Нонконформист
2008 год. Пермь. Кровать.
Слушаем с Юлией молодого Хворостовского. Полчаса слушаем, молчим, естественно. Хворостовский совсем юн, исполняет романсы под аккомпанемент рояля. Закончил.
Юлия:
– Как тебе?
Я:
– В молодости он пел лучше.
– Почему?
– Пение в микрофон не проходит даром.
– Чем лучше? Я не слышу.
– Гибкий голос, естественное пение, будто он не поёт, а сопровождает голос, страхуя его на поворотах. Полётность другая, без усилий, как у Месси со штрафными. Тесситура шире, бельканто ненатужное, почти нечаянное, без выученного педалирования.
– Давай послушаем зрелого Хворостовского, а потом снова молодого?
– Давай. Только давай в обоих случаях «Онегина». Для чистоты эксперимента.
Включили. Тут сверху заиграл русский рэп в исполнении Вити АК. Очень громко заиграл. Поверите ли – я вздрогнул, как от пощёчины.
– Не ходи.
Это Юлия.
– Почему?
– Понятно же, кто там.
– Ну и что?
– Возьми книгу.
– Зачем?
– Подаришь им с порога, писатель и всё такое. Они пойдут навстречу.
– Это конформизм. Да и подленько.
– А ты нонконформист?
– Я – нонконформист.
Я уже встал с кровати, снял халат, надел джинсы и футболку, а говорил из вежливости.
– Тогда и нож не бери.
– Не возьму.
– И не дерись, как умеешь.
– Не буду.
– Будь обычным человеком, среднестатистическим.
– Хорошо.
– Я с тобой пойду.
Я бросился из квартиры, у Юлии не было шанса. Наверху заграссировал рэпер Гуф.
Я взлетел на восемнадцатый этаж и вдавил звонок.
Дверь открыла бабушка в инвалидном кресле.
– Молодой человек, выключите это, я не знаю, как.
Бабушка отъехала, я зашёл и как-то естественно укатил её в гостиную, где из больших свеновских колонок орал Гуф.
– Я «мышкой» что-то сделала, и он заорал.
Я склонился над компом, нашёл нужную вкладку, в одной был порносайт, и выключил музыку. Бабушка выглядела виноватой:
– Правнук купил. Учил меня, учил… Забыла. Или не разобралась. А звонить стыдно.
– Звоните мне, я под вами живу.
На столе лежали ручка и листок с чьими-то фамилиями, я перевернул его и написал свой номер.
– Я подруг искала «ВКонтакте», думала, может, есть.
– Нашли?
– Нет.
– Сколько вам?
– Я 1913 года рождения. Знаете, какое у меня самое яркое детское воспоминание?
– Какое?
– Как адмирал Колчак в Пермь пришёл.
– И какой он?
– Как власть, как высота. Смотришь, и голова кружится. Он на коне скакал, а за ним водопад людей.
– Как метафорично.
– Я дневник веду с двадцать восьмого года. Подробный. Каждый вечер пишу, овладела письмом. Там всё: коллективизация, красный террор, ежовщина, война; я медсестрой была, ранили под Курском.
Я задохнулся.
– Отдайте его мне.
– Кого?
– Дневник. Я писатель. Я могу доказать, у меня книги…
– Зачем он вам?
– Я напишу книгу. О вас. О времени. О двадцатом веке. Не хотите отдавать, позвольте его прочесть, при вас, тут.
– Я не хочу, чтобы вы читали мой дневник. И в книгу его превращать не хочу. Я хочу его сжечь. Вам пора.
Я пошёл боком из комнаты.
– Поймите, у вас литературный талант. Значит, и ваш дневник – это не просто приметы времени, это само время, его дух, он невероятно ценен. Не сжигайте его.
– А я хочу. Хочу освободиться от времени, от самой себя. Я столько раз представляла, как эти тетрадки горят в ванне…
Мы были в коридоре, я увидел шарф, взял его и зажал бабушке нос и рот. Но вдруг понял, что я жалкий Раскольников, бросил шарф и убежал.
