, незнакомая молодая женщина с двумя малышами и девочка лет десяти с пушистой рыжей кошкой. Почему девочка одна, понять было невозможно, она не отвечала ни на какие вопросы, только плакала. Марик подумал, что с семьей этой девочки случилось, наверное, что-то плохое, раз они отпустили ребёнка в такую страшную зимнюю ночь одну, в мужской окровавленной куртке поверх пижамы и в почерневших от сажи мохнатых домашних тапочках.

Подвал был глубоким, заваленным всевозможной рухлядью, из которой совместными усилиями соорудили лежанки, устроили импровизированный стол и табуретки из ящиков. Грохот взрывов и завывания воздушной тревоги внизу звучали глухо, но каждый раз, когда где-то рядом прилетало в здание, над головами ходил ходуном потолок. А ещё было страшно холодно. Пронзительно, душераздирающе холодно.

Первые три дня жгли в железном ведре мусор и какие-то деревяшки, найденные по углам; дым уходил в вентиляцию. Потом перестали. На третий день, когда бесконечная канонада затихла, мужчины, Марик и сосед Коля, вылезли наружу. Найти еды и собрать снега. Снег топили на воду для питья и для каши. Нина и мамочка малышей догадались прихватить манку и овсянку.

Вылезли они вдвоём, а вернулся минут через десять Марик один, белый, как стена, в разорванной куртке. Сел на ступеньку, прижал руку к левому боку, где сердце.

— Там танки, – сказал он хрипло, отталкивая бросившуюся к нему Нину, – на улице танки. И солдаты. Патрули, что ли. Стреляют в людей. В дома. Нас увидели, мы бежать. А они нам вслед из автоматов

Марик закашлялся, плечи его тряслись, голова моталась на худой грязной шее.

— Где Коля – спросила соседка сначала негромко, потом громче, потом переходя на крик. – Где Коля, Марик, где Коля?!

— Колю убили, он лежит у дверей снаружи, – ответил Марик и снова зашёлся кашлем

Соседка медленно встала в полутьме, вытянув руки, сын вцепился ей в плечи, не давая прыгнуть на задыхающегося от кашля Марика, и завыла. Где-то очень близко страшно грохнуло, посыпалась штукатурка, девочка схватила кошку с пола и забилась с ней самый дальний угол.

А дальше потянулась десятидневная бесконечная ночь

Бессонница

Данила промаялся без сна всю ночь. С самого начала войны он со старым другом, с которым они давно вместе таксовали, — собирали и увозили в безопасное место беженцев. Приезжали на своей маршрутке, верном безотказном бусике к  самой границе пекла, к реке, на другом берегу которой в дыму и пламени торчали остовы разрушенного города. Останавливались в единственном месте, где реку можно было перейти по чудом уцелевшему узкому, закованному в лёд броду, парковались в кустах, вне зоны видимости танков, охранявших переправу, и ждали, когда ночная мгла выпустит бегущих с той стороны людей. Обычно вслед беглецам стреляли, и тогда добежать успевали не все; на подтаявшем льду вокруг брода лежали неприбранные тела, вмерзающие постепенно в реку. Тех, кто смог добежать, Данила вёз в город на пока мирной стороне, а из города утром их увозил к границе Леша, давая другу отоспаться перед новой ночной вылазкой.

Вчера Данила привез почти два десятка человек, — как только вместились все в его бусик. Хорошо вчера съездил, убили только одного, и раненую пришлось везти только одну, обычно раненых побольше бывает, все сидения кровью залиты, а вчера ничего, тётке жгут наложили и прекрасно до города добрались. Данила вернулся, принял душ и попытался уснуть, но ничего не выходило. Стояли перед глазами серые прибрежные кусты, стальной лёд реки и бегущие тёмные фигуры, по которым хлещет плеть автоматных очередей. Так и промаялся весь день, пока с работы не пришла Оля. Женаты они были всего ничего, меньше года, но Оля знала его, как облупленного.

— Ты поспи, – попросила Оля.

Данила дремал, вставал, пил чай и смотрел в окно. Время тянулось, таяло, как сахар в стакане. Постепенно серый день превратился в ранний непроглядный вечер. К пяти часам Данила потерял всякое терпение. Какое-то непонятное ощущение беды, свербящее в затылке, как заживающая царапина, которую невозможно почесать, заставило его отправиться в спальню и начать одеваться для выезда. Оля с удивлением смотрела на его торопливые сборы, а потом внезапно тоже стала одеваться.

— Ты это куда? — спросил Данила, разглядывая жену, затягивающую на термобелье свитер и лыжные брюки. — Ты куда собралась?

Оля свернула в узел длинные светлые волосы, напялила шапку и прошла мимо мужа в прихожую, обуваться.

— А я с тобой сегодня поеду, — ответила она. – Ты что-то рано сегодня. Что-то не как всегда. Вместе поедем.

— Никуда ты со мной не поедешь, это не безопасно. И тяжело. Ты же знаешь, с чем приходится иметь дело. Не надо тебе ехать.

Данила подошёл сзади к хрупкой невысокой Оле, поправляющей у зеркала шарф, и отразился рядом с ней, — угрюмый, бородатый мужик в камуфляже с красными от бессонницы глазами.

— Надо, милый, надо, – Оля прижалась к нему на секунду, и тут же в её руках оказался ключ от бусика. — Поехали, а то опоздаем.

Десятый день

Еда кончилась довольно быстро, дня через четыре. Дети сначала ныли, потом перестали; рыжая кошка, мяукавшая у двери подвала, забаррикадированной досками, в конце концов тоже утихла и по большей части бессильно лежала возле своей хозяйки под заскорузлой от грязи синей мужской курткой.

Колина жена сидела в углу, равнодушная и неподвижная, как кукла, Марик надрывался от кашля. Невыносимо хотелось есть, было нестерпимо холодно, в воздухе стояло зловоние и, что самое страшное, — неоткуда было взять воду. А без воды было никак нельзя.

Несколько раз Нина и Колин сын, вооружившись кастрюлями, делали ночные вылазки за снегом. Дважды их не заметили, на третий раз откуда-то из-за груды камней ударили вслепую очередями, расслышав скрип отпирающейся подвальной двери. Они едва успели убраться, зачерпнув чёрной подтаявшей жижи, смеси мокрого снега с золой и пеплом, летящим от пожарищ, пожирающих остатки взорванных «хрущевок» их улицы.

Воды не хватало. Марик слабел. Дети слабели. Кошка, превратилась в грязный ком свалявшейся шерсти. От кошки осталась только тень. Но если кто-нибудь из обитателей подвала подходил и гладил тощий холодный бок , кошка начинала мурлыкать. Она мурлыкала громко, густо, как маленький генератор. Если закрыть глаза, то под её мурлыканье — можно было представить, что Нина все ещё дома, в своей уютной кухне, режет свежий хлеб для бутербродов, Марик возится с заваркой, а из гостиной доносится бормотание телевизора – передают новости.

Собственно, это самое мурлыканье и не давало им всем сойти с ума в темноте, холоде и вони.

Марик закашлялся, лоб его был покрыт каплями холодного пота, губы синие, пальцы синие. «Это сердце сдаёт, — подумала Нина. — Надо что то делать, иначе конец». Война , обстрелы, подвал, пахнущий нечистотами и сыростью, кружащаяся от голода голова – всё вдруг померкло перед возможностью потерять Марика. Её Марика, её единственную в жизни любовь. Её самую большую удачу. Её мужа.

Нина внезапно почувствовала прилив мрачной решительности; встала, закуталась потеплее, приладила на плечо измазанный розовый рюкзак и двинулась к выходу.

— Нина, Нина, – голос у Марика был слабый, свистящий, – не уходи. Не бросай меня здесь, тебя убьют, не уходи.

— Не волнуйся, я быстро, я только за водой и обратно.

Нина обернулась к остальным обитателям подвала.

– Присмотрите тут за моим мужиком, чтобы не загулял без меня и не запил, – и начала разбирать баррикаду у выхода.

Снаружи глаза резануло светом. Позднее мартовское утро, тусклое и промозглое, искрилось в залитых слезами глазах Нины тысячами солнц. Шёл мокрый снег. Держась за стенку, почти ослепнув, она обошла страшную кучу смёрзшегося тряпья, бывшую когда-то соседом Колей, и медленно, на подгибающихся ватных ногах добралась до изъязвлённого пулями и осколками крыльца музучилища.

Крыльцо стояло, а вот самого музучилища за ним не было. За колоннами входа зиял проваленной крышей выгоревший остов здания; и вокруг, куда только ни смотрела Нина, чернели руины, поваленные деревья и сгоревшие машины. А на перекрёстке, где раньше было студенческое кафе-стекляшка, стояло несколько танков. Города больше не было.

Нина некоторое время пряталась за колоннами крыльца, ловя ртом воздух, стараясь надышаться за все дни в подвале. Мартовский сырой воздух пах железом и гарью, но это был свежий воздух, и он бодрил. Надышавшись, она зачерпнула горсть снега, жадно прожевала, не чувствуя холода, сглотнула долгожданную воду, зачерпнула ещё, — и в третий раз, в недоумении, уставилась на свою руку, грязную и худую, и точно проснулась. Торопливо оттёрла снегом ладони, потом лицо, огляделась, отломила от уцелевшего жестяного козырька длинную сосульку, и, как в детстве, откусила от неё кусок.

Так, с кусочком ржавого льда, как с конфетой за щекой, Нина медленно добралась до своего двора. Мимо танков идти не решилась, обошла через разорённый сквер, сначала со страхом, потом равнодушно разглядывая попадающиеся на пути мёртвые тела. Точно восковые изломанные куклы валялись вокруг – люди в бурых лужах и заляпанная кровью по светлой шерсти большая собака. И несколько обугленных птиц. Вроде как голубей.

Всё плыло, искривлялось в набегающих на глаза слезах, но женщина шла, как идут во сне через свинцовую толщу воды, через вязкий кошмар, отталкиваясь от быстро чернеющего мокрого снега почти бесчувственными ватными ногами. Реальностью была только гладкая льдинка, перекатывающаяся во рту. Остальное было, как страшное кино. Иди и смотри!

Дом 

Дом, по крайней мере, всё ещё был, стоял, пусть и с выбитыми окнами, пусть с вывороченной наружу входной дверью подъезда, пусть по стенам змеились огромные трещины, как будто сквозь девятиэтажку насквозь проросли корни гигантского невидимого дерева, — но дом всё же стоял. Нина чуть ли не вприпрыжку пробежала по двору и проскочила в подъезд. Ей стало гораздо легче.

