Плечом к плечу
Этот бессолнечный августовский день в Мельничном ручье, где мы снимали дачу, я запомнил в деталях, потому что мы с отцом в первый раз напились вместе. Вернее, напился он, а я так – немного выпил за компанию. Мама с сестрой собиралась в город, и строго-настрого наказала мне пасти отца, а ежели он всё же куда-нибудь намылится, сопровождать его и – главное – не давать пить. Ха, не дашь ему… как же! Вот не надо было приёмник с утра включать: «Верные интернациональному долгу, отдельные части войск стран-участниц Варшавского договора вошли на территорию Чехословакии для защиты социалистических завоеваний братского народа…»
– Сволочи! – сказал отец. – Теперь всё заморозят нахрен.
Он мрачнел, мрачнел, и когда мама, наконец, уехала, вконец помрачнев, сказал:
– Пошли.
– Куда?.. – спросил я. – Мама…
– Мама!.. – усмехнулся отец. – Не хочешь, один пойду.
Он взял свою лёгкую самшитовую трость, с которой не расставался с тех пор, как сломал ногу, и вышел. Я поплёлся за ним.
В середине рабочего дня в шалмане над запрудой народу было немного. Буфетчица в накрахмаленном чепце и в таком же хрустящем передничке дремала, облокотившись на прилавок.
– Мне сто пятьдесят, Зина, – сказал отец, подойдя к стойке.
Зина посмотрела на отца, потом перевела взгляд на меня, как бы запрашивая подтверждения.
– Сто, – сказал я.
– Тогда двести… – отец усмехнулся.
– Ладно, сто пятьдесят.
– А ему что? – кивнула на меня Зина.
– Пиво, – сказал я.
– Маленькую! И бутерброд с килькой, – отец пошарил в кармане плаща, словно проверял, хватит ли у него денег на такое роскошество.
– Большую! И два бутерброда с килькой, – твёрдо сказал я.
– А не рановато ли тебе? – покачала головой буфетчица.
– Рановато?.. – отец хмыкнул. – Да его минимум раз в неделю директор школы из пивбара выуживает. Уже пару раз исключала…
– Исключила? – сочувственно спросила Зина.
– Ага, как же! Исключишь его! Он же лучший политинформатор в лучшей по политической работе школе в районе. Комиссии на него водят, как на звезду… Весь вечер на ковре… Клоун, что теперь вот будешь впаривать шестиклассникам?
– Правду, ничего, кроме правды, – гордо заявил я.
– Ну да, вот тут тебя и выпрут, наконец.
Мы расплатились и устроились у окна возле выхода. Через два столика от нас компания из трёх уже подвыпивших мужиков балаболила о чём-то своём. В дальнем углу щуплый дедок в легкомысленной пляжной кепочке корпел над кроссвордом, шевеля губами и время от времени поднимая глаза к потолку, как будто на потолке были записаны слова, которые он подыскивал.
Я потягивал не слишком разбавленное пиво, искоса поглядывая на отца. Он наполнил стопку из графинчика, выпил.
– Закусывай, – я пододвинул к нему бутерброд. Он посмотрел на меня, ничего не сказал, налил вторую, выпил… После третьей я всё же заставил его взять бутерброд. Он надкусил его, опять налил и, выпив, постучал по горлышку графинчика: – Зина!..
– Может, хватит?! – я помахал Зине рукой, отменяя отцовский заказ. Он и так пьянел быстро, а уж когда был мрачен – просто моментально…
– Тебе вот хватит, а мне ещё пятьдесят… – и опять постучал по графинчику.
Зина перевела взгляд с отца на меня и пожала плечами, не зная, кого из нас слушать.
Спор наш был прерван одним из компании, которая, видимо, перетерев всё, что могла, молча пила пиво, закрепляя его водкой:
– Включи ящик, Зина. Чего там?..
Зина включила чёрно-белый «Рекорд». Там, едва видимый сквозь рябь помех, диктор хорошо поставленным баритоном талдычил всё то же, что мы уже слышали утром по приёмнику: «…Части войск стран-участниц… бла-бла-бла… верные интернациональному долгу…»
– Вот и правильно! – вдруг сказал другой, чернявый, с мутным и тяжёлым взглядом. – Дадут теперь чехам по рогам. Так им и надо. Свободу им, мля, подавай! А мы тут в говне сиди…
Остальные одобрительно закивали. Отец поднял голову. «Ну, сейчас начнётся… туши свет!» – подумал я.
