ВСТРЕЧА
 

Ей было лет семнадцать. Август, официантка Линди ушла в загул, Пэм помогает в дядином кафе на набережной и со страхом и восхищением думает о взрослой красивой жизни, которую ведет Линди — смешливая, с тонкими смуглыми запястьями. Потом Линди умерла от передоза, и к тому времени смотреть на нее можно было уже только со страхом. Но до этого было еще четыре года, а пока дул бриз, хлопали тенты, и Пэм носилась с подносом, разнося пиво, колу, чипсы и жареную рыбу. Подвернув юбку в поясе, чтоб была покороче, пламенела щеками, воображая, что взгляды всех мужчин прикованы к ее коленкам. Люди приходили и уходили, дети оставляли на столах лужицы мороженного, взрослые — кучки летучего пепла и окурки в помаде.

Под вечер за столиком у балюстрады сели трое парней. Двое пихались, орали, тянули пиво и заливисто ржали, но Сэнди — вот как его зовут, Сэнди! — заказал фанту и, наливая, вот так же постучал — дзынь-дзынь! — о край стакана. Пэм услышала звон колоколов и, под шипение оранжевых пузырьков, влюбилась.

Как же поредели его волосы… А были густыми, волнистыми. Золотыми.

Вечером убежали на танцы, туда, где в раковине летнего театра на площади у мэрии играл оркестр. Топтались, тесно обнявшись, пили пиво и целовались, и такого счастья и гордости еще не было в жизни Пэм.

— Так как дела, Сэнди?

— Да нормально, в общем. Своя мастерская. Развелся год назад. Дети?.. Нет, не вышло, ну и к лучшему. А у тебя вот, гляжу, ребенок — кто, мальчик? А муж чем занимается?

— Муж объелся груш. Нет мужа… и не хочу, насмотрелась на мужиков… — Сэнди отвел глаза, и Пэм с наслаждением протянула паузу. — Да ладно тебе, бабы не лучше. Но часики-то тикают, вот и решилась. Тяжело, конечно, с деньгами, но мама помогает. Тоже рада: папа умер, сестра уехала, зато внук есть.

Поговорили о том, что все дорожает, что раньше в городе было веселее, а теперь-то все разъехались. Беседа шла принужденно, спотыкаясь о невысказанное.

Удивительно, что Пэм не изменилась, думал Сэнди. Повзрослела, конечно, но лицо такое же круглое. Тени под глазами. Пухленькая, маленькая и пушистая, как спелый августовский персик. Да, был август, хлопал полосатый тент над террасой кафе. Дже и Джо выделывались вовсю, но Пэм глядела только на него. Карими восторженными глазами. Он чувствовал себя взрослым, крутым и… как это?.. зажигательным. Дурацкое слово. Как золотой мальчик из американского мюзикла, вот как. Станцует, споет, прыгнет в роскошный «мустанг» — и только ветер в волосах. И Пэм на переднем сиденье. Или Дол? Повел он себя тогда по-честному — ничего такого, хотя мог бы… мог бы. Сэнди сглотнул. А вот потом получилось плохо…

Не стану спрашивать, почему он так со мной тогда, думала Пэм.

………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………..

«Колдунья»

Ирина Левинзон вызывает у меня глубочайшее почтение, увесистую признательность и пронзительную нежность.

Этот благородный коктейль чувств сильно усложняет мою задачу, ведь решительно невозможно выразить словами всё, что накопилось за десятилетия живого участия её песен в моей жизни.

ЛЮБОВЬ-МЕРЗАВКА

Серёже Грекову

Давно забыты наши драмы,
Что как печать на сургуче,
На сердце оставляли шрамы.
Лишь на просвет оконной рамы
Пылинки кружатся в луче.

Но где-то в уголке, в подсобке
Найдётся в нашем барахле
Цветок бумажный для растопки,
Печенье в жестяной коробке,
Немного рая на земле.

Рутина, будни с выходными,
Варить борщи, лечить мигрень…
Мы станем старыми, больными,
Родными,
Однокоренными,
Умрём в один прекрасный день.

А в двух шагах от преисподней
Зовёт меня — иди сюда! —
Любовь-мерзавка, злая сводня.
Я отвечаю «не сегодня»,
Что означает «никогда».

Тайны  супружеской  жизни

пятая глава романа «Бесы и демоны»

– В деревне, где я выросла, – начал пани Эмилия, – жил колдун по имени Марек. Да-да, самый настоящий, и все жители его боялись.

Моравский иронически хмыкнул и снова пригладил усы.

– Если ты будешь надо мной смеяться, я не стану рассказывать.

– Не обижайся на своего старого мужа, моя дорогая, ты ведь знаешь, как я тебя люблю!

Он нежно взял жену за руку и поднес к губам. Водка начала свое магическое воздействие, и сварливый, вздорный пан с тяжелым характером менялся прямо на глазах.

– Знаю, знаю. Только ты вовсе не старый, – возразила Эмилия, – а солидный и мудрый!

