Луна цвета кофе с молоком
В мире тихо. Тишина скрипит. Будто в воздух, плотно обхвативший дом и дерево под окном, добавили крахмал. Машина просигналила. Кому, зачем сейчас жать на клаксон?.. Тишины стало меньше. Холодильник затаённо урчит. Будто зверь, который собирается прыгнуть. А теперь шаги на лестнице. Скрип. Беспомощная ветка бьётся у подоконника. Потом соседи включили громкую музыку. Она рвёт полотно тишины.
Исайя один в своей комнате. Он пытается читать, склоняется над книгой. Но на страницу будто пролили жидкость, которая делает буквы разбегающимися и трудночитаемыми. И он долго сидит, держа на коленях книгу, умную, но такую чужую. «Кто однажды обрёл самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не может». Он прочёл – и досадливо пожал плечами. «Обрёл»… Глупость.
Вчера он заходил к Милене, с которой познакомился, когда она приезжала к его соседям в гости. Она тогда тяжело дышала и спотыкалась, нагруженная тяжёлыми сумками. Он ей помог донести свёртки и хрустящие мешки до соседской двери. Гостья рассыпалась в благодарностях, обещала пригласить его за праздничный стол, как только отдышится, распакуется и поздоровается.
Никто его никуда не пригласил. Но Милена через два дня, уезжая, увидела Исайю на гравиевой дорожке у дома – и бурно порадовалась встрече. Потом, когда в квартиру Милены попала ракета, её переселили в какой-то пансионат. Она позвонила Исайе (номер телефона она попросила у него ещё тогда, после двух дней в гостях у соседей), рассказала о своих печалях. Сказала: «Навестили бы…» Очень грустно сказала.
Он навестил. Она была потерянная, раздавленная.
– Ничего нет… даже пижамы. Лампы маминой, зелёной, любимой… Родственники не приходят…
Он заходил ещё несколько раз. В каждый приход их неловкая беседа отзывались в его груди неуютным ощущением стыда и беспомощности. Помочь ей он не мог, а их формальные вялые диалоги в неуютной комнате приносили только тяжесть и беспокойство. Но он продолжал выполнять этот ритуал – покорно и методично, словно застрял в петле времени. Каждый раз, злясь на себя, на неё, на свою инерцию, принуждённо, как зазубренный текст, без всякого выражения повторял: «Всё будет хорошо», – и спешил уйти, неловко пожав её тряпочную сероватую руку. И всякий раз после этих визитов злился и на себя, и на неё.
Исайя работал в маленькой упаковочной фирме. Работал устало и понуро. Наименование у фирмы было помпезным до смешного: «Нецах». На иврите «Вечность», значит. Это был несимпатичный подвал, сыроватый, неровно оштукатуренный. Летом душный, подчас до обморока. Зимой источавший запах плесени и капусты. Паковали здесь неизвестно где произведенные мебель и обувь, клеёнку в рулонах, сувениры и ещё много всякой ерунды. Атар, секретарша и правая рука шефа, шумная, как Ниагара, с вечно перекатывающейся во рту жвачкой, трясла фиолетовой прядью, кричала в телефонную трубку: «Ата тембель! Тембель ата!» То есть недоумок. Перевод не точный, но созвучный. Так она клеймила заказчиков и должников, а это в случае с фирмой «Нецах» было практически одно и то же.
Шеф искусно врал всем, выкручивался из любых ситуаций, дружил с подозрительными типами, – но судьба упорно не давала ему разбогатеть. Подвал оставался сырым и мрачным, крики Атар долбили барабанные перепонки, наводили на мысли о приёмном покое больницы, о галерах и потных рабах, о дурных снах и диких племенах, творящих свои обряды.
Исайя трудно привыкал ко всему этому. Прежде его жизнь была иной, но он никогда и никому бы не рассказал об этом, да и жаловаться не хотел и не умел. Вечерами и в свободные дни Исайя пытался читать и смотрел телевизионные сериалы. Долгие истории про далёких и незнакомых людей его захватывали именно потому, что эти люди были далеко, их ситуации были совершенно иными, ни в чём не похожими на его собственную жизнь.
Во время прогулок он всматривался в людской поток, будто искал знакомых по сериалам людей. Вот пробежали молодые мужчина и женщина, она несла ребёнка и, запыхавшись, зло и громко выговаривала мужчине, очевидно, мужу:
– Сволочь… Надо же быть таким мерзким!.. Иди медленнее… Или возьми своё дитя, видишь – не затыкается!