Дом, убежище, место, где можно расслабиться, принял её мёртвой тишиной, и только в оконные проёмы ветер приносил дальние канонады и стрекот выстрелов. Силы опять оставили женщину, она привалилась к стене, постояла, унимая бешеный пульс, и потихоньку стала подниматься по лестнице наверх.

Двери большинства квартир были нараспашку. Кое-где их снесло взрывом, где-то жильцы в спешке выскочили из квартиры, не заперев, а кое-где были видны следы взлома. Лестничные клетки были усыпаны мусором. На третьем этаже, в настежь открытом тёмном лифте лежали раскрытые красивые алые чемоданы с оторванными крышками. Содержимое чемоданов валялось вокруг. Нина подошла поближе и увидела, что в чемоданы кто-то нагадил; стены лифта тоже были измазаны фекалиями.

На пятом этаже все двери в квартиры были заперты, кроме одной, из которой доносился шум и голоса. Тихо, как мышь, женщина отперла свою квартиру, невольно погладив синюю новую дверь. Они поставили эту дверь всего два месяца назад и очень ею гордились почему-то.

За дверью царил хаос. В стене зияли дыры, окна были выбиты, взрывной волной опрокинуло мебель, сорвало со стены телевизор; книжки из шкафа валялись вперемешку с осколками содержимого серванта. Нина оглядела комнату, задержалась на долю секунды, попыталась почувствовать, жалко ли ей телевизора и сервизов. Не жалко! К чёрту сервизы! Она прошла прямо по осколкам на кухню, где должна быть еда.

Кухня превратилась в месиво. Шкафчики на полу, посуда и коробки на полу, куски оконного стекла, куски бетона из стены, дыра размером с большой арбуз под подоконником – видимо, прилетело напрямую. Ветер из щербатого проёма окна перелистывает сорванный со стены календарь. Календарь им с Мариком подарили в турагентстве, когда они ходили интересоваться ценами на тур в Египет. «Вроде недавно было, а как будто из другой жизни история», – подумалось ей.

Рядом с календарем валялись разноцветные упаковки, вылетевшие из верхнего шкафчика. Печенье! Нина разорвала упаковку, дрожа, запихнула в рот печеньку, поразилась её вкусу, — у-у-у-у! как же вкусно! — и тут же принялась за вторую. Голод последних дней давал себя знать.

Печенье закончилось почти мгновенно. Навалилась усталость. Превозмогая головокружение, Нина стала собирать с пола всё, что годилось в пищу. В розовый рюкзак отправились помятые банки сайры и горошка, обугленный пакет сахара, жестянка кофе, коробки крупы и замерзшие яблоки, раскатившиеся по всей кухне. Нашлась придавленная столом хлебница, чёрствый батон и краюха чёрного легли поверх куска сала, не успевшего протухнуть в мёртвом холодильнике.

Нагибаться и разгибаться с каждым разом становилось всё тяжелее. Перед глазами мельтешили чёрные пятна, подгибались ноги, подступала тошнота. Борясь с собой, Нина шарила по полу, пытаясь отыскать среди мусора упаковки с лекарствами Марика. Аптечки не было, как не было больше ванной комнаты, где она хранилась. Ванную разнесло прямым попаданием, за дверью был провал в два этажа. Оставалось искать на полу кухни початые блистеры.

Гости

В ушах так сильно шумело от всей этой физкультуры, что вошедших Нина не услышала. На пороге кухни внезапно показались четверо мужчин в военной форме с белыми повязками: двое взрослых — бородач и бритый, и два паренька, круглолицых, тощих, — один постарше, другой помладше. Четыре автоматных дула смотрели Нине в живот. Женщина застыла перед этими дулами, как попавший в свет фар посреди дороги заяц. Некоторое время, — может, несколько секунд, может, много часов, — они молча стояли друг против друга. Четверо мужчин в камуфляже с автоматами в руках и запыхавшаяся старуха в изгвазданном пуховике, в сползшей на затылок вязаной шапке, из-под которой свисали грязные спутанные волосы; с распахнутым рюкзаком, из которого торчал батон чёрствого хлеба.

Пауза затянулась. Паренёк помладше приподнял ствол, лязгнул чем-то металлическим.

— Вот и всё, – подумала Нина как-то даже без страха. – Убьют они меня сейчас, и Марик умрёт. Эх…

Один из солдат, бородач, вышел чуть вперёд, оглядел женщину и спросил:

— Твоя квартира-то?

— Моя, – ответила Нина ровным и даже приветливым голосом. – Моя квартира. Меня Нина зовут. Нина Ивановна я.

— Слушай, баб Нин, – бородач заговорил по-свойски, даже улыбнулся, но глазами цепко впился в её лицо. – У тебя водка есть?

Нина заметила, что позади бородача и его товарищей в коридоре стоят тюки и сумки.

«Точно убьют», – подумала она, но мозг уже лихорадочно пытался вспомнить, есть ли в доме водка…

— Есть! – сказала Нина. – Должна быть водка, если только уцелели бутылки; сейчас дам.

Бутылки уцелели. Выкатились из ящика и упёрлись в пакет развесной карамели, упавший сверху.

— Берите, ребята, – Нина, улыбаясь, протянула бородачу закрытую бутылку водки и початую бутылку коньяка. – И конфеты есть. Хотите конфет?

— А что за конфеты? – спросил тот, что помоложе. – Шоколадные?

Зыркнул на пакет, сморщил лицо.

— Не, карамель не хочу, зубы от карамели портятся.

Зубы у него и вправду были не очень, мелкие и жёлтые, как у старика.

Паренек постарше вцепился в бутылки, но бородач велел Нине сначала отхлебнуть из початой, а то мало ли что… Нина выпила коньяк, как воду, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Все подождали ещё пару минут, и мужчины потянулись к выходу, подняли тяжеленные тюки. Бородач обернулся напоследок.

— Ты из этих, из подвала? Много вас там?

Женщина в ужасе помотала головой.

— Да не бойся, баб Нин, ты мне понравилась. Если вы того, убегать будете, мы стрелять не станем.

И исчез вместе со своими товарищами

Нина охнула и села на край перевёрнутого дивана. Если они знают, где подвал, эти мужчины с автоматами и тюками, значит — из подвала нужно срочно уходить.

Тайная вечеря

Марику показалось, что он слышал стрельбу на улице. Он был уверен, что это стреляют по Нине, что попали в Нину, что его жена лежит застреленная на обмётанном снегом асфальте двора рядом с убитым Колей, и под ней растекается алая жирная лужа. Марик встал, добрался до двери, сел на ступеньки и стал прислушиваться к тому, что происходит снаружи, как делал в раннем детстве, когда мама уходила в магазин и запирала его одного дома. Ему, больному старику, было страшно и тоскливо, как пятилетнему беспомощному мальчику. Он даже заплакал беззвучно, чтобы никто не услышал. Из угла к нему, пошатываясь, вышла кошка; он посадил её себе на колени и начал гладить. Кошка мурлыкала, время шло, и, наконец, его Нина вернулась.

Жена пришла еле живая, белая, как стена, сутулясь под набитым рюкзаком и целлофановым пакетом, в котором лежали сосульки и снег. К ней кинулись женщины, приняли ношу, усадили на перевёрнутый ящик, расстегнули на ней пуховик. Марик кинулся к ней, обнял и почувствовал, как под пуховиком  у жены бешено колотится сердце.

Через пять минут из остатка щепок развели огонь, растопили снег и напоили детей теплой водой с сахаром. Потом сварили на всех жидкую кашу, размочили хлеб и открыли рыбные консервы. Сначала накормили детей. Молчавшая девочка с руки дала поесть каши с кусочком рыбы своей кошке. Дети тут же после еды заснули вповалку, порозовевшие от сытости и тёплого питья. Кошка устроилась у них в головах, рыжие уши торчали среди перепутанных детских волос.

Взрослые тоже поели, заварили сладкий кофе и шепотом стали расспрашивать Нину о том, что происходит снаружи. Женщины были лихорадочно веселы, Марик с трудом сдерживался, чтобы не наорать на них. Колин сын остался за столом со взрослыми, но сидел тихо, прихлёбывал кофе.

Нина стала рассказывать про разрушенное музучилище, про разорённый сквер, про сложенные машины, про тела на обочинах дороги, про дом с пустыми окнами и про мужчин с тюками и оружием.

– Нужно уходить как можно скорее, сегодня же ночью, как стемнеет, – сказала Нина.

Женщины стали возражать. Дети слишком ослабли, дети не дойдут. А в подвале относительно безопасно, еда пока есть, вода тоже, пару дней надо бы отсидеться, а там посмотрим… Марик кивал, соглашался. Ему было очень страшно выйти наружу, он всё еще слышал оглушительный звук выстрела над головой и страшный толчок воздуха, превративший в мгновение ока соседа Колю в мёртвое тело у самых дверей в спасительное укрытие.

— Нет, тут больше не безопасно, — твердила его жена, — они знают, где мы прячемся, это очень плохо, очень. Нужно сегодня же уходить.

Подросток, до этого молчавший, внезапно заговорил твёрдо и веско:

— Стемнеет, и уйдём. Тётя Нина права, оставаться небезопасно, кто знает, когда они решат бросить в подвал гранату или ещё что похуже? Вы, – он кивнул женщинам, —  малых на руках понесёте, я девчонку поведу, а тётя Нина мужу поможет. Добежим до переправы, и через брод на ту сторону, это недалеко совсем.

Мальчик очень повзрослел, черты лица у него за голодные дни обострились, глаза горели чёрным огнем и Марик подумал, что из этого тощего подростка вырастет страшный мститель, беспощадный и стойкий, просто новый Хаджи-Мурат будет.

— Правильно, Сашко, — сказала Нина, — через два часа разбудим детей, и в дорогу. Сейчас темнеет рано, к часам пяти можно выдвигаться.

«Сашко? — удивился Марик. — А я и не знал, как его зовут».

Жена нервно сунула руки в карман пуховика и вытащила пакет с развесной карамелью, который Марик купил буквально за день до конца света на рыночке возле дома.

— Хочешь конфету?  спросила Нина подростка — мужчину с пылающим взглядом.

— О! Карамельки! — воскликнул мальчик и зашуршал обёртками, на минуту опять превратившись в обычного ребенка с кульком конфет.