– Дураки! – загремел отец. – Вы что, не понимаете, что происходит?
– Сам дурак! – встрял третий, здоровенный, шкаф просто. – Мы, мать твою, ихнюю Прагу брали. А они, суки, отвалить решили? Вот хрен им с горчицей!
– Ты, что ли, брал? Мудачьё! Вот так и будете в говне сидеть.
– Это ты кого мудачьём назвал? – шкаф поднялся, набычился и опёрся руками о стол. Вслед за ним поднялись и другие.
– Да вас и назвал, – отец тоже поднялся.
– Кончай, папа, – я потянул отца за рукав.
– Поздно, – сказал он и засмеялся.
– Вот сука, он ещё и смеётся! – изумился тот мужик, который эту байду затеял.
– Эй, эй! – завопила буфетчица, – Драки мне тут не хватало. Катитесь на улицу, пока милицию не вызвала!
Шкаф посмотрел на отца и молча мотнул головой: давайте, выметайтесь, мол.
Отец взял трость, и мы пошли к двери.
– Займём боевую позицию, – сказал он, когда мы вышли и стали спускаться по лесенке, – в метре от первой ступени. Они не широкие, больше двух рыл не поместится, им придётся сделать короткий шаг со ступени. Когда ноги занесут – тут их и валим…
Мы с отцом спустились и встали в метре от лесенки плечом к плечу. Вся шобла вывалилась из дверей.
– Ну чо, – сказал шкаф, – щас огребёте по полной!..
– Ты полшага влево, я – вправо, – скомандовал отец.
Но тут на крыльце неожиданно нарисовался дедок – любитель кроссвордов. Он оказался не таким уж старым и не таким уж щуплым; скорее, даже вполне крепким и жилистым, хоть и невысоким. Легко просочившись между толпящимися мужиками, слегка оттеснил их и сказал негромко, но внушительно:
– Умер!
– Да ладно, Сиплый, накидаем малёхо… – подал голос шкаф. – Чо выступают?..
– Я сказал: кочумай, – бросил через плечо Сиплый и с усмешкой посмотрел на нас.
– Драться будешь? – поинтересовался он у отца.
– Угу, – подтвердил отец.
– И ты? – Сиплый перевел взгляд на меня.
– Буду, – кивнул я.
– Смотри, какие смелые! А накостыляют?..
– А пусть попробуют… – отец перехватил трость под рукоятью. Сиплый ухмыльнулся, покачал головой и так же, не повернув головы, сказал:
– Заметь, как эти фраера грамотно позицию выбрали. Не всё так просто, Шкаф.
Надо же, как я угадал: Шкаф!..
– Ладно, в хатку давайте, – Сиплый повернулся к своим. Те с явной неохотой двинулись к двери. Только чернявый всё порывался шагнуть к лестнице.
– Ластами шевели! – прикрикнул на него Сиплый и слегка подтолкнул. Потом обернулся к нам: – Мне вот только мусорни тут для счастья и недоставало, с вашими завалами разбираться. Валите отсюда, пока и правда не получили… – и он махнул рукой, как бы указывая направление, куда нам следует валить. Отец пожал плечами. Я пожал плечами. И мы отвалили.
По дороге отца окончательно развезло, и я с трудом дотащил его до дома. В баньке, переделанной под жильё, в которой они с мамой квартировали, уложил его на лежанку. Он всё порывался встать и цедил сквозь зубы: «Суки, суки…» Но я не дал ему встать, накрыл пледом и пошёл к себе на веранду хозяйского дома, которую мы занимали с сестрой. Тут меня тоже сморило, я плюхнулся на раскладушку и заснул.
Проснулся я уже под вечер от того, что кто-то мягкий и пушистый, причмокивая и посапывая, сосал мою подмышку. Я осторожно вытащил этого «кого-то» на свет: на ладони сидел котёнок, таращил глазёнки и по инерции продолжал причмокивать. Он был совершенно невесомый – просто комочек пуха.
– Сибирский. Чистокровный, – сказала внезапно появившаяся на пороге хозяйка. – Соседка принесла. Не топить же, да и поздно – ему уже две недели. Вон глазами хлопает. А красавец какой!