Девочка лет десяти, в шортиках и узком топике – одна из тех, что слишком рано начинают познавать всё самое запретное в жизни, – окидывала взглядом прохожих. Вертлявая и нахальная, она будто приценивалась.
Старик катил детскую коляску, набитую трухлявым хламом. Исайя раздражённо разглядывал эту повозку со скарбом, размышляя по поводу содержимого баулов и свёртков, – он не выносил вида мусора.
***
Однажды весной, когда на смену зябкой тусклой погоде пришло горнило злобной жары, Исайя пошёл на концерт. Было горячо, как в печке, и асфальт казался липким. Вечер уже прочертил контуры домов и фонарей; немного скрыл убогую архитектуру города, в котором Исайя жил уже десять лет. Синева положила слой краски своим волшебным мастихином. У входа в зал толпились люди.
Исайя спросил у дамы с огромным пластмассовым колье на шее, что сегодня будут исполнять. Дама окатила его высокомерным взглядом:
– Классика. Концерт классической музыки…
Исайя немного смутился.
– Да… Конечно. Понимаю. Но что именно в программе? Какие произведения?
Этот вопрос разозлил даму окончательно:
– Музыка – классическая! Оркестр. Что неясно?!
Исайе уже было всё ясно, и, досадуя на себя за глупость, он пошёл к кассе. Там и билет купил, и программу концерта узнал. Дворец культуры был сравнительно новым: эффектный дизайн холла и яркие картинки на стенах, – правда, весьма далёкие от целей и задач храма духовности, – говорили о значительных материальных вложениях. Дворец носил имя бывшего мэра города. Исайя не понимал, зачем увековечивать имена людей, которые за определённую зарплату делали свою работу. Командовали, служили семье, детям и друзьям, интриговали, участвовали в предвыборных баталиях. Выделяли деньги на консерваторию или дворец культуры. За что же мэру благодарность? Исайя сознавал, что вообще многого не понимает. И почти смирился с этим. Да и какая ему разница? Есть зал. Будет радость от концерта.
Проходя мимо буфета – элегантного, звучащего ложечками, с визгливым кассовым аппаратом, – он заметил женщину в чём-то белом, прохладном, как снег. Она осторожно и с достоинством несла белую чашечку с дымящимся напитком. Женщина привлекла внимание тем, что шагала гордо, царственно, будто транслировала миру свою красоту. Исайя проследил за ней взглядом – и, задумавшись, вздрогнул от звонка, от электронного голоса информатора, приглашавшего всех в зал.
Его кресло было довольно близко от сцены. Сосед, увидев проходящего к своему месту Исайю, спросил, сколько стоил его, Исайи, билет. Получив ответ, возмутился:
– Это же в два раза дешевле! Безобразие! Нет равенства, нет правды!
Оркестр появился на сцене. Он медленно, как варенье из банки, вытекал из кулис, чёрно-белый¸ чуть подсвеченный блёстками нарядов скрипачек и альтисток. Вырос колосс контрабаса. Золотые нити протянулись от труб.
Рядом с Исайей села женщина – и её духи защекотали, взволновали его. Вышел дирижёр, потом солистки. Зал затих. Началась музыка. Певицы вели знакомую, хрустальную тему. Он подумал: «Попса по сути, но как дивно…» Стало удивительно светло, будто зажгли дополнительные люстры. Соседка шелестела программкой. Листала её. От начала к концу, и снова – уже от конца к началу. Потом тихо и медленно произнесла:
– Лео Делиб. Опера «Лакме». Дуэт цветов.
Она сделала в фамилии композитора ударение на первом слоге. Вероятно, она не знала о нём. И оперу «Лакме», скорее всего, не знала. Дуэт цветов звучал мило, без особых откровений. Певицы старались, но их маленькие домашние голоса почти перекрывал оркестр. На аплодисментах Исайя тихо сказал:
– Это фрагмент из прелестной экзотической оперы. Про дочь брамина Лакме. Либретто написал морской офицер Пьер Лоти. У него была очень интересная судьба…
Женщина повернула красивую блондинистую голову:
– Вы музыкант?
Он ответил, чуть помедлив, что просто любит музыку. Она одарила его обезоруживающей улыбкой, силу которой прекрасно осознавала. Шепнула:
– Я не люблю всё это, не хожу обычно… Подруга дала билет, чтобы не пропал.