Юлии я рассказал всё, как было, опустив подробность с шарфом. Каждую минуту я ждал милицию, но милиция так и не пришла. Зато через два месяца ко мне пришёл внук бабушки. Он вручил мне металлическую урну.
– Это что? Тут… она?
– Нет, что вы. Тут её дневник, пепел. Совсем из ума выжила.
Я взял урну.
– Спасибо.
– Да не за что.
Я пошёл на кухню, сел за стол, открыл урну и долго смотрел на пепел, даже потрогал его пальцами.
Мрамор
2009 год. Тихим майским вечером мы с Людмилой пошли в филармонию. Мы шли по тротуару, справа от нас тянулись заросли щедрой сирени, в которой жужжали пухлые шмели. Людмила надела вечернее платье, такую как бы тунику, которая струилась по её телу так естественно, так нечаянно, так прекрасно, что и Пермь превращалась в Древнюю Грецию, подстраиваясь под Людмилу. Смотришь на гараж – гараж, смотришь на гараж через Людмилу, ей за спину, нет никакого гаража – Парфеноник, личность. А может, я просто люблю Людмилу, как Роден мрамор.
У Людмилы рвущаяся на свободу грудь, будто, знаете, Господь перебрал все груди мира, груди нынешние, груди бывшие и даже груди будущие, а потом сел и вылепил грудь Людмилы. Она так гармонично помещена в её тело: в круглые плечи, музыкальные руки, живот с валиком жирка внизу, который так правильно целовать; в бёдра, налитые упругой силой, в ноги с твёрдо очерченным икрами, в падающие русые волосы, такие длинные, что хочется намотать их на руку, стоя позади; в зелёные глаза, такие большие, что ещё чуть-чуть – и станут страшными, в вечно искусанные припухшие губы, в ясный лоб, в подробность бровей, в уши для бриллиантов.
Мы с Людмилой живём в центре Перми на Крисанова. Наш путь пролегал мимо драмтеатра, фонтанов и городской пустоты. Я хотел идти посередине площади, как бы захватывая её ногами, но Людмила взяла меня за руку и сказала:
– Милый, пойдём вдоль сирени?
И мы пошли сбоку площади по тротуару вдоль сирени. Встречные мужчины смотрели на Людмилу, как собаки на внезапный стейк.
– Думаешь, он споёт куплеты Эскамильо?
Людмила обожает куплеты Эскамильо – она поёт их, когда моет посуду, повязав фартук на голое тело. Она училась во французской гимназии.
– Обязательно споёт.
– В программе сказано – любимое. Вдруг он их поёт, но не любит?
– Думаешь, он поёт что-то, чего не любит?
– Он много поёт.
– Но вряд ли он поёт, чего не любит.
– Лучше я заранее расстроюсь, а потом, если что, обрадуюсь.
– Спой их мне.
– Сейчас?
– Да. Смути прохожих.
– Это я люблю.
Людмила радостно улыбнулась, в глазах возник блеск неглупого ребёнка. Она отпустила мою руку и перебрала пальцами воздух, как струны арфы.
– Toréador, engarde! Toréador! Toréador!
Et songe bien, oui, songe en combattant…
Полётное меццо-сопрано с чуть уловимой грубинкой, делающей голос хоть и не кристальным, но более объёмным, осязаемым, взлетело над тротуаром, сиренью, улицей, неготовыми прохожими. Я не будто попал в сказку, я был в сказке, рядом летела птица Сирин, и она хотела летать только со мной. Я никак не могу привыкнуть к её голосу, к богатству чувств в нём.
Людмила допела рефрен и посмотрела на меня лисой. Мы остановились.
– Мила, это…
– У тебя слёзки.
Людмила взяла моё лицо в руки и поцеловала мокрую кожу под глазами. Меня осенило:
– Я сейчас, подожди.