Она нежно провела пальчиками по щеке мужа, и продолжила:

– Как и все колдуны, Марек ссужал деньги в рост, и половина деревня была у него в должниках. Он и в молодости слыл недобрым человеком, ведь хорошие люди не станут заниматься богопротивными делами, а к старости его характер совсем испортился. И задумал Марек извести род людской и начать прямо с деревни, в которой прожил всю жизнь.

Один крестьянин задолжал ему большую сумму. Колдун специально обращался с ним ласково, предлагал хорошие условия и ссужал еще и еще, пока долг не вырос до небес. Отдавать бедолаге было не с чего, и тогда Марек пригласил его к себе, напоил водкой и предложил сделку:

– Ты приносишь мне святую гостию из костела и сердце своего трехлетнего сына, а я списываю долг и дарю тебе сто золотых. Да-да, не смотри на меня так. Если ты не вернешь деньги, я заберу твою хибару и все хозяйство, а тебя вместе с семьей выброшу на улицу. Твои взрослые дочери, чтоб не умереть с голоду, пойдут на панель, а трехлетний ребенок все равно умрет, не выдержав голода и скитаний. На сто золотых ты устроишься, начнешь новую жизнь и родишь себе еще сына, а то и двоих. Дурная работа нехитрая, а жена твоя еще в соку.

Крестьянин принялся умолять колдуна, в ногах валялся, слезы горькие лил, только тот ни в какую. Или гостию и сердце или немедленно весь долг до гроша. Понял бедолага, что деваться некуда, и согласился.

– Ух-ты! – воскликнул Моравский. – Неужели сына родного загубил?

– Гостию из костела украсть было несложно, – отозвалась пани Эмилия. – А вместо сына он зарезал поросенка и принес Мареку его сердце. У нас в деревне говорили, будто внутренности свиньи и человека похожи. Я сама никогда не видела ни тех, ни других, но так рассказывали.

Из сердца и святой гости колдун изготовил снадобье и насыпал во все колодцы деревни. Он думал, что начнутся эпидемия, мор, но вышло по-другому. Свиньи, приходящие на водопой, начали дохнуть. Крестьяне быстро сообразили, что дело нечисто, перестали поить животных из колодцев, и падеж прекратился.

– Славная байка, – расхохотался пан Анджей. – За хороший конец можно и выпить!

Он встал, подошел к столику, на котором лакей оставил графинчик с водкой и осушил еще один фужер

Еврейско-русский воздух

Мне еще довелось подышать еврейско-русским воздухом, сейчас он, кажется, окончательно выветрился и пришло время подумать, из чего же он состоял. Ибо думать о том, чем дышишь почти невозможно, а сейчас самое время; того самого воздуха того нет уже и России, а и Израиле и подавно, но ты его еще помнишь. Разговор о русско-еврейском воздухе, как-то непреложно, нудно и тоскливо скатывается в визг, и сводится либо к «жиды уничтожили Россию» (возможны оттенки, любители под микроскопом отыскивают и находят разницу между Солженицыным и Прохановым), либо к «мы их учили, лечили, атомную бомбу им соорудили, а они нас…». В общем, плохо к нам относились.

Рефлексия на национальную тему сверх-тяжкое дело, но возможное. Национальный пласт сознания нависает вплотную над его темной, не проясненной и отчасти не проясняемой мифологической подкладкой. Кащеево царство национального вполне себя проявило в ХХ веке, ловко пристегнутое к политике хитренькими интриганами и полоумными визионерами, вроде Гитлера и Муссолини. В российско-еврейских отношениях все усложняется тем, что национальное не вполне отделимо от религиозного. Иудаизм и православие – национальные религии еврейского и русского народов, и в этом радикально отличаются от универсальных католицизма, ислама, буддизма и марксизма. Сращение национального и религиозного делают спокойное мышление на означенную тему почти невозможным, ибо упирается в главнейший для живущего и мыслящего вопрос: кто ты? Философ, являвший высочайший уровень рефлексии, Александр Моисеевич Пятигорский, полагал этот вопрос не философским, и ведущим к необратимой регрессии мышления: либо самоидентифицируйся, либо мысли. Но подобная позиция, представляет собою лишь один из возможных философских выборов, не более того. И вся философия Пятигорского уже во многом задана отказом ставить этот вопрос, и отвечать на него. Глубоко и спокойно (ведомый «non indignari, non admirari, sed intelligere») рассуждал на тему русское-еврейских отношений Александр Владимирович Воронель, добавлю и свои две копейки.