И она состроила печальную гримаску. Исайя понимающе кивнул. Потом в программе были концерт для мандолины и симфония. Музыка заслоняла его от жизни, и Исайе было хорошо. Он поднимался с вымышленными, им самым нарисованными образами в просвет между потолком концертного зала и безбрежным космосом. Думал о смыслах, о непонятной силе мелодии. О телепатии, которой наделены лучшие вещи в искусстве. И вообще в мире. Где-то на втором плане сознания возникали рабочий подвал, Атар с её криками, грязная лестница без перил в доме. Нет, лучше слушать, тихо радоваться и ощущать себя, будто в скафандре. Хотя бы ненадолго. Хотя бы на небольшой отрезок жизни.
Когда звучащее солнечное тепло иссякло, закончился концерт и смолкла музыка, он вышел в горьковатый неподвижный городской воздух. В темноте светился искусственный пруд, неслись, разгоняя ночь своим стремительным полётом, электрические самокаты. Из тени выступил светлый силуэт. Женщина в белом. Та, из буфета, которая несла чашечку так, будто старалась не обронить с головы корону. Исайя даже не узнал её, а просто почувствовал: это она. Женщина была хороша в тёмном обрамлении вечера, оглядывалась и явно кого-то искала.
Он прошёл мимо, но, видимо, она уловила его интерес и сама окликнула:
– Русский? Вы говорите по-русски?
– Иногда… – отозвался он.
– Чудесно! Я не знаю, как найти дорогу к станции поезда. Не у всякого можно спросить по-русски. Не понимают. Поможете растерянной даме?
Она не выглядела растерянной. Сохраняя достоинство и горделивость, незнакомка сказала:
– Может, вы меня подвезёте?
Исайя оглянулся – они разговаривали у входа на автостоянку.
– Я не вожу автомобиль. Передвигаюсь на автобусе или пешком.
Она не смутилась, не расстроилась, продолжила в том же тоне:
– Но вы мне покажете дорогу¸ ведь так?
Исайя поспешно сказал:
– Конечно.
Из переулка возле здания концертного зала вынырнул чёрный ангел на быстром самокате – и внезапно рванул из рук его собеседницы белую лакированную сумочку в форме сердца. Самокат умчался. Сумка исчезла.
Женщина отрешенно ахнула.
– Вот ещё и это!
Исайя поспешил заверить, что он её не бросит в беде.
– Может, в полицию?..
Он сам себе не хотел признаться, что заинтригован, почти рад этому приключению, очарован женщиной и почти с головой готов окунуться в новую воду событий. Её точёная, будто скульптурная головка венчала длинную шею; она была как цветочный бутон. И он подумал: как было бы прекрасно прикоснуться губами к этой шее.
Женщина тряхнула пышными короткими волосами. Она сливалась с ночным светом, с ночной тьмой, белая на фоне мерцания.
– Вы же меня, правда, не бросите?!
Это прозвучало почти как приказ. И она прибавила:
– Я Дана. Очень приятно познакомиться.
***
…Дни потекли нереальные, странные, будто ожила книга или развернулся – как огромное знамя, перекрывшее горизонт, – красочный фильм.
Дана, прекрасная фея, мягко отодвинула Исайю с территории его кровати. Она сказала, что не может изменить своему врожденному аристократизму, что вульгарные лёгкие отношения, просто для проформы или в уплату за помощь, – не для неё. И он перебрался на диван в кладовую, которую переоборудовал в жилое помещение. Она благодарила.
Утром готовила омлет, который безбожно переперчивала. Зашила старую куртку – собственно, его единственную куртку. Слегка преобразила жилище: появилась вазочка, яркое полотенце на кухне, смешная мыльница в виде уточки на умывальнике.
Потом попросила телефон. Узнав, что он не пользуется новыми моделями мобильных смартфонов, нежно и твёрдо попросила купить аппарат для неё.
– Хотя бы старый, со вторых рук…
Исайя не посмел возразить. Он пошёл в магазинчик, который назывался «Услышь меня». Там продавали компьютеры, телефоны и всякие мелкие дополнения к ним. Исайя купил телефон, не новый, но и не самый дешёвый. Продавец, – кашляющий, юркий, – заверил его, что это хорошая покупка. Назвал цену. Подмигнул:
– Только для тебя.
И предложил ещё и весёленькую «рубашку» – футлярчик с танцующими обезьянами.