Котёнок и правда был красив: серый с белым жабо и тёмными полосами по тельцу, странно идущими не поперёк, а вдоль – почти параллельно спине, с небольшим уклоном к задним лапкам.
– Арбуз какой-то, – сказал я.
– Красавец! – повторила хозяйка с гордостью, как будто сама родила этого красавца.
Котёнок между тем уютно устроился на моей ладони, поглядывая то на меня, то на хозяйку. В глазах его читалось удивление и любопытство, словно он хотел спросить: и куда же меня занесло? Сюда, сюда, дружок, – в лучший из миров, где одни двуногие идиоты принимают преступные решения, и танки давят людей в чужой стране, а некоторые другие двуногие по этому поводу напиваются и лезут в драку… И чем всё это кончится?.. И что я, действительно, буду впаривать шестиклашкам?.. И сейчас появится мама и открутит нам с отцом головы…
Отец уже не спал; лежал под пледом, мрачно уставившись в потолок.
– Как ты? – спросил я.
– Нормально, – хриплым спросонья и с бодуна голосом ответил он.
– Смотри, кто тут у меня, – я положил котёнка ему на грудь. Какое-то время отец и котёнок с удивлением разглядывали друг друга. Потом отец выпростал руку из-под пледа и одним пальцем погладил котёнка за ушком.
– Ух, какой славный! Просто микадо, – отец засмеялся. Мне показалось, что и котёнок заулыбался.
– Почему микадо?
– Смотри, какие у него разводы вокруг глаз. На Тосиро Мифунэ похож.
– А где это Мифунэ микадо играл? – поинтересовался я.
– Не помню. Неважно… Микадо и микадо…
Тут на крыльце баньки раздался дробный перестук – мама! Кто же ещё? Сама маленькая, а походка – будто гвозди вбивает. Отец прижал палец к губам: «Ни слова!..»
– Та-ак, – зловеще произнесла мама, войдя и учуяв отцовский выхлоп. Но тут её взгляд упал на котёнка и… грозу пронесло.
– Это кто ж такой?
– Микадо, – важно возвестил отец.
– Сама вижу, что микадо. Как звать-то этого микадо?
– Микадо и звать.
– Ты ещё его Тосиро Мифунэ назови.
Дался им этот Мифунэ!
– Микки будет! – тон не подразумевал возражений.
Странно, что вопрос – брать или не брать этого котика, вообще не возник. Так Микки стал Микки и остался в нашей семье на долгие годы. Со временем он превратился в настоящего сибирского красавца с белым пышным жабо и внушительными штанами; с большими ясными глазами и чудными разводами вокруг глаз, делавшими их ещё больше, и придававшими им удивлённое и насмешливое выражение. Но всё это позже, а пока маленький весёлый котёнок с треугольным хвостиком вовсю резвился; носился по участку, гонялся за теннисным шариком, запрыгивал на деревья, да как высоко!.. Казалось, будто это ветер задул и занёс комок пуха на прямой ствол сосны, метра на три от земли.
– Вот свезло же парнишке, – говорила хозяйка. – А могли ведь утопить…
Ночами этот не утопленный привычно устраивался на ночлег у меня подмышкой и сладко дрых, посапывая и причмокивая; в то время как я спал отвратительно, то и дело просыпаясь и проверяя, не задавил ли я его ненароком. Вставал с квадратной головой, и в середине дня, после обеда, валился на раскладушку, мечтая немного поспать. Мечта почти никогда не осуществлялась, потому что не успевала моя голова коснуться подушки, как этот маленький злодей тут же прискакивал и забирался в свою (мою) конурку. Странно, почему он выбрал именно меня, а не мою сестру, скажем?..
Через неделю мы всей семьёй вернулись в город, и мои мучения закончились. Дома Микки почему-то перестал использовать мою подмышку в качестве колыбели и облюбовал вмятину на видавшем виды диване у меня в ногах. А потом и вовсе стал спать там, где его заставал сон, подчас в довольно экзотических местах, – на папиной пишущей машинке, например.
А ещё через две недели, ровно в тот день, когда советские танки покинули Прагу, мы встречали поезд из Сочи, в котором нам от наших друзей доставили полуторамесячного щенка эрделя по имени Грей-Грант, как следовало из впечатляющей родословной, в которой в числе предков значились сплошь немецкие и австрийские бароны.
