Золик
В собачьей иерархии Золик находился на самой низшей ступени, ниже омеги. Его можно было бы назвать буквой, исчезнувшей из древнегреческого – «вав». Когда кто-то из собратьев по стае его кусал, Золик так и лаял – издаст однократное печально-обиженное «вав», отбежит, подвернув хвост, и раболепно смотрит.
Был он мелким, тщедушным и длинноногим, получившимся от беспорядочного смешения каких-то жалких пород. Даже при первом взгляде становилось ясно: он – животное низкого биологического значения, не то, что крупные мощногрудые и в чём-то даже благородные на вид дворняги. Таких в стае было трое: Армстронг, Муля и Тимофей Борисович. Армстронг стал Армстронгом, потому что был полностью чёрным, часто выл и казался самым сильным. Тимофей Борисович походил на директора яхт-клуба Тимофея Борисовича: кривая ухмылка, короткие ноги и широкий зад. Ну, а Муля стал Мулей, потому что часто нервировал такелажника Серёгу, который говорил наглому рыжему псу, кидая в него молотком: «Муля, не нервируй меня».
Альфачи стаи на Золика не смотрели. Его кусали только последние в иерархии самки и подрастающие щенки. Псам статусом выше было вроде как «западло»; могли разве что налаять или рыкнуть, отгоняя от объедков или просто так. Но Золика мало беспокоило презрение стаи. Не обижаясь, он преданно бегал за ней, будто и ему есть до всего дело, будто и он зачем-то да нужен. А ещё он вечно вилял тощим, похожим на корневище, загнутое под впалый живот, хвостом, и от этого получалось, что вихляет всё тело.
Стая бездомных собак жила при яхт-клубе. Механики, такелажники и береговые иногда прикармливали её, но у них самих из еды были одни бутерброды, а тащить из столовой, где комплексный обед стоил больше трёхсот рублей, – барство. Основной магарыч собакам давали клиенты яхт-клуба, владельцы яхт.
Когда русский человек слышит слово «яхта», ему мерещатся белые палубы, олигархи и эскортницы «Насти Рыбки». На самом деле большую часть клиентов составляли владельцы небольших катерков, без кают, или с закутками, чтобы только натянуть подвесную кровать на встроенные в корпус металлические крюки. Были, конечно, «Жанно», «Фальконы» и даже парусные «Би-Яхт», но в единичном виде; а основное – небольшие, метров по шесть-семь, редко десять. По-настоящему крупных, типа «Принцесс» или «Престиж», в клубе базировалось две, да и те сдавались в почасовую аренду для увеселительных прогулок с любовницами.
Впрочем, собственные лодки тоже использовались для миндальных встреч. Любовниц приводили всякие судовладельцы, от лощёно-подтянутого владельца «Баварии» до пузатого бородача – капитана ржавого катера «Волга». Для чего ещё мужику лодка? У сотрудников клуба была примета: в выходные пошёл с семьей (жена, дети, тёща), в среду притащит любовницу – снимать стресс. Вот они-то, жёны и любовницы, подкармливали бездомных псов остатками круизных банкетов. Мясные обрезки, недоеденные шашлыки, подгулявшие без холодильника колбасы, салаты, паштеты, пиццы, пироги и прочее, прочее. Всё это выносилось в пакете и вываливалось под кильблоками. Там, между железяками, которые в зимнее время служили подпорками для вынутых на сушу яхт, в летнее время грелись на солнышке собаки: выгрызали блох, спали или готовились к экспедиции в сторону мусорных баков за железнодорожным мостом. Здесь затевались ухаживания и драки, игры и кутерьма. И только Золик обычно сидел в отдалении, чесал лапой загривок и, жалобно поднимая лишайные брови, доброжелательно посматривал на стаю.
Стая Золика хоть и шпыняла, но всё же не мучила. Издевались над псом работники яхт-клуба, особенно такелажник по прозвищу Аквамен. Это был здоровый мужик с широкой грудью, большой головой, огромными кулачищами и руками, забитыми от кистей до локтя узорами из треугольников – как у Аквамена. На этом сходство заканчивалось, потому что у нашего Аквамена были короткие и редкие волосёнки, припухшее с бодуна лицо и пузо. Вот он-то и придумал загонять Золика в тёмный угол пропахшего машинным маслом эллинга и, склонившись над ним, орать загробным голосом: «Зо-ли-к! Зо-ли-к!» Пёс скрючивался, выворачивался в позе полной покорности и будто залазил сам на себя так, что голова его оказывалась ниже задней части. С перепуга он даже и подпускал. Это смешило Аквамена, который закатывался на удивление высоким смехом, скрипучим, как билдж-помпа на старой лодке.
В конце концов, пугать Золика стало традицией. Утро начиналась с того, что механики, не спеша начинать работу, подманивали Золика колбасой, склонялись над ним толпой и кричали: «Зо-ли-к! Зо-ли-к!» Была даже примета: если пёс нассал под себя – день пройдёт гладко, если нет – жди беды: директор прицепится по какому-нибудь поводу, а то и оштрафует, или тележкой кому-то наедет на ногу, или краном заденут мачту. Золик для клуба стал чем-то вроде талисмана.
Завтракая бутербродами и обсуждая перспективы предстоящего дня, механики любили поспорить «за этимологию» слова «Золик»: что это вообще такое и откуда взялось. То ли от слова «зола», то ли от имени «Золушка», а может, от «золото». Ведь «терпение – золото», а Золик был удивительно терпелив. Иногда доходило до того, что жертвенную роль Золика возводили чуть ли не в христианскую добродетель: вот, мол, кто по заветам живёт. Тогда водитель погрузчика, хитроватый мужик по кличке Чугун, сбивал пафос тем, что сообщал: это, мол, еврейское имя; он встречал в жизни Золиков, все были никчемными шелудивыми существами. Но Чугуну не верили, потому что из его рассказов всегда выходило, что вокруг одни содомиты, один он д’Артаньян.
Мучили Золика и клиенты. Особенно дети. Особенно пацаны. Пока родители, готовясь к круизу, грузили в лодку провизию и вещи, что-то ремонтировали и драили палубу, пацаны ловили Золика и тащили на дальний пирс, откуда бросали в воду и смотрели, как он барахтается, задрав к небу морду. Вылезти Золику на пирс было невозможно, и он суетливо грёб к берегу, погружаясь в воду по самые уши и оставляя торчать только судорожно ходящий ходуном нос. Пацанов это смешило. Они следили за Золиком с пирса, а когда он, срезая угол, отплывал далеко, обегали и встречали на берегу, чтобы поймать и снова нести на дальний пирс.
Однажды мама одного из мальчишек, толстощёкого и самоуверенного Илюши Мусикова, увидела, что творит сын, испугалась – больше, конечно, за сына, чем за Золика, и закричала, перекрывая голосом водную гладь в километр:
– Прекрати мучить собаку! – она размашисто шагала по пирсу. – Неужели тебе не жалко? – спросила она, приближаясь к пацанам.
– Жалко? Почему? – Илюша попятился, пряча Золика за спину. – Он любит плавать.
И шварк того в воду. Золик снова поплыл.
Мама схватила Илюшу за руку и потащила по перекатывающемуся понтонному пирсу к лодке «Квиксильвер», в которой глава семейства Мусиковых готовил катер к отходу.
– Люсинда, как думаешь, натянуть тент? – миролюбиво спросит он жену. – После обеда обещают дождь.
– Я сама тебя натяну! Сколько раз говорила? – она впихнула Илюшу на корму, будто он был плюшевой игрушкой, а не ребёнком. – Меня это раздражает.
– Тебя миллион вещей раздражает, дарлинг.
– Будешь называть Люсиндой, буду звать тебя мудаком.
– Ты меня так и зовёшь.
– Заткнулся! Этот собаку вшивую таскает, футболка новая вся в говне. Этот… Хватит меня бесить.
– Ладно, ладно, успокойся, затарахтела, – старший Мусиков отдал швартовы и с нежностью завёл лодку, будто любил её больше, чем жену. Катер медленно развернулся и, тихонько поплёвывая брызгами из-под мотора, пошёл от пирса в сторону открытой воды. Илюша забился в диван на корме и канючил:
– Не хочу плавать на лодке-е-е-е. Голова боли-и-и-ит.
– Хватит ныть!
– У меня температура-а-а.
– Мужчина ты или сопля?
– Мужчина.
– Вот и терпи. У нас семейный отдых. Дай потрогаю голову. Да убери ты руки, лезет он.