Дана поблагодарила, сдержанно, но сердечно. Так ему, по крайней мере, показалось. Немного покритиковала фут-лярчик.
Вечерами, когда появлялось настроение, Дана рассказывала о себе. Прелюдией к этим рассказам становилось то, что она внезапно замолкала с чашкой чая или с книгой, смотрела вдаль – и начинала монолог словами:
– Я много повидала. Это просто вид у меня такой акварельный…
Детство. Кромешные ситуации с родителями; их трагический уход. Злая тётка, заменившая ей мать; бесценная добрая любимая бабушка, романтические влюблённости – с детского садика до встречи со знаменитым актёром, имени которого она не желала назвать. Поиски себя и туманные намёки на насилие, которому она подверглась в отрочестве. Исайя её не останавливал. Не перебивал. Ему так приятно было видеть в своём доме эту изумительную женщину. И всё, что с ней в этот дом пришло. Мыльница, шелест платья. Гардероб она очень деликатно попросила ей обновить: было куплено новое платье, пиджак, брюки, а заодно часики и серёжки.
Его диван был жёстким и для его роста коротким. Он не высыпался. Жёсткое ребро дивана вонзалось в его ребра. Но Исайя даже не представлял себе, что можно возмутиться. Теперь утром, по дороге на работу, он был занят делом: он думал о Дане и вспоминал свою жизнь. В память, в старые картины того, что было раньше, что уже им пройдено, как-то окрашено и увидено, добавлялась она. Яркая и реальная.
От слияния фантазий и памяти, и красивой живой женщины, которая спокойно и красиво двигалась по его маленькой квартире, было и тревожно, и прекрасно, И кружилась голова. Исайя механически работал; ел прихваченный из дома бутерброд, не чувствуя вкуса; возвращался к работе. А мысленно снова нырял в тот май, когда дико пахла сизая сирень, прохладный ветер гладил щёки наставительно и печально, а молодая, экзотически яркая учительница физики равнодушно смотрела на листок, на котором он вывел посвящённые ей стихи. Он тогда убежал в шуршащие испуганные кусты, в дрожь и влагу весеннего парка – и стонал, дрожал от обиды, пытался заплакать¸ чувствовал, что сердце вот-вот выпрыгнет. И слышал её равнодушное:
– Ты бы серьёзным делом занялся… Палка-селёдка… Детский сад.
Он мечтал сбежать из города¸ из пропахшей мастикой и книжной пылью квартиры, из своего тела – в другую вселенную. Где нет весны, неразделённой любви, паркета, в который годами втирали мастику. Мастика казалась фундаментом его дома: у соседей и у знакомых паркет покрывался лаком цвета свежего ромашкового чая и блестел, а его, Исайи, родители, не желавшие уподобляться толпе и покорному большинству, втирали в пол пахучую мастику. Сияние, которое возникало в итоге, казалось Исайе прекрасным. И он рисовал в своём воображении парчовые туфельки, скользящие по этой зеркальной глади, и арфу – этот треугольный сквозистый разлёт струн в золочёной раме, и далёкую музыку.
Исайя умел придумывать, как умел дышать и читать. Он всегда придумывал. Шёл по улице – придумывал встречным людям судьбы. Характеры и события. Домам придумывал истории. Деревьям – их беззвучные монологи. В детстве придумывал себе друзей, весёлых и верных. Очень умных. Неизменно и радостно желающих с ним общаться. Добрых.
Реальных друзей у него не было.
После школы реальность университетских семестров заполонила фантазии упорядоченной суетой, редкими проблесками рассказиков для самого себя. Про личную жизнь профессора с вечно расстёгнутым рыжим портфелем и сигаретным пеплом на пиджаке. Или про уборщицу, которая остервенело заливала водой полы в коридорах, ругала всех, кто осмеливался пройти, и что-то брюзгливо шипела себе под нос.
Однажды Исайя вместе с одногруппником Олегом написал в университетскую стенгазету лирическую новеллу. Восторженную и абсолютно оторванную от реальной жизни. Вообще-то писал Исайя, а Олег только шумел, курил, жевал ватрушку и посмеивался.
Новеллу читали все, но она никому не понравилась. Староста группы, некрасивая и язвительная Стелла обронила что-то про «оторопелую козу-философа». Куратор Бэдя (так его прозвали между собой студенты – и уже никто не мог припомнить, почему) насмешливо скривил пухлое гуттаперчевое личико и выдал:
– Выделяться надо в учёбе. Всё прочее – дурь и кокетство.