– Эрдели, – важно вещал отец, – вовсе не сторожевые собаки. Для этого они недостаточно злобные. Их выводили как охотничью породу на крупного зверя; они бесстрашные, выносливые и очень ловкие. В Африке с ними охотятся на львов; три эрделя берут льва. Причем как! Лев долго бегать не умеет. Псы гонят льва, пока он не устанет, потом двое хватают его за уши, растягивают в разные стороны, а третий сзади покусывает за задницу, чтобы поторапливался. И таким макаром тащат льва к охотнику… Хемингуэй так охотился.
– Ужасно! – воскликнула бабушка.
– Что ужасно-то?
– А то ужасно, что именно так, говорят, дорогой Леонид Ильич со своими гостями охотится: к нему подгоняют кабана какого-нибудь на близкое расстояние, он – пиф-паф… И… это… это просто убийство. Чистое убийство! А с виду такой добродушный…
– Кто, кабан? – засмеялся отец.
– Сами вы кабан! Брежнев. И нет бы один на один с рогатиной на того же кабана.
– Ну и воображение у вас, Анна Исаевна! Брежнев с рогатиной… На кабана! – отец опять засмеялся.
– Надеюсь, Вадим, – сухо сказала бабушка, – вы с нашим эрделем не будете охотиться ни на львов, ни на других животных.
– Так у нас же их не три…
– И слава Богу, а то… С вас станется. Вы и Микки охотиться на львов приучите.
Тут мы все засмеялись, включая Микки.
Встречать Грея отправились всей семьей, кроме бабушки и Микки. Пёсик выскочил на перрон, каким-то чутьём быстро определил нас в толпе встречающих, как своих будущих хозяев, подбежал, обнюхал всех поочерёдно и дружелюбно завилял хвостом.
– Очень добрый пёсик, – сказала сопровождавшая его дама. – И что ценно – молчаливый.
Насчёт «молчаливый» она, конечно, перегнула, как впоследствии оказалось. Потявкать Грей любил. Дама вручила нам документы, мы расплатились с ней, как было условлено, и отправились домой.
Когда мы все ввалились в квартиру, Микки сидел посередине прихожей, и взгляд его удивительных и удивлённых глаз выражал крайнюю степень любопытства, как будто он знал, что сейчас увидит что-то чрезвычайно необычайное. «Чрезвычайно необычайное» резво вбежало в прихожую, но тут же притормозило и село, уставившись на кота таким же удивлённым и любопытным взглядом. Какое-то время они так и сидели, глядя друг на друга. Потом Микки встал, подошел к Грею и смазал его лапой по носу. Грей обиженно тявкнул и лёг, а кот бесцеремонно обнюхал его морду, попробовал на зубок ухо, лизнул нос и, видимо, удовлетворенный увиденным и обнюханным, мотнул головой, как бы приглашая пса на прогулку. Грей поднялся, и они плечом к плечу потрусили по комнатам.
– На экскурсию повёл, – сказала бабушка почему-то шёпотом.
Микки с Греем обежали всю квартиру, ненадолго остановились у собачьей подстилки на родительской половине, выбежали в прихожую и уставились на нас, продолжавших толпиться у входа, боясь вспугнуть зарождавшуюся дружбу. Они как бы сообщали нам: «Всё в порядке, не волнуйтесь, драки не будет…»
– Ну, слава Богу, познакомились. Надеюсь, изодранных подушек и обоев не будет, – сказала мама.
– Ну-ну, посмотрим… – пожала плечами бабушка.
Они действительно стали друзьями не разлей вода. Когда Грей возвращался с прогулки, Микки встречал его у дверей и придирчиво осматривал: не пострадал ли как-нибудь его друг там, в неведомом мире, куда кот, будучи кастрированным, боялся и нос высунуть. Изодранных подушек и обоев не было, но хулиганы они были те ещё! Совсем как дети (собственно, и были детьми) – играли в пятнашки и прятки; носились по комнатам, скользя на резких поворотах так, что скоро весь паркет был в следах их когтей; запрыгивали на диваны и стулья… А то затевали возню, похожую на «борьбу нанайских мальчиков», притворно рыча и мявкая при этом. Казалось, что без увечий в этой борьбе не обойдётся. Но нет, – кот не выпускал когти, а пёс не пускал в ход клыки. Только иногда по короткому скулёжу или обиженному «мяу» мы определяли, что кто-то из них переборщил и сделал другому больно.