Маршрут

Ехали молча, Данила — потому что всё время пытался понять, отчего вдруг его понесло на берег так рано; Оля —  потому что рылась в сумке первой медицинской помощи, перекладывала внутри пузырьки и упаковки, проверяла перевязочные пакеты. Упаковки были разнокалиберные, подписанные на разных языках, — гуманитарные, их присылали с первого дня войны со всего мира.

Оля выудила со дна сумки флешку на цепочке, с удивлением покрутила в руках.

— Это что такое? — спросила она мужа.

— Да понятия не имею, это напарника моего сумка, — ответил Данила и сунул флешку в гнездо проигрывателя. Бусик огласился развесёлой попсой. Оля рассмеялась.

Они ехали с полчаса, когда с той стороны реки начался обстрел. Лиловое вечернее небо вспарывали светящиеся кинжалы ракет; с треском и воем они неслись в сторону города, откуда только что выехал бусик; слышались взрывы, вдалеке заалело зарево.

Услышав залп, они останавливались и выскакивали из бусика, припадали к сугробам обочины, закрывали опущенные головы руками, как учили на инструктаже смуглые девочки-волонтёрки, говорившие с небольшим акцентом. Небо над ними искрилось смертоносным фейерверком, а из распахнутой дверцы минибуса надрывалась Верка Сердючка: «Хорошо? Всё будет хорошо! Всё будет хорошо, я это знаю! Знаю!»

Маршрут, который Данила проезжал обычно за час, из-за обстрелов занял почти вдвое больше времени. В третий или в четвёртый раз забравшись обратно в машину, Оля устало спросила, ни к кому не обращаясь:

— Да когда ж это кончится, Господи?

— Скоро, скоро кончится, мое янголятко! – ответил Данила и поцеловал жене руку. Кисть у нее была специальная медсестринская: маленькая, сильная, без колец и маникюра, пахнущая неуловимой смесью лекарств и мыла, чистотой и надёжностью, какая бывает только у профессионала. Данила ещё раз тронул пальцы жены губами и внезапно успокоился. Хорошо, что они сегодня поехали вместе, так оно получше будет…

Брод

После ужина начали собираться. Документы и деньги обматывали целлофаном, прятали под одежду, плотно прилаживали к телу, детей одели, на раскисшие тапочки девочки навязали куски мешка из-под сахара, синюю синтетическую рогожу.

— Будет, конечно, скользить, — говорил Сашко, обматывая изолентой рогожу вокруг ног девочки, — но всё лучше, чем твои тапки. В тапках ты вообще не доедешь.

Девочка молчала, её самая главная ценность — кошка уже сидела в многострадальном розовом рюкзаке, который девочка пристроила спереди.

Выбрались наружу в темноте, пригибаясь от фар проезжающих военных машин. В небе бухало, над горизонтом стоял столб чёрного дыма; «чернее чёрного ночного неба», — подумал Марик. Марик и Нина шли первыми, за ними женщины с малышами на руках, в арьергарде Сашко и девочка с рюкзаком.

Стараясь не смотреть по сторонам, не вглядываясь в препятствия под ногами, они добрались до переулка, ведущего к берегу, минут за двадцать. Между выходом из переулка и бродом была узкая полоса берега, летом служившая пляжем. На берегу стояла дощатая будка спасателей. И в этой будке были освещены окна. Там сидели те, кто охранял переправу.

Выходить из спасительной тени переулка было очень страшно. С одной стороны, солдат не видно; снаружи не было ни одной живой души. С другой стороны, окна будки были направлены на реку, и на сером льду реки чётко выделялись как бы чёрные мазки – тела тех, кто не смог перебраться на другой берег. Небо было затянуто тучами, луна, тонкая и бледная, плавала среди них, как лодочка среди волн. С реки дунул ветер, полетел густой снег, завертелась вьюга, задёрнула пеленой и берег, и брод, и людей в дощатой будке.

— Пошли, — сказал Сашко Нине, и они двинулись вперёд, прикрываемые снежным занавесом, прямо через берег к тонкому ледяному перешейку брода, к другому берегу.

Растущая Луна в Овне

— Растущая Луна в Овне, — Оля читала Даниле гороскоп. — День пройдёт быстро, принесёт массу противоречивых эмоций, Луна в Овне – пора оптимизма, быстродействия и удачных решений. Влияние Овна несёт удачу тем, кто сегодня дерзает…

Бусик был припаркован в кустах, под надёжной защитой сугробов и обледенелых веток. Данила смотрел в бинокль на брод, Оля налила из термоса крепкий чай, достала бутерброды, и теперь они ужинали, ожидая сигнала к действию.

Прошел уже час, было темно, как в могиле, на противоположной стороне реки не видно никакого движения. Вдали, в темноте, бухало и скрежетало, иногда стрекотали автоматные очереди.

— Смени-ка меня – попросил Данила, передавая Оле бинокль.

Оля отложила женский журнал с гороскопом, закрутила крышку термоса и уселась смотреть в начинающуюся метель. Ветер крутил снежные потоки, завивал их в смерчи, развевал, как полотнища знамён, мёл снегом по берегу, по поверхности реки, по пустому броду.

Внезапно из-за белого мельтешения стали просматриваться несколько силуэтов, медленно, с трудом сопротивляясь ветру, бредущие к броду. Сначала из вспоротой перины вьюги вышли мужчина и женщина. Женщина поддерживала мужчину, он заметно прихрамывал и почти висел у неё на руке. Вслед за ними тяжело ступали ещё две женские фигуры, одна приземистая и полная, другая высокая и стройная. Обе несли что-то тяжёлое, но рассмотреть, что — было не возможно. Позади всех, сильно отставая, брели мальчик и девочка. Мальчик волок девочку за руку, она поминутно оступалась, скользила, но он всякий раз подхватывал её за секунду до падения.

— Тут люди, Данил, тут на переправе люди! – позвала Оля, и Данила тут же повернулся к ней.

— Сколько? — спросил он.

— Вроде шестеро, — сказала Оля и передала ему бинокль.

Тёмные силуэты, обрамлённые завихрениями летящего снега, миновали полосу пляжа и ступили на серую тропинку брода. Они двигались медленно, почти ползли, Оля чувствовала, как ветер толкает их в грудь, пытаясь отбросить назад. Каждый шаг давался им с огромным трудом. Пара, которая шла первой, немного отстала, теперь впереди были две женщины.

Женщины прошли почти полпути, и Данила рассмотрел в бинокль, что у обеих на руках дети. Двое малышей, обхватившие шеи женщин, прижавшиеся к ним, ставшие с ними одним целым. Сзади шли старик и старуха, теперь и их черты были различимы сквозь снег.

Мальчик и девочка сильно отставали, одна из женщин, полная, всё время оглядывалась, проверяя, идут ли дети следом за ней. Они уже миновали две трети дороги. Данила начал готовить минибус к приёму пассажиров. Оля уже собралась выйти им навстречу из кустов, как вдруг позади идущих ударил выстрел, потом ещё, потом пошло очередями. Взметнулись фонтанчики снега, люди на переправе закричали и начали бежать. Оля замерла, как вкопанная, бессильно глядя на бегущих к ней людей, подгоняемых беспощадными свинцовыми батогами автоматного огня.

Первой задело высокую женщину. Она покачнулась, закричала и склонилась вперёд. Куда её ранило, рассмотреть было невозможно, но мальчик и девочка вдруг разделились; мальчик мгновенно оказался возле раненой, поднырнул к ней под руку, подставил плечо и заставил продолжить движение. С женщины слетела шапка, длинные волосы переплелись с вьюгой, лицо осветилось белым лунным светом. Другая пуля досталась старику. Его, видимо, задело в руку, отбросило от его старухи, и он упал на лёд. Старуха и девочка наклонились над ним. Над их головами просвистел рой стальных ос ещё одной очереди, они на секунду исчезли из Олиного поля зрения, ,а потом внезапно вскочили, поддерживая старика с двух сторон, и побежали так быстро, что обошли всех и первыми ступили на берег.

Девять

Данила и Оля потратили всего пару минут на погрузку. Пока беглецы бежали свои последние метры по льду реки, Оля выскочила из-за кустов, размахивая фонариком, Данила завёл бусик, сдал назад с открытыми дверцами; все ввалились в салон, втащили раненых, захлопнули двери — и рванули с места.

Данила вёл машину, поглядывая в зеркало заднего вида. Он видел, как Оля споро осматривает раненых, как накладывает повязку старику, как разрезает джинсы на молодой женщине, словившей пулю в икру, как пишет над жгутом время и дату фломастером, как  колет обезболивающее, как проверяет детей.

— Данил, звони, предупреждай, что нужна «скорая», у нас двое раненых, состояние среднее.

Оля перешла к нему. Руки в крови, куртка в крови, на волосах сажа. Данила набрал базу, закричал в трубку, стараясь не спускать глаз с обледенелой трассы:

– У нас двое раненых, огнестрел, состояние среднее, нам «скорую» через полчаса нужно!

— Окей, — ответила трубка, — будет вам «скорая». А сколько вас вообще?

— Нас восемь, — ответила Оля. — Четверо взрослых и четверо детей.

— Нас девять, — вдруг сказала девочка в синей куртке звонким чистым голосом. — Четверо взрослых, четверо детей и кошка.

Она расстегнула молнию розового рюкзака, и из него показалась рыжая кошачья мордочка.

– Выходи, Бусинка, здесь уже можно.

— Нас девять, — сказала Оля в трубку. — Слышите меня, база? Нас девять: восемь человек и кошка Бусинка.

Чуть-чуть надежды.

            О песнях Дмитрия Долгова

 

Эта колонка получится короче, чем мне бы хотелось. Чем заслуживает Дима многолетним творчеством, радующим, утешающим и печалящим, воскрешающим память и переживания, будящим спящее – или, напротив, приближающем ожидающее нас. Хорошее приближающим, это важно. Даже когда через боль, через всхлипы и прерывистое дыхание. Короче — потому что свет у нас в Одессе теперь дают пару раз в сутки на пару-тройку часов, в которые нужно уместить всё, требующее электричества — стирку и готовку, работу по интернету и прочее.