Мы уже прошли сирень, поэтому я убежал назад, бросился к ней и стал рвать её влюблёнными руками. Когда я повернулся к Людмиле, её нигде не было. Я не понимал…
А потом я увидел открытый люк и побежал. Людмила была в колодце – проткнутая четырьмя арматурными прутами. Один прут торчал из середины её груди. Перед моим лицом залетали жирные мухи, я стал отмахиваться от них сиренью, пока не сообразил, что мухи летают внутри моих глаз.
Вдруг левое веко Людмилы дрогнуло. Я бросил сирень и полез в колодец, я хотел достать её оттуда, колодец был узким, я прижался к стенке и стал сползать.
Внизу я пощупал пульс Людмилы – его не было. Тогда я снял её с арматуры, стоя между арматурой, и держал её на руках над арматурой, а потом стал звать на помощь, потому что понял, что не выберусь наверх.
– L’amour! L’amour! L’amour!
Toréador, Toréador, Toréador! …Паша, ты где?
Мы остановились. Я посмотрел на Людмилу:
– Я представил и как бы даже написал, что ты упала в колодец, и тебя проткнуло арматурой. Вот ты есть – и вот тебя нет.
Людмила рассмеялась:
– Хотя бы не крокодил Густав, как в прошлый раз.
– Тут страшнее.
– Почему?
– Потому что обыденно. Можешь постоять на месте?
– Стою.
– Хорошо. Я сейчас.
Я побежал к сирени и стал рвать её руками японского извращенца, щупающего в метро случайных женщин. Я смотрел то на сирень, то на Людмилу. Зачем я это делаю? Зачем повторяю сюжет? Я хочу, чтоб она умерла? Я так боюсь её потерять, что устал бояться, и хочу уже потерять, как хотят сорвать коросту или узнать диагноз?
Вдруг я подумал, что если донесу Людмилу до филармонии на руках, то я её никогда не потеряю, а если не донесу, то потеряю всегда.
Прикончив сирень в букет, я вручил его Людмиле и взял её на руки.
– Паша, ну зачем?
– Я хочу.
– Я тяжёлая.
– Я сильный.
Людмила обвила мою шею руками и положила голову на плечо. Я пожалел, что не могу идти так всю жизнь.
Людмила тихонько запела:
– Ты мeня нa paccвeтe paзбyдишь,
Пpoвoдить нeoбyтaя выйдешь…
Это был прекрасный вечер. Никто не умер, я донёс Людмилу до филармонии, а Дмитрий Хворостовский спел куплеты Эскамильо.
…Нет, я люблю её не как Роден – мрамор. Я люблю её, как мрамор – Родена.
Казнь
16 августа 1936 года. Испания. Взвод наткнулся на него на окраине городка Ислеро-Фуэнте, близ Гранады, на взгорье, где стоит могучий вяз, зарубленный молнией, как топором дровосека.
Был вечер. Он качался на детской качели, привязанной пеньковыми канатами к правой руке вяза – такой толстой была эта ветвь. Он перебирал ногами тени ветвей и ел мороженое.
Патрулём руководил андалусец Себастьян Муэрте. Взмахом руки он остановил взвод перед качелью, подошёл ближе и сказал:
– Комендантский час. Что вы здесь делаете?
На Себастьяна глянули блестящие угли глаз, такие чёрные, будто перед ним сидела ночь.
– Качаюсь на качели, ем мороженое.
– Каудильо Франко ввёл комендантский час…
– Мне плевать на Франциско Франко. Он враг Испании, протухшая черешня.
Себастьян сделал шаг назад, скинул карабин с плеча и прицелился в говорившего. Взвод последовал его примеру.
– Слезьте с качели. Живо!
Мужчина слез с качели, но есть мороженое не прекратил; оно занимало почти всё его внимание.
– По законам военного времени вы подлежите расстрелу. Поднимите руки вверх и идите в те заросли.