Вернёмся к бедному Золику. Надо сказать, «планида» у него была самая что ни на есть несчастливая. Если ему доставалась кость, он давился; когда находил палку, её тут же отнимал кто-то из псов, если прохожий кидал в стаю камень, обязательно попадал в Золика. Как при такой везучести он оставался жив? Чудо.
Золика жалел и подкармливал сторож яхт-клуба, маленький пожилой человек, который спал на раскладушке и сам питался «Роллтоном» с майонезом. Имя его, Багымдай Абданович, выговорить никто не мог, потому его звали Бабаем. Каждый день после ухода механиков, такелажников и других сотрудников клуба, Бабай закрывал на замок ворота, обходил территорию и пирсы, заглядывал в мусорный бак, а потом подходил к кильблокам и ласково звал:
– Золика, золика, мунда ке бурге мал[1].
Пёс бежал к нему, вихляя задом. Бабай ставил на асфальт пластиковую миску с дешёвым сухим кормом и ждал, пока Золик её быстро и неопрятно съест.
Золик притягивал неприятности, даже если удача была на его стороне. Через неделю после семейного отдыха старший Мусиков, сплавив жену с сыном к тёще, привёз на катер любовницу Марьяну. Если сравнивать внешность Марьяны и Люсинды, то жена больше походила на любовницу: нервно-поджарая, с прокрашенными корнями, в стильном спортивном костюме «Адидас», и с красными, хищными ноготками. Марьяна была другой: разомлевшей, растрёпанной, в теле, а на пальцах носила самодельный в блёстках маникюр. Она была то ли из Рязани, то ли из Тулы, звала старшего Мусикова «Хаврюша» и отличалась от Люсинды полной нетребовательностью к нему.
– Хаврюш, пирогхи будешь? Тебе с чем погхреть, с капустой или с яйцом? – разносился над водой её звонкий, ничего не стыдящийся голос, пока «Квиксильвер» споро отчаливал в любовный круиз.
В июльское воскресенье Аквамен случайно запер Золика в эллинге. Пёс устал скулить и уснул, спрятавшись между швертботами, которые уже второй год ржавели в ожидании, когда кто-то захочет арендовать их для регаты. За день Золик выспался, а когда вечером выбрался за ворота, стаи не было – убежала по собачьим делам. Золик бегал, озадаченный, по яхт-клубу, искал, а потом обнаружил под кильблоками угощение. После круизов выходного дня косяком швартовались яхты. Жёны и любовницы вываливали гастрономические отходы: бараньи рёбрышки, колбасу, шпекачки, копчёный, примерно третьей свежести балык. Всё досталось Золику. Осатанев от счастья, он бегал среди объедков, выхватывая то кость, то золотистую рыбью шкурку. Он обожрался так, что на боках натянулась кожа. Наконец Золик устроился отдыхать. Но тут причалил в закат «Квиксильвер», и Марьяша, щедрая во всём, принесла и поставила прямо в кастрюле варёные пельмени.
– Что, зверюгха?! Жри! – ласково предложила она.
Золик, не привыкший к нежности, устоять не мог: подошёл к кастрюле и сунул морду.
Как же его рвало. Бедный Золик! Береговые и такелажники были уверены – сдохнет, только Аквамен сомневался.
– Давай, Золик! Держись, тварь, – говорил он, подставляя под морду обессилевшему псу миску с водой. Забота Аквамена происходила из корыстных мотивов: было заключено пари, и он единственный ставил на то, что пёс не сдохнет. Куш намечался в две с хвостиком тысячи рублей. И Золик, ощутив не совсем искреннюю, но всё же заботу, отлежался в эллинге и выжил.
Как выяснилось позже, через неудачи судьба готовила Золика к большому, можно сказать, главному везенью. Дело было так: к стае прибилась сука – белая, высокая и хромая колли. У неё была течка, и стая сошла с ума. С восхода и до заката носились псы за хромающей самкой, наскакивая друг на друга и на неё. Крупные матёрые псы, средние и поменьше, и даже едва подросшие тонконогие щенки, которые полгода назад ещё сосали титьку – все бегали за ней. Более всего претензий, конечно, имели альфы: Армстронг, Муля и Тимофей Борисович. Из закадычных друзей превратясь в соперников, ноздря в ноздрю гнали они бедную колли. Если кто-то из них вырывался вперед – два других вгрызались в бока и холку, завязывая потасовку с рычанием и грызнёй. Пока альфы дрались за право быть первым, счастье пытали кобели послабее, – даже те из них, которые из-за роста в принципе не могли спариться с длинноногой колли. Сила инстинкта отбивала у животных здравый смысл. Сама колли ни к кому из самцов симпатии не проявляла, только устало бегала с места на место, испуганно поджимая хвост. Казалось, суетливые злобные кобели до того ей надоели своими наскоками, тычками и понюхиванием её женских мест, что она давно бы куда-то делась, – только не знала, куда.