И у Димы в Киеве света ненамного больше, если больше. Все мы сейчас проживаем войну и то, что она принесла. Нужно куда больше мужества и сил, чтоб справляться с жизнью. Одна из опор моих — песни Дмитрия Долгова. Уверена, что у доброго человека песни несут другой заряд, оттенок, привкус, что ли. У недобрых могут быть блестящие технически, остроумные, заводящие публику. Но чего-то такого нежного и точного, чистого и пронзительного там лучше и не искать. Дмитрий Долгов по профессии художник, и в картинах его тоже всё это есть. Из прецедентов в авторской песне, предшественников такого дара, я только Евгения Владимировича Бачурина могу вспомнить.

Раньше я бы начинала песенные цитаты с «Занавесочек», а теперь

«КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ АНГЕЛА», https://www.youtube.com/watch?v=mDAY-YriGg4.

Ангелы наши все заняты сейчас сверхурочно, надо же и им колыбельные петь.

Ну и «ЗАНАВЕСОЧКИ»

тоже сразу пусть будут. Я разные песни Димы пою, но вот «Занавесочки» сколько ни пыталась — плакать начинаю. Диму я знаю много лет, точно даже не скажу, сколько. И все эти годы он ровно, спокойно и уверенно набирает силу, и его дорога ведёт вверх. Вот эта для меня — из лучшей любовной лирики, что вообще существует:

НА ПОБЕРЕЖЬЕ https://www.youtube.com/watch?v=4dZGRWLI31s

она сама поётся. И этой себя подбадриваю

«ПОЙ МОЯ ДЕВОЧКА, ПОЙ»

А вот тут концерт начинается с моей любимой

«ДОРОГА», а там и дальше захватывает:

И очень любимый романс «АХ, ПОЛЕТЕЛ ЖЕЛТЫЙ ЛИСТ»

Самое существенное сказал сам про себя Дмитрий в «АВТОПОРТРЕТе» https://www.youtube.com/watch?v=tLGOcc_9dXs

Словами почти ничего не добавить. Просто послушайте. И картины на страничке Дмитрия Долгова посмотрите. Честно говоря — про чуть-чуть надежды — это из него цитата, потому что песни и картины дарят нам надежды, тепла, понимания мира и тихой радости много, много больше. Вот, делюсь.

 

В саду Семирамиды

 

***

За ясный нрав, свет в солнечном сплетенье

оставь меня в составе населенья

жуков, сверчков и трубчатых стрекоз:

за то, что я в кругу себе подобных

держала мысль в усталых долях лобных,

чтобы на резкость время навелось.

Оставь меня в саду Семирамиды,

где вверх живут берёзы и ракиты,

рябина тянет веточки к заре,

оставь в саду, где сохнет полотенце,

и в такт сверчку стучит по рёбрам сердце,

как сумасшедший дятел по коре.

И много же оно тут настучало!

Ах, всё-таки опять гони с начала

о счастье, о разлуке, о любви,

о ней, последней, больше, чем о прочем.

Зачем-то ведь, земли простая дочерь,

сидела я с богами визави.

Как гусеница носит власяницу,

чтоб в бабочку однажды превратиться,

вот так и я, когда умру вотще,

припомню сад и в нём к живью причастность,

вот почему я так любила ясность,

вот почему любила вообще.

***

Спасибо, жизнь, за одиночество,

что я хожу в твоём пальто,

что малой каплей камень точится,

что есть твой запад и восток,

твой юг и север с красным тальником.

Спасибо, жизнь, за недолёт,

за то, что друг с ручным фонариком

ночь в Киеве переживёт.

Одному П.

Достало до кишок: они не виноваты,

такими сотворил их одномерный мир

в отчизне болтовни и оливье-салата,

мороженого – как его – «Пломбир».

Легко судить-рядить из вашей заграницы,

талдычит в новостях сутяга-журналист,

он по-над бездной, он сумел там пригодиться.

Достало до кишок, в которых он, как глист.

Я вышла из рядов примерных послушаек,

где чуть не отдала в последний год кранты,

а ты жевал траву с ответственных лужаек

и гранты получал, и говорил мне: «ты».

Напрасно по ночам под музою елозишь,

плохи твои стихи, имперский золотарь!

Не говори мне «ты», я здесь тебе не кореш,

и русский у меня у меня совсем другой словарь.

***

Стоят под крышами дома,

висят над крышами дымы,

и нехолодная зима

штрихует моросью холмы.

Взлохмаченный унылый лёд,

Его, как стадо, среди нив

река торжественно ведёт

в пустой, совсем пустой залив.

Свободен на все части путь

вплоть до блуждающих небес.

Встряхнуться и вперёд взглянуть,

и в этом состоит прогресс.

Есть лишь движение и строй,

весёлый трубный гул в ушах

новоанглийскою зимой,

когда выходишь на большак.

***

Одну любовь на этом синем шаре,

одну судьбу под яркою звездой,

цыганка-жизнь спляши мне в красной шали

под птичий звонкий бубен золотой.

Года разлуки и скитаний мимо,

звезда водила за моря, леса,

и вновь на рынке Иерусалима

вдруг бросилась в глаза твоя краса.

Прости, цыганка-жизнь, за пыл с годами

угасший, за души анабиоз,

что только птиц жалею с холодами,

в кормушку засыпаю им овёс.

Из саженцев подвыросли деревья

и новою листвою шелестят,

но нету тех, с которыми в кочевье,

лишь птичьи бубны в воздухе звенят.

И, стало быть, тем дням, где звон, и птица,

и терпкая сосновая слеза,

вновь суждено в том мире повториться,

в котором я исчезну без следа.

 

Сага о лошади Пржевальского

 

Смеркалось. Октябрьский вечер с высоких горных небес вольно заливал прохладным золотом озеро Иссык-Куль, туго обтянутое синей шагреневой кожей. На озёрные берега опускался, распластав крылья, сумрак вечера. Мир погружался в чашу ночного покоя, один за другим гасли точки прибрежных огней, и лишь городские фонари Каракола продолжали перемигиваться.

Рамис Акматов появился на Божий свет не здесь, в Караколе, а на южном берегу озера, в кишлаке Сары́, в семье чабана Мамбета по прозвищу Зелёная Шапка. Помимо Рамиса, в чабанской семье насчитывалось одиннадцать душ детишек; мать потомства, по имени Аида, числилась, таким образом, матерью-героиней первой степени. Большевики выдали ей в том специальную грамоту в золотой рамке и красивый орден со звездой. По красным дням календаря Мамбет доставал орден из почётной коробочки и прикреплял к своей праздничной вельветовой телогрейке. К чему, действительно, Аиде геройский орден? Зачем? Где она его будет носить?

В тесноте кочевой семьи, вперемежку с отцовскими баранами и собаками, Рамис рос смышлёным пареньком: природа благоприятно на него влияла. Воздух высокогорных пастбищ делал тело подростка жилистым, как ствол арчи, а кобылье молоко наливало румянцем его щёки. Радость жизни была в него заложена чадолюбивым отцом – глядя на мир вокруг себя, он, описывая увиденное, без понуждения распевал, как птица на ветке, песни собственного сочинения. Учился он с охотой – сначала в райцентре, в интернате, а среднюю школу заканчивал уже в областном Караколе, тогда называвшемся Пржевальск.

Рамис, сын Мамбета Зелёная Шапка, был народный человек и натуральный нацкадр. И в этом качестве путь в Москву, к дальнейшей учёбе, был ему гарантирован. Но, держась своих каких-то полусекретных разнарядок, республиканские власти забронировали для него учебное место не в певчем институте Гнесиных, а на журфаке московского университета. А почему? А потому: так надо. Петь каждый дурак умеет, а статейки писать – не всякий.

Журналистскому занятию Рамис проучился недолго — большевикам дали по шапке, наступила свобода. Рамис, тосковавший по дому, сел в самолёт и улетел на Иссык-Куль. Там тоже произошли интересные перемены: большевики попрятались от кулаков развеселившегося народа, советское название республиканской столицы отменили. Публика праздновала  победу национального духа, тысячи баранов сложили свои головы по дороге в котёл. Пришёл черёд и городу Пржевальску задуматься о светлом будущем.

Начинать надо было с названия. Что ещё за Пржевальск? Какое отношение имеет русский человек-лошадь к освободившимся от московского гнёта киргизам и их озеру Иссык-Куль? За два года жизни в Москве Рамис многое узнал о том, чему в школе не обучался, и о чём не имел до поры до времени ни малейшего представления. Вот, к примеру, один приятель из Литературного института, киргиз, познакомил его с поэтом Олжасом Сулейменовым, который добивается ликвидации испытательного атомного полигона в Казахстане. Так почему бы ему, Рамису Акматову, не подняться на борьбу за закрытие военного завода на Иссык-Куле, в селе Покровка, где русские пускают по озеру свои торпеды?

Даже путь в тысячу ли, как утверждает миллиард китайцев, проживающих тут рядом, за горой, начинается с первого шага. В типографии, выпускавшей при большевиках газету «Пржевальский комсомолец», Рамис договорился печатать еженедельник «Каракол» и народные листовки под тем же названием. На логотипе изданий была изображена чёрная рука над языком пламени. Объяснение этой картинки носило драматический характер: когда-то, в седые времена, здесь орудовала шайка лихих людей, нагонявшая на торговых путников страх и трепет. Каждый желающий мог присоединиться к разбойникам с Большого Чайного тракта – при одном условии: без стонов и жалоб удерживать в пламени костра правую руку, пока она не почернеет. Вот такое немилосердное условие ставили разбойники перед соискателями. Отсюда и название их поселения: «Каракол» — «Чёрная рука». А другой лингвистический вариант: «Чёрная река» — мало кого убеждал: нет тут никакой Чёрной реки. И ни в том, ни в другом случае русский человек Николай Пржевальский с его лошадью не имел к делу никакого отношения, кроме, разве что, досадной случайности: именно здесь он скончался от брюшной заразы.

Газета – мощный рычаг давления на публику, не то, что пение песен на перекрёстке. Первый же номер, в котором красочно излагалась история Каракола, привлёк к Рамису Акматову преданных приверженцев: читатели видели в географическом путешественнике, и не без оснований, соглядатая русского царя и хищного колонизатора. Это уже не говоря об ужасном родстве открывателя чужих земель с самым главным большевистским чудовищем Иосифом-Сосо Джугашвили, заграбаставшим всю Среднюю Азию, с киргизским озером Иссык-Куль включительно.