Зачастую, когда в доме было прохладно, Микки забирался под бочок Грея, прижимался к нему – так и спали в обнимку. Среди их совместных проказ были и не вполне безобидные; одно время пёс полюбил грызть очки. Просто охотился за ними и, найдя забытую в пределах досягаемости оправу, грыз её, радостно хрумкая. После того, как он сжевал пару очков, мы стали прятать их на книжных полках – повыше, чтобы пёс не мог допрыгнуть. Каково же было всеобщее изумление, когда эти очки, вдрызг изгрызенные, обнаруживались на полу. Как он их доставал? Отец разгадал эту загадку, случайно подсмотрев, как один злодей (кот) запрыгивает на верхнюю полку и скидывает оттуда запрятанную оправу, а второй злодей (пёс), потявкивая, руководит поисками, а затем разгрызает сброшенную оправу под наблюдением очень довольного кота. Так что метод борьбы со «злодеями» оказался не слишком эффективным. К тому же члены семьи периодически забывали, куда засунули свои очки (особенно бабушка), и одно время очков в доме было столько, что и сосчитать трудно.
У Микки были свои аттракционы. Он обожал запрыгивать в пакеты и мешки. Стоило раскрыть пакет и постукать по нему, как он мчался и – прыг внутрь, только хвост торчит. Мама назвала этот аттракцион «Кот в мешке по собственному желанию» и, слегка усложнив, демонстрировала его гостям: усаживала Микки на стул, раскрывала пакет – и кот нырял в него вниз головой. Грей, как правило, сидел рядом и с гордостью поглядывал по сторонам, как бы говоря: «Моя школа!»
Кстати, о моей школе: меня так и не выперли из неё, хотя за два года раз десять по разным поводам директриса угрожала это сделать. Но, во-первых, для этого необходимо было присутствие родителей, а они после восьмого класса объявили мне, что дальше – я сам, без их участия в школьных делах (за что я им несказанно благодарен). А во-вторых… Ну, да – политинформации… Особенно привела директрису в восторг одна, на которой присутствовала комиссия из РОНО, и на которой я гневно клеймил хунту «чёрных полковников» в Греции. После политинформации ко мне подошёл какой-то румяный и гладкий, как морской окатыш, молодой человек: «Вы прирождённый пропагандист, – и добавил загадочно, – у нас на вас виды…» «Боже упаси», – подумал я. Знал бы он, что я некоторым доверенным и проверенным шестиклашкам о Чехословакии рассказывал… «Вот можешь ведь, можешь…» – сказала директриса, когда молодой человек отвалил. Впрочем, мои успехи «пропагандиста» не помешали ей ещё несколько раз швырять мои документы на стол и требовать явления родителей. Поскольку они требования игнорировали и упорно не являлись, школу я благополучно окончил, поступил на вечерний, сходил в армию, восстановился в институте, женился, сменил несколько мест работы и т.д., и т.п. – в общем, всё как у всех…
Тем временем процесс, начатый августовским днём шестьдесят восьмого года, неуклонно развивался, если так можно сказать о процессе гниения и разложения. Лидер дряхлел. Маразм крепчал. Страна сползала в тухлое болото, которое позже назовут застоем. И, казалось, конца этому сползанию не видно. «Живите своей жизнью и держитесь своего круга», – посоветовал нам однажды один старый и мудрый друг дома в ответ на вопрос моей жены: «Как и чем жить?» Что мы и делали. Примерно так и все жили – подавляющее большинство, по крайней мере, – хотя жизни были разные и круги были разные. И что об этом рассказывать? Сказал же: всё как у всех.
Я нечасто видел в эти годы Микки и Грея. Мы с женой периодически ссорились с моими родителями; две хозяйки в одном доме, не слишком удобном для трёх уже семей (сестра к тому времени вышла замуж), обе бескомпромиссные и волевые… Ну, вы понимаете… Мы съезжали, мыкались по съёмным комнатам в разных концах города. Изредка мирились и возвращались, чтобы через короткий срок, опять разругавшись, свалить в очередное временное жильё. Так продолжалось, пока мы не получили комнату в коммуналке. А отношения с родителями более или менее восстановились ещё через несколько лет, когда у нас родилась дочка.