НАС НЕ СПРОСИЛИ
Если не дорожить опытом жизни, то и не стоило рождаться в этот мир.
Встречаю в кафе Майкла Кремера, он говорит:
— Слушай, я все знаю – заходил к тебе в книжный магазин, мне сказали, что тебя уволили. Я как раз собирался тебе позвонить.
— Не уволили, а сократили, — отвечаю я.
— Неважно. У нас в писательском фонде открылась позиция – как раз для тебя!
— Поэта-лауреата?
— Немного пониже.
— Жаль. Что входит в обязанности?
— Приходишь к семи, расставляешь стулья, включаешь кофейную машину. В восемь начинают приходить писатели. Им всегда что-то нужно. Там ерунда всякая — разберешься на месте.
— Сколько платят?
— Двенадцать долларов в час.
— Я подумаю.
— Пока ты будешь думать, место уплывет! Лучше напиши заявление, я прямо сейчас занесу директору.
— У меня бумаги нет.
— Я понимаю. Напиши на чем-нибудь, я перепечатаю.
— А подпись?
— Воспроизведу.
Свой человек, думаю. Он и был своим человеком: Миша Кремер из Черновцов.
Я написала на куске оберточной бумаги: «Ввиду трудной экономической ситуации, я хотела бы работать в писательском фонде N в качестве…». И замялась.
— Как все-таки называется эта низкая должность?
— Работа хорошая, зря ты капризничаешь, — говорит Майкл обиженно.
— Ну, так как же?
— Хозяйка дома.
Я закрываю глаза: о, Боже! А ведь я могла бы приносить пользу!

Большой Крыс

Моя мама, всю жизнь проработавшая с животными, обожает всех зверей без разбора. Крыса ли это, кот ли, собака — все они имеют право на кусочек маминой души. Я в этом смысле другая, по маминым словам — «не совсем ее дочь». Но и в моей жизни были моменты близкого знакомства, и даже общения, с представителями пушистого мира. Обычно, такое случалось на нашей даче в Аркадии, где я проводила самое счастливое время детства — летние каникулы…

Эта  история совсем не о домашнем питомце, но мне кажется уместным рассказать ее здесь. Есть в мире животных представители, которых трудно любить, но, совершенно точно, есть за что уважать. Для меня к таким животным относятся крысы. Причем не какие-то лабораторные, а самые настоящие, серые. Точнее, один их представитель — Большой Крыс.

Он жил у нас на даче, в почти достроенной моим папой душевой, питался забытым когда-то куском хозяйственного мыла и, в общем, ничем нам не мешал. За исключением самого факта своего присутствия — мы его страшно боялись.  Раньше нам как-то не приходилось тесно общаться с представителями крысиного семейства. Но душем и туалетом пользоваться все же хотелось, а Крыс позиции сдавать явно не собирался. Надо было как-то приспосабливаться, делить территорию.

Для начала нам пришла в голову гениальная идея лишить его питания. Мы убрали хозяйственное мыло, и Крыс немедленно проявил норов. Он стал рвать туалетную бумагу, разбрасывать мелкие принадлежности, короче, гадил, как мог, намекая на возврат любимого лакомства. Почему-то душистое мыло Крыс отказывался  есть наотрез. Наверное, это должно было заставить нас задуматься, но мы тогда намека не оценили, полностью отдавшись борьбе с оккупантом. Выдержав какое-то время характер, мы все же вынуждены были мыло вернуть, сдавшись под натиском крысиных аргументов.

Крыс пакостить прекратил, вернувшись к поеданию любимого деликатеса, причём ел не много, не наглел, справедливо полагая, что добавки не будет. А мы стали думать, как выживать в условиях рейдерского захвата нашей душевой. В итоге у нас выработалась простая в обращении система. Когда нам нужен был душ или туалет, мы громко стучали в дверь и, открыв ее, убеждались, что Крыс быстро улепетывает по трубе за кусок настеленного над душем потолка —  для нас временный доступ к удобствам был открыт. Когда милостиво предоставленная в пользование площадь освобождалась, было слышно, как он возвращается на отвоеванные позиции.

Так мы жили довольно долго, а однажды я  подзадержалась, принимая душ, и вдруг услышала тяжелую поступь прямо у себя над головой. Представьте себе степень моей убежденности в интеллекте нашего «хозяина», если я не только не попыталась выскочить наружу, а продолжила спокойно мыться. И была абсолютно уверена, что мне просто пытаются намекнуть, что я загостилась. Через секунду одна лапка схватилась за край потолочной плиты, затем вторая, а потом сверху свесилась усатая морда. На ней без труда читался упрек: «Что ж ты так долго-то? Я же жду уже вон сколько времени, а ты ещё здесь!» Я спокойно сказала: «Пошел вон, скотина». Крыс медленно повернулся, взмахнув длинным хвостом, и громко топая, с достоинством удалился. «Да, отъелся на мыле», — подумала я. Случись со мной нечто подобное раньше, я бы с визгом вовсю неслась уже прочь от злосчастного места. Но к тому моменту Крыс был настолько мною уважаем — не любим, заметьте! — что я совершенно спокойно осталась домываться, понимая, что он, в силу природной интеллигентности и хорошего воспитания, больше меня не побеспокоит. Постесняется.

Так мы и дожили в теплой компании это последнее лето нашей одесской жизни, а осенью, оставив дачу крысам, уехали за лучшей жизнью на Запад. Но с тех пор во мне поселилось уважение к этим серым существам как к наиболее интеллигентным представителям мира животных. Хотя я по-прежнему их не люблю.