С появлением свободной газеты новые замечательные идеи стали расцветать, как цветы-тюльпанки на весеннем лугу. Рамис запустил сбор подписей под требованием граждан снять запрет на ловлю голого османа — «кремлёвскую рыбу», которую при большевиках удили под строгим надзором специально уполномоченные на то проверенные люди и отправляли под охраной в Москву, в правительственный пищетрест. Своевольных рыбаков, покусившихся на запретную рыбку, хватали и без задержки сажали в тюрьму на четыре года.

Шибче всего на освободившихся от большевиков территориях дело шло о переименованиях. Конную ферму имени маршала Будённого в Чолпон-Ата переименовали в конезавод №101 – для солидности: конезавода №100 или же №99 не существовало в природе. Прибрежное село Рыбачье перевели с русского на киргизский, получилось красиво: Балыкчи. Хуже пришлось деревенькам, основанным русскими переселенцами-крестьянами ещё в царские времена: Ивановка, Степановка, Митьково. Что делать с колониальными именами, никто толком не знал.

Так или иначе, волна обновлений гуляла по всему волшебному озеру, захлёстывала берега и подбиралась к Пржевальску; действительность брала своё, судьба лошадиного названия висела на волоске. И тут сомнений не возникало: пржевальцы готовы были демократично переименоваться в каракольцев. Тут уместно припомнить вечно, конечно, живого, но, вместе с тем, и безвозвратно усопшего Ульянова с его догадкой: «Газета — это не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, она также и коллективный организатор»; уголовники иногда бывают удивительно правы. Увлекательные публикации «Каракола», подобно шпанке-мушке, чрезвычайно возбудили читателей обоих полов и подвигли их на лютую борьбу с покойным землепроходцем, залегшим на бессрочное хранение на берегу их родного озера.

От статей, вышедших из-под заточенного на московском журфаке пера Рамиса Акматова, захватывало дух. Речь в них шла об амурных приключениях знаменитого путешественника, которого ветром далёких странствий занесло как-то раз на Кавказ, и чьё имя получила не только лошадь, но и столица озера Иссык-Куль, святого для киргизов. Та лошадь никак не была привязана к озёрным высокогорным местам, тут её никто и в глаза никогда не видывал, но, поминая первооткрывателя добрым или недобрым словом, отделить его от образа лошади было никак невозможно. Лошадь Пржевальского! Может, это она и открыла   хребет Алтын-даг, озеро Лобнор и тибетского медведя. Но на Кавказ, в крепостицу Гори, не она забрела. Вот это – нет.

В грузинском Гори он, говорят – а народ зря не скажет! — очутился проездом, как и, в силу своих занятий, повсюду на свете, кроме киргизского Каракола, в котором встал на вечный привал, и переименованного, по этой веской причине, в Пржевальск. Остановившись на ночь у хлебосольного местного князька, он намеревался назавтра же продолжить свой путь в Тифлис – в Гори всё уже было разведано и описано, и нечего там было открывать.

Из-за княжьего пиршественного стола именитый гость приметил молоденькую девицу – милую служанку Кэкэ. Нынче, почти через полтора века после того хмельного вечера, многое изменилось в нашем мире – многое, но, к счастью, не всё подряд: взгляды, условности и некоторые вещи обрели иную форму, а дремучая страсть, толкающая мужчину к женщине, осталась неизменной. Сегодня то, что случилось с представительным усачом, генерал-майором разведки императорского Генштаба Николаем Михайловичем Пржевальским в горийском за́мке, определили бы как «положил глаз на тёлку» или даже «запал». Да, запал, да, положил. И это, само по себе, хорошо и замечательно, не так ли? Кэкэ тоже так думала, в этом вряд ли стоит сомневаться… Так или иначе, мужское дело — нехитрое, и в конце года милая служанка, на беду, родила сыночка.

Всякий грузинский кутёж непременно  включает в себя задушевные разговоры и многоголосое пение; так заведено. Сотрапезником Пржевальского оказался местный винодел и сыровар, по имени Гвидон; он и пел, и рассуждал. Умудрённый опытом жизни Гвидон рассуждал о быстротечности существования и безграничности блаженства. Эта тема трогала своими виноградными пальцами сердце русского путешественника: он был одинок, и в трудных азиатских блужданиях блаженство редко его посещало.

— Тут всё дело в устройстве души, — рассуждал сыровар и винодел. — Куда она повернётся, в какую сторону – то и увидит: сыр сулугуни, кусок льда или, к примеру, молодую барышню.

Он засёк пороховые взгляды, которые генерал метал в сторону Кэкэ, прислуживавшей за столом.

– «Горше смерти женщина, — продолжал зоркий сыровар, — потому что она — сеть, и сердце ее – силки». Это библейский царь Соломон сказал, а уж он-то слыл докой по этой части…

Но землепроходец был храбрец, и предостережения древнего еврея его не остановили. Что же до служанкиного мужа, сапожника Бесо, алкоголика и буяна, то его судьба никого не занимала: он был никчемный человек.

С нетерпением дожидаясь конца застолья и дальнейшего развития ночных событий, генерал слушал Гвидона вполуха: с бокалом рубинового саперави в руке, сыровар рассуждал о прихотливых извивах судьбы, за каждым поворотом которой ходока ждёт интереснейшая новость. Примеривая на себя, Николай Михайлович охотно принимал эту догадку винодела.

Всё, когда-либо начавшееся, приходит к своему концу в назначенный срок. Заглядывая на семьдесят пять лет вперёд, в 1953, открываем перед собой радостную картину: на сталинской Ближней даче, под Москвой, рябой хозяин упал на пол и умер. И так, за непредвиденным изгибом судьбы, захлопнулась жизнь злодея, зачатого той хмельной ночью в грузинском Гори.

К советской власти Рамис Акматов относился индифферентно: Москва от Иссык-Куля далеко, и какая разница, какой там царь сидит – белый или красный. Единственный из них, кто вызывал в нём ярость и гнев, был сынок путеброда Пржевальского – Иосиф Кровавый. Нелепая родственная связь установилась меж тянь-шаньским озером Иссык-Куль и фальшивым потомком кавказского алкоголика Бесо: истинный папа рябого тирана, корифея всех наук и лучшего друга детей, залёг, неведомо зачем, на вечное хранение на киргизском озёрном берегу. И эта досадная опечатка в книге жизни отважного путешественника и колониального генерал-майора всё перевернула с ног на голову. Мирно проживавшие на своём месте, в Караколе, киргизы, уйгуры и дунгане, слыхом не слыхивавшие ни о каком русском открывателе совершенно дикой лошади, в одночасье превратились из каракольцев в пржевальцев. Для утверждения печального факта решено было установить на городской площади конную статую покойного землепроходца, а на могиле – мраморную стелу с орлом. И, хотя конь был бы тут вполне уместен, власти ограничились лишь орлом и бюстом. Таким образом, под делом была поставлена бронзовая точка: Каракол заснул Караколом, а проснулся Пржевальском.

Всё временно в нашем мире, да не всё своевременно.

Пришёл час, и Пржевальск снова переименовали в Каракол. Внушительную роль тут сыграл Рамис Акматов с его газетой: избавившиеся от большевиков горожане трезвонили редактору по телефону, писали ему письма и громко требовали перемен. Перемены, по всеобщему мнению, должны были начаться с возвращения городу его родового имени. Некоторые, наиболее решительные граждане, предлагали снести бюст сталинского папани и на его месте поставить памятник разбойникам с Чайного тракта, когда-то здесь орудовавшим. Прилагались и художественные проекты: верховые бандиты с карамультуками наизготовку и полыхающий газовый костёр, в пламени которого претендент на вступление в шайку коптит правую руку.

Всё шло честь по чести. В возвращении городу старого названия никак нельзя было разглядеть ход назад – то было движение вперёд, которое многие люди называют прогрессом. И, действительно, прогресс никогда не пятится по-рачьи – он ползёт себе либо вперёд, либо вбок.

Человек привыкает ко всему – как к неволе, так и к свободе. Глотнув свободы, каракольцы с энтузиазмом взялись за обустройство в новой жизни. Частная инициатива теперь не то что не преследовалась — вплоть до посадки за решётку при старой власти, — но, напротив, поощрялась. Тяга к набиванию брюха присуща всем слоям общества без исключений: все хотят есть, и есть вкусно. За считанные недели в Караколе открылось множество закусочных заведений: харчевен, столовок и чайных. Освобождённые горожане жарили на продажу шашлыки, варили бешбармак, готовили лагман с уйгурским уксусом и ашлямфу по-дунгански. Повсеместная торговля съестным цвела и пленительно пахла. Захватывающий дух коммерции, свойственный человечеству от начала времён, вместе с шашлычным дымом празднично висел над Караколом.

Рамису Акматову стало скучно на свободе. Увлечение его газетой сошло на нет – читатели теперь интересовались рыбной ловлей на живца, кулинарными рецептами и толкованием снов. Открывать чайхану или пивную Рамис, обойдённый коммерческими талантами, не планировал, заведовать народной культурой в горсовете он тоже не собирался. Оглядевшись по сторонам, Рамис собрал в котомку первейшие житейские пожитки и отправился в горы, на отгонные пастбища, славные своей калорийной травой бетэге – там его отец, Мамбет Зелёная Шапка, безмятежно гонял баранов по долинам и по взгорьям.

Хрустальный вид, не искалеченный ни фабричными трубами, ни вонючими тракторами, бегающими по душистому телу земли, лежал вокруг юрты Мамбета. Китайские горы толпились на горизонте, их вершины упирались в небо. Редкий воздух высокогорных тянь-шаньских лугов и царственное великолепие ландшафта побуждали пришельца смиренно заглянуть в себя, как в тёмный провал, и освободиться от накипи прошлых дней. Природа верой и правдой служила душевным подспорьем киргизскому человеку, и Рамис, сын Мамбета, добравшись до отцовского становья, сполна испытал это на себе.

Свою жизнь я сравнил бы с городом,
Что сдают и опять берут —
То пальбой, то гурьбой, то голодом,
Как евреи брали Бейрут.

Утопая в жаре, как в патоке,
И в курортной ночной ленце,
Всех впускал – как и я опять-таки,
И тотально разбит в конце.

Заливает поток истории
Нашу ласковость и ленцу,
И руины, и санатории
Одинаково нам к лицу.

Перерыта любая улица,
Как непонятая строка –
То в руках у злобного умника,
То у вялого простака.

Порт, бульвары, базар, акации,
Вся в заемных словечках речь –
Город труден для релокации,
И от моря куда же бечь?