Коту и псу до наших семейных неурядиц дела не было. Они повзрослели и остепенились, и дружба их стала спокойной и взаимно уважительной. Хотя иногда, вспоминая молодость, они затевали возню, но как-то с ленцой. Чаще просто плечом к плечу обегали квартиру, как бы проверяя, всё ли на своих местах, всё ли стабильно в доме. Похоже, что застой и на них в некотором роде повлиял.
Года три Грея таскали на выставки; он получал какие-то медальки и жетоны, но однажды было решено, что не стоит его мучить ради тщеславия хозяев, и многочасовые выгулы пса по корту прекратились. Особенно Грей не любил, когда перед выставкой в него вливали полстакана пива, чтобы держал хвост пистолетом. Он вообще не терпел спиртного, и когда отец, гуляя с ним, тормозил у одного из двух пивных ларьков на Моховой, или заглядывал в рюмочную там же, пёс всегда возвращался с удручённым и сконфуженным видом, как будто это он виноват в очередном загуле хозяина. Зачастую было непонятно, кто кого ведёт домой. На роль сторожевого пса Грей никак не тянул, будучи очень дружелюбным и добродушным. Помнится, сцепился я во дворе с каким-то отморозком поддатым, и пока мы с ним валтузили друг друга, пёс просто описывал круги вокруг нас, не слишком грозно гавкая.
Микки же вырос таким громадным, что, вставая на задние лапы, передние клал на наш довольно высокий старый обеденный стол и, принюхиваясь, высматривал, чем бы поживиться. «Кто это?!» – испуганно восклицали гости, видевшие этого зверя в первый раз. «Это кот», – небрежно роняла мама, довольная произведенным эффектом. Гости восхищённо ахали. Кот удалялся, распушив хвост так, что гости опять ахали: «Это не кот, это павлин какой-то!..»
А время всё тянулось, тянулось – тягучее и беспросветное. Но мы были молоды и устраивались жить в этом времени, стараясь не обращать на него внимания, – своей жизнью и держась своего круга. Для нас высказывание Ильфа и Петрова о «большом» и «маленьком» мирах было инвертировано: наша частная жизнь – с друзьями, путешествиями, застольями, с посиделками на кухнях, с едва читаемыми распечатками Солженицына, со стихами и рок-клубом, с работой, наконец, – была «большой мир». А всё остальное – все эти определяющие и решающие годы пятилеток, все эти съезды партии, борьба за мир, афганы и анголы, вся мутота развитого социализма… Всё это был «маленький мир», и вызывал этот мир оторопь, отвращение и насмешку. Миры эти, конечно, пересекались, и хорошо, если в точках пересечения не случались трагедии и не ломались судьбы.
А время всё тянулось… И за это время наши друзья – кот и пёс – постарели. Они были всё так же дружны, и Микки всё так же выходил встречать Грея с прогулки, а Грей всё так же сопровождал отца в его странствиях по району, но всё это было в таком замедленном темпе, как при рапидной съёмке.
Но однажды… Однажды Микки открыл для себя новый удивительный мир: в один прекрасный день он вывалился из окна на кухне (второй этаж) и очутился во дворе… И всё – с этого момента степенный, вальяжный, сугубо домашний кот стал проситься с псом на прогулку. За пределы двора он не выходил, но встречал Грея после прогулки уже не на пороге квартиры, а во дворе. Конечно, при хорошей погоде – дождя Микки не любил: с первыми каплями он трусил к парадной и под козырьком ожидал, пока кто-нибудь спустится и впустит его в дом. Наблюдать за его поведением во дворе было большим удовольствием. В нём проснулся охотничий азарт. Он и раньше, сидя на окне, видел голубей. Но, похоже, они были для него чистой абстракцией. А тут… вот же они – рядом! Микки плюхался на излюбленное место посередине двора у поребрика, ограждающего палисадник, и делал вид, что он часть этого поребрика. Маскировался, не понимая, что такую тушу за версту видать. Голуби над ним просто издевались: слетались и нагло садились у самого его носа. А когда кот всё в том же рапидном темпе поднимался и принимал охотничью стойку – на полусогнутых ногах с выгнутой спиной – и собирался уже совершить прыжок, голуби вспархивали и отлетали на безопасное расстояние. Кот садился, крутил головой, и вид у него был очень обиженный: дескать, что же вы, птицы, я ведь просто поиграть… Но самое интересное, что у Микки во дворе появилась парочка поклонниц. Чем прельстил их наш кастрат, не знаю. Возможно, неземной красотой и статью. Но стоило ему появиться во дворе, как то одна, то другая через какое-то время приходила к Микки на свидание, садилась рядом, и, казалось, они о чём-то беседуют.