Университетская красавица Зоя спела под гитару:
– Друг мой, будь проще; тебе не к лицу побрякушки.
Олег, прочувствовав провал, сразу отодвинулся, заявил, что он хотел иначе, «совсем-совсем иначе». Лучше и талантливее. Исайя (его привыкли звать Исик, хотя такое обращение ему было не по душе) решил, что никому больше не покажет свои размышления. Даже клятву такую себе дал: ни с кем не делить фантазии.
И он не делил их с тех пор. Ни с кем.
***
…Исайя лежал без сна на своём диване.
Большая лужа, глинистая, желтоватая, неподвижная, как бельмо на глазу чёрной, мерцающей огнями ночи, была видна из его окна. Лужа и луна цвета кофе, и тяжесть в голове, – то ли от неудобного диванного валика, то ли от бессонницы.
В комнате во сне тихо вздохнула Дана. Он боялся представлять, рисовать себе её спящую. Волосы… Руку на тёплой смятой подушке. Её шею и плечи.
Зазвонил телефон. От неожиданности Исайя вздрогнул всем телом. В своём далёком сне что-то пробормотала Дана. Исайя глянул в сторону комнаты и схватил в темноте телефон, который мигал экраном, как маяк в море. Торопливо прошептал в трубку:
– Да… Кто это?
Голос из шелестящего морем телефонного пространства произнёс:
– Вы спали? Я подумала¸ что ни к кому не смогу обратиться…
Милена. Её плаксивая просительная интонация.
– Что?.. Что стряслось? – стараясь шептать отчётливо и разборчиво, спросил Исайя.
– У меня кошмар… Погибаю! Никому нет до меня дела. А тут такое…
Он тихонько сглотнул¸ перевёл дыхание и опять зашептал:
– Я слушаю. Что у вас случилось?
Она бойко зачастила:
– Шаги. Кто-то ходит над моей головой. Я не могу чувствовать себя в безопасности. Это меня сведёт с ума.
Исайя подавил раздражение.
– Бог с вами!.. Какие шаги? Может, ремонтные работы?..
Она возмутилась.
– Ремонтные?! В два часа ночи?
– Милена, милая, прежде всего успокойтесь. Шаги – и только? Просто шаги?
Она изнывала от тревоги.
– Шаги? Просто шаги? И вы так легко об этом говорите?! Вас не беспокоит, что одинокая женщина тёмной ночью подвергается смертельной опасности? Что я могу погибнуть? Вам же хуже: потом совесть замучает.
Он вздохнул. Потянулся к стулу, на котором висела куртка.
– Приду… – покорно и твёрдо произнес кто-то, помещающийся внутри.
…Милена выскочила навстречу в немного фривольном халатике. Мятом и неопрятном. Лицо её было одновременно и торжествующим, и жалким.
– Ой, я вас так напрягла. Как неудобно…
Он молча вошёл в её квартиру.
– Какие шаги? У вас последний этаж.
Она всплеснула руками:
– Именно. В этом весь ужас!
Исайя собрался выйти на лестничную клетку и подняться по лесенке, ведущей на крышу, но она его не пустила.
– Все мои проблемы оттого, что я живу одна. Это нездорово, ненормально. Я беззащитна. Так нельзя. Тут не только шаги услышишь…
Он усмехнулся:
– То есть, вы вызвали меня среди ночи, чтобы я лечил вас от слуховых галлюцинаций?
Она пожала плечами.
– Нам уже давно пора перейти… Ну, вы понимаете…
Она выглядела, как поднаторевшая во вранье и передёргивании телевизионная ведущая на экране; как политик с бегающими глазами. Как человек, который говорит глупости и сам знает это; которому никто давно не верит, но он всё равно надеется, что как-то всё устроится…
– Вы – мой кумир. Моя душа. Без вас я мелею, как река. Не покидайте!..
Исайя поморщился, отступил к дверям и закричал:
– Оставьте меня в покое! Я не желаю вам помогать, выслушивать ваш бред; не хочу продолжать наше общение, Да что вы себе вообразили, ей-богу? И этот ваш звонок… И одежда. Такая неуместная, ей-богу….
Милена стала малинового цвета. Её глаза расширились, казалось, она грохнется в обморок. Она тяжело, картинно, как ведьма в кино, подняла руки над головой и часто задышала.
– Убирайся!.. Провались! Умри!.. Ублюдок, сволочь. Я тебе душу – а ты в неё помои?! Проклинаю!