– Если я подниму руки, как мне есть мороженое?
– Бросьте его.
– Оно вкусное.
Себастьян посмотрел на взвод.
– Проучите его.
Взвод бросился к мужчине и обрушил на него кастаньеты прикладов. Мужчина упал. Себастьян Муэрте улыбнулся. К нему вернулась прежняя картина мира, которая ему нравилась. Потому что картина мира, где кто-то качается на качели, ест мороженое и совсем его не боится – не нравилась ему очень.
– Поднимите его.
Мужчину подняли. Он слегка улыбнулся вновь беззубым ртом. Из бровей на глаза и щеки стекали две струйки крови, делая мужчину похожим на демона.
Себастьян Муэрте не отказал себе в удовольствии:
– Не хотите ещё мороженого?
– Тсс… Птица поёт.
В кроне действительно запела птица. Все невольно прислушались, кто-то поднял голову.
– Ведите его вон в те кусты.
Мужчину отвели в кусты, точнее, за них. Там оказалась поляна, скрытая от посторонних глаз плотными зарослями.
– Привяжите его к дереву. Нет, лицом ко мне.
Мужчину привязали лицом к построившемуся взводу. Себастьян Муэрте взмахнул рукой – взвод взвёл курки карабинов.
Так и не опустив руки, Себастьян Муэрте спросил:
– Как вас зовут?
– Федерико Гарсия Лорка.
Взвод запереглядывался. Себастьян Муэрте опешил. Переварив, он подошел к Федерико.
– Вы душа Испании, я не могу вас расстрелять.
– У Испании больше нет души.
Себастьян обернулся к взводу:
– Развяжите его!
К дереву кинулись двое солдат.
Федерико сказал:
– Я не смогу оставить Испанию. Меня всё равно расстреляют, так пусть уж лучше сейчас, когда я готов.
Солдаты замешкались. Себастьян отступил на шаг.
– Я не хочу брать грех на душу.
– Это не грех. Когда о моей смерти узнают, мои стихи прочтут миллионы. Они прославят Испанию. Моё убийство послужит литературе. Лучше бы моё тело вовсе не нашли. Ореол таинственности пойдет моим стихам на пользу.
– Вы сумасшедший!
– Я – поэт.
– Хотите умереть – умирайте самостоятельно. Развяжите его.
Солдаты развязали Федерико, тот тёр запястья, когда Себастьян Муэрте бросил ему под ноги поцарапанный револьвер. Федерико тут же его поднял. Себастьян Муэрте вскинул руку:
– Уходим!
Взвод потянулся из кустов, Муэрте шел последним. Сзади раздался выстрел. Муэрте вздрогнул и бросился на поляну. Федерико лежал у дерева с чёрной дыркой в правом виске. Взвод со всех сторон обступил его. Себастьян Муэрте скомандовал:
– Выкопайте трёхметровую яму, бросьте туда тело, завалите его камнями, заройте, а сверху воткните куст. Никто не должен узнать о том, что Федерико Гарсия Лорка покончил с собой.
Так они и поступили. Говорят, – не знаю, правда ли, – но в тот вечер взвод поклялся на крови унести эту тайну в могилу. Я это знаю, потому что Себастьян Муэрте – мой прадед.
Страдалец нашего времени
Как человек, я сформировался в левом яичке Федора Достоевского. Никакое другое яичко не объясняет тех страданий, которые свалились на меня с пелёнок и даже раньше. Изначально в утробе моей матери планировали родиться двое: я и моя сестра-близнец. Но в какой-то момент я поглотил её. Теперь моя сестра – это огромная родинка на моём затылке, к которой я испытываю смешанные чувства. То как к родинке, то как к сестре.
Через семь лет у меня появилась настоящая сестра – Ангелина. Иногда я смотрю на неё странным взором, будто это не Ангелина, а та, первая сестра, сожранная мною. Точнее, я представляю, какой могла бы быть первая сестра, сожранная мною. