Беглец
***
А когда ты умрёшь, привет
передай от меня Творцу:
за прекрасную тьму и свет,
для которого смерть – к лицу.
За любовь, что согрела нас,
несмотря на войну и жесть,
и за то, что тебя не спас
и оставил всё так, как есть.
За свободу решать самим:
убивать или отпустить,
вера – это не смытый грим:
каждый может себя простить.
Мертвецов не счесть, на пустом
поле – вырастет зверобой:
больше сгинуло под крестом,
чем под свастикой и звездой.
Передай ему от всего
коллектива с двумя грудьми:
почему больше нет его,
а потом он опять с людьми?
И в конце выходного дня –
обними того, кто не с ним,
кто хранит от него меня,
и зовут его – серафим.
***
И я включил воображение
о смысле кошек и собак:
они – родные приложения,
почти, как водка и табак.
Не файлы очевидной вредности,
программе наперекосяк,
они для нас – источник верности,
когда источник зла – иссяк.
И мы, в похмелье, над окрошкою,
страшнее страшного суда –
спасаемся собакой с кошкою,
и обнимаем их всегда.
Чтоб в облаке греха табачного,
и с женщиной наперевес –
себя увидеть многозначного,
почувствовать крутой замес.
Когда-то правил я Итакою
и двадцать лет мечтал во сне:
воскреснуть кошкой и собакою,
вернуться к детям и жене.
В двойном обличье из чертаново
и богоявленска на дне,
чтоб вы меня скачали заново
и не скучали обо мне.
***
Волны: катание на доске,
мир – постоянный баланс на грани:
я разбираюсь в твоей тоске,
но не хочу ковыряться в ране.
Память твоя продолжает гнить,
словно забытая под завалом
мёртвая кошка; истлела нить,
та, что сшивает большое с малым.
Если и можно тебя спасти –
горе, утопленное в кагоре,
это похитить и отвезти
в этом году умирать на море.
Чтоб ты услышала налегке,
и с горизонта смахнула крошки
чаек, черствеющих вдалеке:
внутренний голос воскресшей кошки.
Волны, шипящие под рукой,
смех Иисуса в программе сольной:
вот он спускается к нам с доской –
то с гробовой, то с обломком школьной.
***
Ранним утром, сквозь мои ресницы,
начинают просыпаться птицы –
по крупице: до-ре-ми-фа-соль –
это будет – сахар или соль?
Слушаю, смотрю и улыбаюсь:
я и сам – частенько просыпаюсь
сквозь военный в дырочках носок,
как сбежавший из часов – песок.
Чтоб привыкнуть к страшным временам –
я запомнил птиц по именам:
чив-чив-чив, цви-цви, фюить-фюить,
а голубка – вечно просит пить.
Не привыкнуть, а промокнуть смог:
дождь умеет подводить итог,
дождь без слов умеет делать ноги,
разбавлять воздушные тревоги.
Поутру – стихает вой сирен,
тишина опять встаёт с колен,
и фьюить, колонки отключив,
вместе с цви остались без чив-чив.
***
Где ласточки висят втроём
и вялятся таранки:
давайте с ними воспоём –
сирень в литровой банке.
На подоконнике, в пустой
столовой без буфета,
как много было в банке той
задолго до букета?
К примеру, если брать отцов
от альфы и омеги,
в ней обитали огурцов
библейские ковчеги.
Затем, варенье из айвы:
вкуснее нет варенья,
оно закончилось, увы,
в эпоху вырожденья.
Был чистый спирт в обмен на мёд,
под крышкой из капрона,
пришёл, нет, прибежал черёд
вина и самогона.
Покашливая, жизнь текла,
сквозь капельницу в «дурке»,
чтоб после, в храме из стекла –
хранить свои окурки.
Сутулясь, выбритый «под ноль»,
садился век устало
на корточки; жалея соль,
хранили в банке сало.
Воскреснем и не будем врать,
пусть смерть воротит рыло:
пора, пора мой друг, собрать,
что в этой банке было.
Вот-вот окончится весна:
гудят пчела и овод,
а где сирень – она важна,
она – чудесный повод.
Чтоб жить и праздновать три дня
свободному народу,
но всё, что пьётся без меня –
Бог превращает в воду.
***
Туда, где зимою – ни снега,
ни ранней в зазубринах тьмы,
мы выйдем из тела ковчега –
и больше не будет зимы.
И больше не будет дороги,
которая всех увезла,
ни воя воздушной тревоги,
ни страха, ни крови, ни зла.