Он бросился вон из квартиры. Дом будто затаился за его спиной. Из какой-то двери выглянул заспанный старик в белье. Кошка гаркнула что-то злое и умчалась в подворотню. Исайя шёл в темноте. Один в ночи. Его трясло. Голос Милены так изменился… И что он сделал, в чём провинился, чтобы сразу стать для нее сволочью?
Ему было грустно. Тяжко ворочалось что-то внутри – то ли сердце, то ли горькая обида. Он шёл быстро, иногда бежал, задыхался, нервно приглядывался к одинаковым домам, пальмам, сухим кустам. Исайя очень тяжело воспринимал обиды. Особенно, когда они сваливались на него вот так, ни за что, внезапно, как тропический ливень.
Вот и подъезд его дома. В окне темно. Занавеска взлетела к луне. Ночная прохлада приятно освежает разгоряченное лицо. Ноги ныли. Он устал. Больше от происшествия, от ненужной встречи, чем от дороги. Лестница знакомая, без перил.
Дверь распахнулась, будто только и ждала его прихода. Дана стояла близко, прелесть и покой были в ней. Были ею. Белая фигура, будто фея или ангел. И глаза, слепящие обещанием и магией. Она молчала. Воздух вокруг звенел. Потом он, как в хмельном сне, среди зеркал и видений, обнимал её гладкие плечи, целовал лицо, грудь, находил её самые нежные магические линии, задыхался, плыл, целовал, целовал…
Утром Исайя ушёл, когда Дана ещё спала. Он работал, будто под гипнозом. Или как работают с высокой температурой, но при этом не желают продемонстрировать свою слабость. Медленно двигался. Вполуха слышал крики Атар, ругань заказчиков с хозяином, выносил коробки, упрямился, когда его торопили или делали замечания. Что-то рифмовал, нашёптывал. Вдруг понял, что не рифмовал долгие годы. Почти с той весны, с той сирени, с тех обидных слов.
Домой он летел, как на крыльях. Купил букет белых роз, бутылку шампанского. Денег до зарплаты не оставалось совсем, даже на хлеб и картошку. Но ему не хотелось снижать высокую ноту своего дивного состояния. Не хотелось обыденного, банального. Голова кружилась. Мир показался даже красивым. «А что? – пронеслось в его мыслях. – Дома нормальные, скверики тоже; чем я был недоволен?»
Он замер на ступеньках, поправил воротничок. Поднялся почти до самой двери. Заметил, что развязался шнурок на ботинке. Исайя поставил пакет с шампанским на пол, наклонился. Стучало сердце. Крутой зелёный бок бутылки приятно просвечивал через белый пластик; из чего там пакеты делают? Он слышал, как в квартире Дана разговаривает по телефону. Сначала разобрал слова «цирк… легко… даже не верится…».
Он выпрямился. Ему всё ещё было хорошо, непривычно легко и уютно. Взял пакет – и послушал дальше. Просто послушал, не желая её контролировать. По инерции. Как слушал, работая и не особо вникая в суть дела, разговоры Атар.
Дана сообщала кому-то, видимо, подруге:
– Это просто ошизеть, какой идиотизм…
Она засмеялась. И это был другой смех, не тот, который Исайя знал. Теперь её смех звучал низко, на грудных тёмных регистрах. Вульгарно. Так в мультиках звучит смех ведьмы, угрожающе и победно.
– Он ничего не понял, прикинь! А твой выход с кражей сумки был просто вышка! Вылетаешь орлом – и сумки нет. Её не жаль, клеёнка. Старик так и онемел, идиот… Что ты, я осторожна! Да, да… Скоро закончится. Он берёт ссуду, я забираю деньги. Не станем миллионерами – но хоть что-то… Целую, ласкаю тебя мысленно, мой герой!.. Всё, надо заканчивать. Он может явиться. Целую, целую, целую…
Исайя покачнулся. Изнутри поднялась волна боли, рвотная спазма скрутила его. Звякнула, покатилась с тяжёлым стуком бутылка. Он оседал на истёртые ступени, на лестницу без перил. Кто-то хлопнул дверью. Кто-то кричал.
Светлый день стоял, горел, царил за стеной. Потом пришла ночь, и луна цвета кофе с молоком выкатилась из сизого облака. И увидела своим глазом одинаковые дома, кусты, автомобили. В мире было тихо. Как в те ночи, когда Исайя ещё мог слышать эту тишину.