Конечно же, такая наглость со стороны какого-то непонятного увальня не могла остаться без реакции дворовых котов. Я наблюдал однажды замечательную сцену. Микки мирно беседовал со своей подружкой, а из подворотни к нему с недвусмысленными намерениями, шипя и выгибая спины, направлялись два ветерана кошачьих войн, увенчанные славой побед и боевыми шрамами. Кошечка отбежала и спряталась за спину Микки, а тот встал во весь свой громадный рост. Просто встал и распушил свой «павлиний» хвост. И бойцов как ветром сдуло: обгоняя собственный вой, они бросились наутёк и исчезли в подворотне. А наш герой недоуменно смотрел им вслед: «Эй, парни, вы куда? Чего хотели-то?» Мне эта сцена напомнила ту стародавнюю несостоявшуюся драку плечом к плечу с отцом.
Время, между тем, начало двигаться скачкообразно: одно «Лебединое озеро» сменялось другим «Лебединым озером», одни помпезные похороны другими. Но нам было не до внешнего «маленького» мира с его «гонкой на лафетах». В разгар андроповской кампании по укреплению всяческой дисциплины у нас родилась дочь, и мы в очередной раз помирились с родителями. А чуть раньше – в середине осени заболел Грей. Болел он не слишком долго. Придя однажды к родителям, я застал их в слезах.
– Что?.. Грей?.. – спросил я.
– Ты не представляешь, – сказал отец, – они попрощались. Что это было! Мы тут обрыдались…
В тот день Грей в последний раз подошел к кормушке. Он почти уже ничего не ел, а тогда вообще есть не стал, только полакал воду. Микки сидел на стуле и, не отрываясь, смотрел на него. И когда Грей, попив, поднял голову, Микки сделал то, что в течение их дружной жизни делал только один раз, при первой встрече: облизал морду своего друга – уши, глаза, нос… А когда кончил облизывать, они некоторое время смотрели друг на друга. Потом пёс развернулся и пошёл в комнату, кот спрыгнул со стула и потрусил рядом. Так и шли – плечом к плечу. В комнате Грей улёгся на свою подстилку, а Микки посидел немного на пороге, посмотрел на него, и ушёл в другую комнату. И больше в комнату, где лежал Грей, не заходил. А тот уже так и не встал со своей подстилки. Попрощались!
Через три дня пришёл вызванный ветеринар. Осмотрел пса, послушал, покачал головой и развёл руками:
– Старость… Что сделаешь?
А ещё через пару дней пришёл опять и усыпил Грея.
– Подхватил почин… – мрачно пошутил отец. – Пропади всё пропадом!
Микки какое-то время не заходил в комнату, где умер его друг.
– Вот ведь всё они понимают, всё чувствуют, – говорил отец. Через месяц кот, казалось, смирился с утратой. По весне стал проситься во двор; опять валялся у поребрика, изображая охотника, опять встречался со своими платоническими поклонницами. Но в конце мая, когда мы всем семейством сняли дачу всё в том же Мельничном ручье, в один из дней исчез. Обыскали весь участок – его не было.
– Вернулся на свою родину и ушел умирать, – сказала мама.
– От тоски, – добавил отец.
А через день моя жена нашла Микки в кустах у забора в самом дальнем конце участка. Она принесла его в дом и неделю отпаивала тёплыми сливками. И кот ожил. Вернувшись с дачи, так же гулял во дворе, и, казалось, будет жить-поживать. Но в ноябре, в день рождения отца, занемог и утром следующего дня тихо умер, пережив своего друга на год с небольшим. Надеюсь, они встретились в своём зверином Гдетотам и гуляют плечом к плечу, как гуляли при жизни.
Так получается, что кот и пёс появились у нас с началом эпохи застоя, а умерли, когда она медленно, но верно издыхала. И все эти муторные времена они были с нами; прожили свои жизни и ушли, а мы остались жить дальше в других временах. Но когда я вспоминаю наших друзей – «зверей застоя», я всегда вспоминаю тот августовский день 1968-го года и несостоявшуюся драку, и маленький, пушистый, живой комочек, устроившийся, посапывая, у меня под мышкой…
Мы любили их, а они любили нас и друг друга.
И это – главное, какие бы ни были времена.