Золик тоже бегал со всеми, правда, держась в отдалении, – догадывался, что не с его везучестью передавать гены. Словно он увязался за свадьбой из любопытства или сочувствия к бедной колли. Чужая, пришлая, она была так же бесправна в стае, как и он. Измученная голодом и гоном, она могла бы отдаться кому угодно, лишь бы отстали, дали поесть и передохнуть. Она уже не огрызалась, только скулила. Золик скулил в ответ, как бы подбадривая и объясняя:
– Что же нам остаётся, подруга?..
За несколько дней в собачьей свадьбе всё ещё не был определен жених, но, кажется, между альфами появилась договорённость: каждый из них признавал права других. Оставалось выяснить очерёдность. Это был уже менее кровавый вопрос. Последний этап переговоров происходил на пирсе, куда загнали белую колли. Забившись в ящик с песком, она с тоской наблюдала, как Армстронг и Тимофей Борисович перебрёхиваются. Муля уже давно отступил и теперь с остальной стаей наблюдал с берега.
По пирсу, тем временем, не обращая внимания на собак, бежал Илюша. Он спешил посмотреть, отложила ли дикая утка яйца в ящик с песком, – как в прошлый раз, когда он с энтузиазмом переколотил их. Проходя между Армстронгом и Тимофеем Борисовичем, он зачем-то пнул чёрного пса. Тот, заряженный соперничеством, тяпнул Илюшу за икру до крови. Пацан задохнулся от неожиданности и боли, заверещал и бросился к матери, жаловаться на собак. Псы, будто его и не было, продолжили свою дуэль.
Мама Илюши, Людмила Петровна Мусикова, была из тех женщин, которые по любым поводам говорят: «Я этого так не оставлю!» А тут сын оказался покусан бездомной собакой: надо делать уколы от бешенства, испорчены штаны «Адидас», и, конечно, у мальчика теперь будет психотравма. Он всю жизнь, может, будет теперь бояться пирсов, собак и яхт.
Материнская агрессия – инстинкт такой же неумолимый, как и желание размножаться. Защищая детёныша, мама Мусикова, что называется, «теряла берега»: писала чуть ли не каждый день в прокуратуру, насылала проверки пожарников, налоговиков, госсанэпиднадзора, охраны труда и даже портового контроля. Пыталась натравить братву – в один августовский уикенд на двухпалубной «Мэри Фишер» к пирсу причалил «законник», поцыкал зубом, посветил наколками, стрельнул глазами в директора и ушёл: сначала ногами, потом на лодке. Директор яхт-клуба от стресса потерял последние волосы на голове. Он пытался успокоить гневную женщину: предлагал бесплатно стоянку на год, хотел оплатить лечение, в том числе психологическое, обещал извести собак и грозил лично оторвать Армстронгу голову. Всё это время Бабай должен был не пускать в яхт-клуб стаю.
Но собаки разрешения не спрашивали, хотя и понимали, что надо делать вид. Только директор въезжал на своём «Лексусе» под шлагбаум, Бабай бежал к кильблокам и по-казахски что-то говорил псам. Те дружно перемещались к мусорному контейнеру за ремонтным цехом, где их никто не видел, если специально не искал. Псы каким-то образом поняли расклад и на глаза директору не попадались.
Директор, между тем, старался решить вопрос. Бездомных псов, по закону, курировала администрация города. Ей даже выделялся бюджет, который уже «освоил» глава округа, оплатив гонорар группы «Звери» на праздновании дня рождения молодой жены. Поэтому, когда в приёмную позвонила рассерженная Мусикова, ей предложили прислать претензию, которая тут же затерялась. Потом затерялась вторая. Третья. Пятая.
Директор яхт-клуба, зная, что у главы администрации молодая жена, и ему некогда заниматься бездомной стаей, обратился в коммерческую службу. Там объявили: отлавливать, лечить, стерилизовать и сдавать в приют – пятнадцать тысяч рублей за штуку. Если просто травить – полторы. Директор был человек добрый, не хотел брать грех на душу. К тому же он был расчётливым и не хотел платить триста тысяч. Люсинда Мусикова тем временем выдохлась от борьбы и успокоилась на том, что заставила мужа переставить «Квиксильвер» в соседний клуб. Проблема решилась сама собой.