Перестал я себя отбеливать
И устал попадать под суд:
Всяк захватчик ведет расстреливать
Всех, кто что-нибудь делал тут.

Ни туда, ни сюда: барахтанье.
И любой мутноватый вал
Назначает коллаборантами
Тех, кто просто рот открывал.

Ибо с точки зрения дьявола
Я Господень коллаборант,
Всякий раз под новые правила
Нацепляющий новый бант.
То заходят адепты истины,
То герои ночных расправ:
Все просвечены, все обысканы,
Все виновны, никто не прав.

Вечер душный, сумрак фланелевый,
Пыль клубами, полынь в степи…
Им, захватчикам, — знай расстреливай,
Нам, потатчикам, — знай терпи.

Да не так ли и вся Вселенная,
Чьи стандарты насквозь двойны?
Метафорика в ней военная,
Как всегда во время войны.

Отвечает на каждый звук она,
Потому что внутри пуста.
Переходит в руки из рук она,
Словно песня из уст в уста.

Входят ангелы, входят демоны,
Расползается звездный мрак,
И никто ничего не делает,
Потому что забыли, как.

Только ширится, как в Геническе,
Пир кровавый на сто персон,
И поистине органически
Сочетаются хер и сон.

 

 

Хроники беглого литератора

 

20 февраля 2022

   Кажется, вернулся 2014 год, который мы старались отогнать всеми силами. Он вернулся сразу и ко всем. Оказалось, что это был пропущенный урок Большой Истории, но мы его не поняли, и поэтому всех оставили на второй год. Европу и Америку, потому что они решили не замечать агрессию России. Нас – за то, что хотели и дальше спокойно жить.

Я уверена, что вторжение России не случилось в 2014 году только по одной причине: те несчастные люди в малазийском Боинге заплатили жизнями за передышку в 8 лет. Они стали первыми жертвами, которые остановили массовое вторжение в Украину. Это моё личное мнение, которое я никому не навязываю.

Кроме того, если кто-то в Украине думает, что у нас в России не шла и не идёт всё это время война — он глубоко заблуждается. Убийство Немцова, отравление Навального, поиск иноагентов, невозможность больше выйти на улицы и протестовать… И наше тихое сопротивление. Оно идёт. Наши дети были под судом. Сколько уехало, скольких уволили с работы… И всё это только нарастает.

Для России трагедия именно в том, что, презрев память о миллионах погибших за прошлое столетие, — она выбрала себе в президенты чекиста. И метафизически получилось так, что она тем самым словно выстрелила в себя, — но ещё жива. И ей надо бы, не погибнув совсем, успеть понять, что с ней произошло, и стряхнуть с себя этот кошмар. Страна в тяжёлом беспамятстве. И отсюда все беды. Возможно, создавая катастрофический сценарий, нынешняя власть её каким-то образом разбудит. Однако, разбуженная и раненная, — неизвестно, что она может сделать…

Я пишу это только для того, чтобы попытаться понять; потому что другого мне не остаётся. Лев Шестов и Мераб Мамардашвили очень любили мысль Паскаля: «Агония Христа длится вечно, и всё это время нельзя спать».

17 апреля

Я бежала из Москвы, из России 4 марта. Сейчас в Варшаве. Дышать уже было нечем. Мир схлопнулся.

Здесь я живу на краешке чужой жизни, в чужих углах. Но меня это перестало волновать. Боль переместилась в Украину. Потеряны смыслы и координаты. Размагниченная стрелка компаса крутится и не может остановиться. Всё рухнуло в одночасье. Дом, работа, книги… Я всегда знала, что расслабляться нельзя. Книги шли, выставки получались как нельзя лучше, несмотря на все трудности.  Но  маховик войны, который уже был запущен, не мог остановиться.

7 марта

Ехала в автобусе с удивительной украинкой. Немолодой, красивой, сошедшей с иллюстраций к гоголевским «Вечерам на хуторе…». Она везла невестку и внучку к знакомым в Италию. Испуганная девочка всё время тихо плакала (они вырвались из-под бомбёжки Киева). Женщина говорила, что отвезёт их и вернётся к своим под Киев. Там в теробороне сын и муж. Она высадила много цветов возле дома, и должна за ними смотреть. И ещё она кормит птиц; и воронам крошит кусочки сала. Я удивилась.

— Ну, как же, — говорила она, — птицы нам принесут мир. Они всегда исчезали перед бомбёжкой. И мы прятались. А потом вороны возвращались и смотрели с крыши.

Она все время смеялась.

— Седьмого марта должны бы закончить. Почему? У меня день рождения. Это будет мне подарок.

Показывает икону Почаевской Божьей Матери.

— Она нас от татарского ига спасла, и сейчас спасёт!

Расстались в Вене.

А ещё она меня всю дорогу спрашивала:

— А чего он от нас хочет? Чего?

8 марта

Всё больше чувствую, что живём в хоть и страшные, но библейские времена. Внутри Большой Истории. Именно поэтому поведение каждого отдельного человека отразится на его судьбе и судьбе его потомков. Каждая подпись за убийства — станет грязной несмываемой печатью. Просто надо это знать. Занятия историей советской литературы многое мне показали; в том числе и крест, которые несли потомки. Но сейчас всё гораздо серьезней.

Люди думают, что «Дракон» Шварца — это сказка. А Шварц говорил, что это самая что ни на есть правда. Потому что в ней вывернуто наизнанку жалкое, трусливое нутро людей. И все узнают себя. Когда им запрещают смотреть вверх, чтобы не видеть, как у Дракона летит отрубленная башка. Жители спрашивают друг друга: а детей ещё любить можно? А кошек гладить нам позволено? Это про наш сегодняшний народ. Не уверена, что он излечим.

3 апреля

Открытое людоедство делается возможным, и преступления холопов покрываются, потому что на другом конце этой цепи сидит упырь с ядерной кнопкой. Во всяком ином случае — ответ за злодеяния в Буче, Ирпене и других местах прилетел бы немедленно. Ядерная кнопка развязывает руки не только упырю, но и любому насильнику и убийце. И разрешение этого глобального, общечеловеческого кризиса — главная задача нашего времени. Кстати, именно эту проблему обозначил Даниил Андреев как самую главную в предисловии к «Розе мира». Затем и писал книгу во Владимирской тюрьме. И над решением этой проблемы должны биться сейчас лучшие умы человечества.

1 апреля

Казалось, что П. Я. Чаадаев предупреждал про страшный урок октябрьской революции 1917 года. Но оказалось всё серьёзнее. Скорее, это наставление сегодняшнее.

«В крови у нас есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс. Одним словом, мы жили и сейчас ещё живём для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдалённым потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в интеллектуальном порядке».

И ещё. Повторять и повторять.

«Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы всё ещё открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя».

2 апреля

История делает свою работу. Наш дракон падёт только тогда, когда выполнит задачу по полному и безоговорочному самоуничтожению советской империи в России. Если бы происходящее не было таким страшным, то можно сказать, что исторически это самосокрушение — поистине захватывающее зрелище. Нет ни одной области жизни, которая бы теперь не разрушалась. С каким-то неистовством разбивается всё: культура, наука, ложные человеческие связи, ложная церковь, армия, придуманная история, экономика, медицина, строительство и т. д. Чтобы никому и никогда не захотелось вернуться к безумным планам советской империи. Чтобы не осталось от России — дракона — камня на камне. Чтобы всё стало уже другим.

Сейчас они проводят самолюстрацию. Чтобы каждая их  физиономия, каждое их слово отпечатались в нашей памяти, как следы оспы на теле. В удивительное время мы живём!

5 апреля

Все разговоры о русской культуре сейчас, именно сейчас абсолютно неплодотворны. Когда мы наблюдаем нашествие варваров на цивилизацию, странно спрашивать: а облагораживала ли этих варваров русская культура? Оттого, что Шойгу строгает деревяшки, а кто-то за него пишет рассказы; Нарышкин посещает музеи и снимается на фоне Пастернака; кто-то повторяет по бумажке Бердяева — можно ли говорить, что они имеют отношение к русской культуре и культуре вообще? Для этой верхушки и их прихлебателей — человеческая жизнь не стоит ничего. И в этом отличие варваров от цивилизованных людей, это корень проблемы. Жизнь отдельного человека не стоит ничего для Прилепина, Ольшанского, Холмогорова и иже с ними. Они мыслят захватами и набегами, делением территорий. Люди там — пешки, которых им не жалко.

Для европейской цивилизации человек — основа культуры. Она шла к этому долго и через море кровавых войн. Но можно сказать, что христианская цивилизация с её отношением к душе человека как к божественному сосуду, в Европе победила.

Русская литература и язык — это последнее, что скрепляло собой огромное, растёкшееся существо под названием Россия. Сейчас, когда наносится удар по Украине, происходит — как с топором Раскольникова, который бил обухом по старушке, а лезвием — по себе. Раскольников, как мы помним, свою душу уничтожал, убивая старушку-процентщицу. Так и с Россией. За её самоуничтожением последует распад, затем распадётся культура и язык. Будет Тукай вместо Лермонтова, будет Кайсын Кулиев вместо Пушкина; в конце концов, это дело самих людей, которые будут говорить на своём языке, на своей земле.

Что же касается литературы русской и даже советского периода, то история показывает, что она по большей части была литературой постоянного сопротивления власти и попыткой обрести свободу. Как известно, герои Булгакова, Мастер и Маргарита, кончая с собой в конце романа, выбирают именно свободу и любовь, а не работу в хорошем издательстве и хорошую квартиру. Такого рода истины остаются. И всё, что есть в литературе ценного, никуда не исчезнет. Мировой культуре в широком смысле не так важно — русская она или не русская, она примет всё лучшее в себя.

6 апреля

Все эти дни Украина и мой сын следили за судьбой четырёхлетнего Саши, который перебирался с бабушкой ещё 10 марта на лодке через водохранилище. Бабушку нашли в лодке убитой, а маленький мальчик исчез. Он плохо ещё говорил. Надеялись, что кто-то его спас и взял с собой. Вчера его тело нашли. Он был убит. Псы войны могут быть довольны.

Вчера же Прилепин выложил ссылки на своих кровавых собратьев в своём телеграме. Там десятки имён, но не хочется тратить место и всех перечислять. Я только очень хочу, чтобы им всю оставшуюся жизнь снился убитый ими четырёхлетний мальчик Саша, который был бы жив, если бы 24 февраля они бы не напали со своим упырём на Украину.

 

7 апреля

Жила в одном доме с беженцами из Краматорска.  Оттуда бегут толпы людей. Жители этого города натерпелись бед ещё в дни прихода Гиркина.

Доброжелательные люди, муж и жена, месяц назад отправили своих детей и внуков через Польшу в Голландию, в город Дельфт, где молодая часть семьи получила небольшой домик, возможность учить детей в школе и полное обеспечение. Но что удивительно: и младшая, и старшая часть семьи не хотят жить в Голландии, а мечтают вернуться в свой прекрасный Краматорск. Петр, — так зовут старшего — рассказывает о своём городе, как о самом прекрасном месте на земле. Если бы не война…

И вот я, слушая их, понимаю, что такое настоящая связь с землёй. Эти люди всегда чувствовали, что это их земля и их небо, — как и многие другие украинцы. Для русских людей это давно утрачено, уничтожено — не только вместе с убитым в красном терроре и в лагерях крестьянством, но генетически, со времён орды и Ивана Грозного. У русского человека на земле ничего нет, как бы ни клялся он именем родины. Только туман чужих идей, воровство и смерть. Каждое новое поколение пытается хоть как-то закрепиться, то создавая институты памяти, то краеведением, то магазинчиком или кафешкой. Но приходит грубая сила и всё сносит. И опять голое, лысое место на земле.

Легко хватать, рвать чужое, когда у тебя самого ничего нет. И тогда любая земля для тебя полна врагами и предателями. Голова пуста, сердце ушло в пятки, а руки привычно загребают и убивают.

 

Мамины настурции

 

1.

Каблучки фрейлейн Матильды звонко цокали металлическими подковками, оповещая о ее приходе заранее. Секретарь Эрнста Лейтца вошла в кабинет Макса, формально стукнув костяшками пальцев о косяк открытой двери.

–  Герр Лейтц хочет вас видеть.

– Секунду, я соберу чертежи последней модели. Правда, это еще только черновики…

–  Не нужно. Он ждет вас прямо сейчас.

Матильда отобрала бумаги, которые Макс поспешно сгреб со стола, и подтолкнула его к выходу. Макс удивленно повернулся к ней. Раньше она никогда не допускала подобных вольностей. Впрочем, ее лицо с идеально накрашенными губами было безмятежным.

Макс обожал своего шефа настолько, что Митци его дразнила: «Этот человек всегда будет на первом месте в твоем сердце. И, пожалуй, мне повезло быть второй, сразу за ним».

Герр Лейтц попросил Матильду принести кофе.

– Мне без сахара, Максу его любимую детскую бурду.

Он помнил, что Макс любит именно такой: сладкий и почти белый от молока. А вот его собственное «без сахара» было неважным признаком: герр Лейтц предпочитал кофе с кусочком сахара. Но не разрешал себе этого баловства, будучи в скверном настроении. Хотя какое могло быть другое настроение у приличного человека в Германии тридцать третьего года?

Лейтц говорил раздраженно, словно  ругал Макса. И тот прекрасно понимал, что это ерунда. Он недоволен не Максом. Он в бешенстве от того, что творится вокруг.

В начале апреля был первый бойкот – еврейские магазины блокировали, по улицам маршировали бравые молодцы с плакатами «Немцы! Защитите нацию! Не покупайте у евреев!». Кажется, в Киле до смерти избили владельца кондитерской, пытавшегося прогнать подвыпившую шпану от своего магазина.

Позже из университета уволили группу преподавателей-евреев. Потом настала очередь врачей. Затем вышел закон о чиновниках неарийского происхождения, которых отправили на пенсию, что на фоне предшествовавших событий казалось прямо-таки либеральной акцией.

В Вецларе пока было почти тихо, но это ненадолго.

Отец Макса еще в прошлом году говорил о переезде в Вену, он даже переписывался с одним из своих коллег и вроде бы нашел профессорскую ставку в Аграрном Университете Вены. Якоб Леви был чрезвычайно умным человеком. Наука – наукой, но она далеко не всегда приносит деньги. До войны семья Макса владела несколькими домами и винодельней. В самые тяжелые времена, когда деньги стремительно обесценивались, Якоб Леви вложился в акции «Leitz AG» и не прогадал.

Компания семьи Лейтц еще с прошлого века была не только главным предприятием города, но и всемирно известной торговой маркой. Макс пришел туда работать, закончив факультет точных наук Мюнхенского Университета. И дело было не только в том, что Леви-старший являлся акционером концерна. Макс, единственный из всей группы, нашел самое остроумное решение тестовой задачи, которую им предложил лично Большой Эрни, владелец корпорации.

Тема отъезда вяло обсуждалась вечерами. У Макса окончательной позиции не было: с одной стороны, он чувствовал надвигающуюся опасность, с другой – ему нравилось работать с Большим Эрни, он ощущал себя частью мозга компании. Шеф не скупился на похвалы, да и зарабатывал Макс очень достойно.

Митци как хорошая жена готова была к любому решению мужа. Она выросла в двуязычной немецко-английской семье. Уж она-то без дела не останется – отличная машинистка-стенографистка с опытом работы и по-немецки, и по-английски.

Мать была однозначно против, она забирала свою чашку чая и уходила за столик возле окна, к настурциям. Фрау Леви всегда говорила, что это единственные члены семьи, которые никогда ее не огорчали. Да-да, она воспринимала их, как живые существа, разговаривала с ними, жаловалась на проступки домашних. Они в ответ цвели таким пышным цветом, что, по общему мнению соседей, были главным украшением улицы.

Отец неоднократно возвращался к этому разговору, каждый раз всё с большей паникой в голосе. В начале июля он неожиданно умер во сне. И после его смерти, по молчаливому запрету матери, тема больше не поднималась. Но Макс находил всё больше резонов поступить так, как предлагал отец. А Митци была уже на третьем месяце беременности.

Лейтц сел не за письменный стол, а в угол у чайного столика, смотрел в окно и крутил в пальцах остро заточенный карандаш. Макс однажды, в самом начале своей работы в концерне, жестоко опозорился. Лейтц неожиданно нагрянул к нему в кабинет, что-то спросить. Увидел разбросанные по столу карандаши, достал из кармана красивый инкрустированный перочинный ножик и, ни слова не говоря, заточил их все до остроты швейной иголки. Максу стало ужасно стыдно, и с тех пор ни один карандаш на его столе не мог бы вызвать неудовольствия герра Лейтца.

К стеклу снаружи прилип мокрый красный кленовый лист, словно растопыренная окровавленная пятерня. Сентябрь в этом году был холодный и дождливый. Молчание затягивалось. Наконец герр Лейтц оторвал взгляд от пятерни в окне и заговорил:

– Дела неважные, Макс. За неделю до своей смерти ко мне приходил твой отец. Его крайне тревожило то, что происходит вокруг. Во-первых, он хотел продать мне свои акции, поскольку с высокой вероятностью прогнозировал, что у него их могут конфисковать, поскольку он – еврей. А у меня из-за этого же могут появиться нежелательные акционеры, те самые, что конфискуют эти акции у твоего отца. Я успокаивал и отговаривал его, но прошло всего пару месяцев, а его слова всё больше похожи на правду. Второе, о чем он меня просил – помочь тебе и твоей семье уехать. Я спросил его напрямую: если всё так плохо, возможно, вы уедете вместе с ними, обеими фрау Леви? Ты талантливый инженер, я счастлив, что ты мой сотрудник, и я найду тебе поле деятельности в любом из филиалов концерна. Его инвестиции, как бы их ни оформили, позволят вам вести вполне достойную жизнь в любой точке мира. А здесь всё больше пахнет дерьмом. Герр Леви сказал, что с тобой разговаривать нужно мне, особенно, если есть возможность сохранить сотрудничество с концерном. Что касается его самого, он-то был бы не против, но старшая фрау Леви скорее согласится погибнуть, чем расстанется со своим домом и своими настурциями. Я не предполагал, что продолжать этот разговор мне придется уже без него. Концерн, если ты не возражаешь, отправляет тебя в долгосрочную командировку в Нью-Йорк. Вместе с семьей. Ты сможешь поговорить с фрау Леви, или твой отец не преувеличивал степень ее упрямства?

Макс задумался.

 

Стихи  разных  лет

                       ***

Всяк, кто близко со мной знаком,

за глаза давно говорит,

что недобрым стал старичком

жизнерадостный ферт Бахыт.

Был и я золотой пострел,

по ночам в барабан стучал.

Каюсь, милые, постарел

и порядочно одичал.

Потому ли, что жизнь долга,

под конец охренел, охрип.

Разучился прощать врага,

слушать шелест осенних лип

и нести стихотворный вздор,

подпевая горлице наугад.

Неспроста от горючих гор

надвигается мор и глад.

Неужель наше дело швах?

Голосить уже ни к чему.

Лишь под пеплом помпейский Вакх

выцветает в пустом дому.

                                             2022

                      ***

Время действия — осень. Москва.

Незапамятная синева

Так и плещется, льется, бледнеет.

Место действия — родина, где

Жизнь кругами бежит по воде

И приплыть никуда не умеет.

Содержание действия — ты.

Покупаешь в киоске цветы,

Хризантемы, а может быть, астры —

Я не вижу, мне трудно дышать.

И погода, России под стать,

Холодна, холодна и прекрасна.

Ждать троллейбуса, злиться, спешить —

Словом, быть, сокрушаться, любить —

Все, что нужно для драмы, в которой

Слезы катятся градом с лица,

Словно в горестном фильме конца

Нашей юности, сладкого вздора

О свободе. Арбатские львы,

Дымный запах опавшей листвы,

Стертой лестницы камень подвальный

И цветы на кухонном столе —

Наша жизнь в ненадежном тепле

Хороша, хороша и печальна.

Если можешь — не надо тоски.

Оборви на цветах лепестки,

наклонись к этой тверди поближе.

Там, вдогонку ночному лучу,

Никогда — я тебе прошепчу, —

Никогда я тебя не увижу.

                                                   1983

               Два голоса

«Мы пируем на княжеских кашах,

бычьи кости глодаем, смеясь.

Наши мертвые благостней ваших.

Даже если и падаем в грязь –

восстаем и светлее, и чище,

чем лощеный какой-нибудь лях.

Пусть запущены наши кладбища,

но синеют на наших полях

васильки. В заведеньях питейных

рвут рубахи, зато анаши

мы не курим, и алый репейник –

отражение нашей души –

гуще, чем у шотландцев воинственных.

Наша ржавчина стоит иной

стали крупповской. В наших единственных

небесах аэростат надувной

проплывает высоко на страже

мира в благословенном краю,

и курлыкают стаи лебяжьи,

отзываясь на песню мою».

«Отсверкала, пресветлая, минула.

Отпустила в пустыню козла

отпущения. Кинула, cгинула,

финку вынула, развела.

Некто, лѐжа на печке, к стене лицом,

погружаясь в голодный покой,

повторяет: скифы, метелица,

ночь, София, но и такой….

Дева радужных врат, для чего же ты

оборачивалась во тьму?

Все расхищено, предано, прожито,

в жертву отдано Бог весть кому.

Только мы, погрузиться не в силах

в город горний, живой водоѐм,

знай пируем на тихих могилах

и военные песни поем.

Ива клонится, речь моя плавится,

в деревянном сгорает огне.

Не рыдай, золотая красавица,

не читай панихиду по мне…»

                                             1998

 

Польза и вред прогулок

на свежем воздухе

Несовременная история

 

Нарочно разлюбить так же невозможно,

как и нарочно полюбить.

Анри-Рене-Альбер-Ги де Мопассан

 

Как известно, все собачники здороваются друг с другом независимо от того, знакомы они или нет, потому что чувствуют себя членами одного сообщества. В этом сообществе нет отдельно собак и людей, возникают некие парные зооантропоморфные существа, и не удивляйтесь, если владелец злобно рычащего черного бульдога, похожего на маленький живой танк, скажет: «Вы нас не бойтесь, мы кастрированные». Поэтому было естественно, что Антон, молодой человек 44-х лет, гулявший со своим Кентом, поздоровался с девушкой Литой, 33-х лет, гулявшей с вельш-корги-пемброк Барби.

Двухлетняя Барби сразу проявила к пятилетнему Кенту дружелюбный интерес. Было раннее утро, в парке безлюдно, поэтому Лита спустила Барби с поводка, спустил своего Кента и Антон. Барби тут же начала резво бегать от Кента, заманивая, его, давая себя догнать, но тут же шаловливо огрызаясь, в общем, вела себя так, как и свойственно всему женскому полу.

Собаки весело носились, а Лита и Антон беседовали.

– У вас дама или джентльмен? – спросил Антон.

Лите понравилась эта формулировка, обычно слышишь банальное: «Девочка или мальчик? Или: «Кобелек или наоборот?» Собачники матерые, опытные таких слов не любят, они режут прямо: «Кобель, сука?»

– Дама, – ответила Лита. – Барби зовут.

– Смешно, – сказал Антон. – А моего Кент, почти Кен. – Только ваша-то породистая, я вижу.

– Вельш-корги.

– А у меня беспородный. Взял выбракованного из питомника – очень уж понравился.

– Да, симпатичный, – любовалась Лита бойким рыжим псом, похожим отчасти на сеттера, отчасти на спаниеля.

– Быть может, его бабушка согрешила с сенбернаром, – улыбнулся Антон.

– Булгаков, – тут же узнала цитату Лита.

И обоим было приятно от своей эрудиции.

– Я вас раньше не видел, – сказал Антон.

– А мы недавно в этот район переехали. Вон в тот дом, – и Лита кивнула в сторону дома современной архитектуры, отделанного панелями песочного и светло-серого цвета, с застекленными от низа до верха лоджиями, огражденного собственным забором садово-паркового типа, с виньетками; виднелся широкий пологий въезд в подземную парковку — дом так называемого бизнес-класса или клубного типа, невысокий, всего четырнадцать этажей.

– Ясно, – сказал Антон. – Мы тоже рядом живем.

Но показывать на свою пятиэтажку-хрущевку не стал, хотя ее тоже было видно из парка «Дубки», где все и происходило.

У собачников еще одна особенность: они могут знать клички других собак, их повадки и особенности, чем кормят, какие от них бывают неприятности и, напротив, чем они утешают хозяев; им известно, какого песика вчера рвало, а какого пронесло; о самих же владельцах часто не знают ничего – ни имен, ни того, кто они, кем работают. Это считается несущественным в человеко-собачьем комьюнити. Исключение составляют женщины серьезного возраста, пенсионерки, они общительнее, они находят темы для бесед не только о собаках.

Но хватит лирики, перейдем к истории.

У Антона были не только жена, взрослая дочь, сын-школьник, но даже уже и двухлетний внук Никита, а работал он с документацией в одном государственном учреждении, заведовал отделом, состоящим из трех человек. А Лита была замужем за топ-менеджером из – из какой отрасли, угадайте с трех раз! – да, угадали с первого, из нефтяной. Детей у них с двадцатисемилетним мужем Максимом еще не было, он с утра до вечера пропадал на работе, на выходные отправлялись в загородный коттедж, Лита там занималась декоративным садоводством, а еще ежедневно вела блог на морально-политические темы, у нее было почти четыре тысячи друзей и около пяти тысяч подписчиков, уважавших ее за ум, красоту и либеральные воззрения.

Кстати, полное ее имя было Аэлита. Отец, впервые увидев ее, вынесенную из роддома счастливой мамой, сказал:

– Надо же, глаза какие! Прямо марсианка. Аэлита.

– Отличное имя! – отозвалась медсестра, вышедшая на перекур.

– В самом деле, – улыбнулась мама. – Аэлита, Лита. Так и назовем.

Глаза у Литы были и впрямь какие-то марсианские – широко расставленные, водянисто-голубые, слегка как бы затуманенные, обволакивающие, загадочные. При этом очень светлые волосы и очень белая кожа, не как у людей-альбиносов, но близко.

Нет, это опять лирика, а не история.

История в том, что Антон и Лита понравились друг другу.

Лита раньше гуляла с Барби без графика, утром когда проснется (а иногда всю ночь не ложилась – любила ночную одиночную тишину), а вечером когда Барби сама начинает поскуливать, подходить, подсовывать голову под руку. Теперь же выходила в шесть тридцать, как и Антон, которому после этого надо было ехать на работу, а вечером подгадывала к восьми, когда, опять-таки, появлялся с Кентом вернувшийся с работы и поужинавший Антон. Иногда, очень редко, с Кентом выходил четырнадцатилетний сын Антона, еще реже – супруга, о них Лита ничего не знала, потому что Антон не рассказывал, понимала только, что это – сын, а это – жена.

Они много говорили о кино, о книгах, а потом и задружились блогами, Антон оценил морально-политические эссе Литы, сам же писал мало и редко, предпочитал комментировать и ставить лайки.

Все чаще Лита ловила себя на том, что пишет не для друзей и подписчиков, а представляет себе Антона. И улыбается.

Улыбался и Антон, читая ее тексты, не всегда вникая в суть.

И оба стали в это время добрее, мягче. Жена Антона Анастасия, специалист-технолог знаменитого завода «Карат», не прочь была упрекнуть мужа за невнимание к бытовым проблемам, в недостаточной заботе о детях, в отсутствии честолюбия; раньше он раздражался, спорил, выходил на балкон нервно курить, а сейчас на все слова жены отвечал близоруким рассеянным взглядом, словно не вполне понимая, о чем речь.

Лита же встречала мужа преувеличенной заботой, словно была в чем-то виновата перед ним, постоянно что-то готовила, хотя раньше любила заказать с доставкой пиццу или какие-нибудь салаты, предпочитая легкие и полезные, оправдывалась занятостью – она пишет кандидатскую диссертацию по своей специальности, ландшафтному дизайну, которым занималась теоретически и практически до замужества, будучи выпускницей Тимирязевской академии.

Максим, наследственно влиятельный человек, сын отца-замминистра, привыкший все вопросы решать быстро, предлагал Лите за неделю сделать ее кандидаткой, а за месяц докторшей наук, она отказалась:

– Нет, хочу сама.

Много времени у нее отнимала и забота о себе: Лита занималась фитнесом, ухаживала за своей внешностью; она выглядела ровесницей мужа, а то и моложе. Антон, кстати, был уверен, что ей двадцать пять – двадцать шесть лет.

И вот дошло до того, что Антон признался в любви. Не Лите, а другу и сослуживцу Сергею Сергиенко. Сергиенко было тридцать пять, он был рыхл, медлителен, бородат, похож на священнослужителя, поэтому Антон добродушно звал его Отец Сергий. Жил Отец Сергий с мамой и угадывалось, что он и к пятидесяти годам будет таким же, как и сейчас, и так же будет жить с мамой, разве еще больше раздобреет, и в бороде появится проседь.

– Прямо любишь? – спросил Отец Сергий. – Прямо точно?

– Точно. Тоскую о ней, а когда вижу – счастлив, как пацан. Снится то и дело.

– Эротически?

– В том числе.

– А с женой как?

– Да всё прекрасно, в том-то и дело! Жену люблю – ну, супружески, конечно, не так, как раньше. Детей люблю, внука обожаю.

– Не обязательно уходить, попробуй с ней это самое.

– Не хочу я это самое! То есть хочу, но…

Антон не умел объяснить, чего он хочет. Да и не знал точно, знал лишь, что влюбился без памяти.

– Несовременный ты, – сказал Отец Сергий.

– Будто ты современный.

– Я – очень. Я, как все мудрые люди нашей эпохи, понял, что гендерный дискурс зашел в тупик.

– Что это значит?

– Долго объяснять.

Но и Лита чувствовала, что влюбилась. Так, как ни в кого не влюблялась. И тоже призналась в этом – маме. Ее мама, Жанна Феоктистовна, трижды разведенная, а теперь гордо и счастливо одинокая, была женщиной очень широких взглядов, сейчас у нее имелось сразу два любовника, в чем она не стеснялась признаться дочери, а Лита, в свою очередь, тоже рассказывала ей всё.

Жанна Феоктистовна отреагировала спокойно:

– Нравится – переспи с ним.

– Не могу. Мучиться буду.

– Совестливая ты у меня неизвестно в кого. Шучу. Я, когда замужем была, своим мужьям тоже не изменяла. А сейчас могу себе позволить.

– Сама не изменяла, а мне советуешь?

– Не изменяла, потому что дура была. По любому будешь мучиться, Литка, но лучше сделать и мучиться, чем мучиться, что не сделала. Это и для психического здоровья вредно.

И были встречи, встречи и встречи на прогулках, без которых Антон и Лита уже не могли жить.

полностью рассказ  будет  опубликован  в ближайшем номер   журнала «Артикль»