Трагедия произошла в конце сезона. Стояли дождливые октябрьские дни. Ночью уже подмерзало. Яхты и катера поднимали из воды и ставили на кильблоки и в эллинги. Клиенты не появлялись, да и сотрудники, матросы и такелажники, выходили реже. Только Бабай по-прежнему прилежно спал ночью на раскладушке, а днём сидел в будке и читал детективный роман. Кормить собак стало некому; стая голодала и обшаривала помойки.
В то утро Бабай пошёл выносить мусор. Золик бежал за ним. За баком лежал на асфальте человек среднего роста, в грязном пальто и одном перевязанном изолентой кроссовке. Вторая нога, странно короткая, заканчивалась слипшимся буро-коричневым колтуном.
– Уважаемый, – Бабай подёргал человека за пальто. Тот не двинулся. – Мущина!
Золик заскулил и обежал фигуру, лизнул лежащего человека в лицо. Тот не шелохнулся. Бабай потянул его за плечо, тот окостенело развернулся, и стало видно, что лица у человека нет…
Яхт-клуб хотели закрыть. Но после мытарств и нервотрёпки бедного директора обязали оплатить штраф и услуги по гуманному отлову. Он пробовал было спорить: собаки загрызли человека, таких, по закону, требовалось усыпить, а значит – оплачивать гуманный отлов нелогично. Но у полиции был свой резон. Отвертеться директору не дали.
Ночью выпал первый снег. Он лежал жидкими шапками на кустах и подтаивал белыми облаками на асфальте. Собаки, не чувствуя за собой вины, беззаботно спали под днищами лодок. Начинался рабочий день.
Догхантеры, четверо крепких парней в форме с шевронами «Кратос», обежали по периметру яхт-клуб, перекрывая выходы и дыры. Двое шли к берегу, двое – к воде. Они стреляли из пневматических винтовок дротиками. Лекарство должно было усыпить собак. Но псы падали на землю и целую минуту извивались в мокрой хляби. Такелажники и береговые, которые были на смене, сидели в эллинге, чтобы не смотреть на гуманный отлов. «Стая, может, и не грызла пьянчужку? – думали они. – Может, он сам умер! От холода или от водки. А собаки просто объели с голодухи ему ногу и лицо… А даже если загрызли? Он же проник на территорию незаконно. Собаки охраняли её». Так мужики мысленно оправдывали собак.
Аквамен, этот циничный и непробиваемый мужчина, чуть не зарыдал. Наконец он не выдержал.
– Да ну, на хрен! – утирая татуированным локтем лицо, он вышел из эллинга. К его ногам прильнуло что-то дрожащее, тёплое.
– Золик! Ах ты ж, ядрена колобашка! – Аквамен схватил пса под брюхо и сунул к себе под спецовку. Догхантерам было не до того. Аквамен прошёл за эллингом, приблизился к забору и перекинул Золика вместе со спецовкой туда, где были жидкие кусты и шла дорога. Пёс только жалостливо вавкнул с той стороны.
Когда экзекуция кончилась, догхантеры собрали в мусорные пакеты трупы собак: и Армстронга, и Мулю, и Тимофея Борисовича, и даже белую колли, беременную десятком щенят. В таком же чёрном пакете увозили недавно на «скорой» труп пьянчужки. Смерть уровняла всех. Едва машина догхантеров выехала из клуба, Аквамен вышел за забор. Спецовка лежала на мокрой от растаявшего снега жухлой траве. Золика не было. Аквамен посмотрел по сторонам, позвал: «Зо-ли-к! Зо-ли-к!» Тишина. «Придёт!» – подумал он и тряхнул несколько раз спецовку.
Но Золик не пришёл. Такелажники и береговые спорили, куда он делся. Одни считали, что яхт-клуб для него теперь пахнет смертью стаи, и он не придёт. Другие думали, что догхантеры, уезжая, его прихватили. Только Аквамен был уверен, что Золик встретил другую стаю, которая приняла и полюбила его, вопреки инстинктам и иерархическим принципам, – просто так, за то, что он тоже живое существо.
[1] «Иди сюда, скотина блохастая» (казахский).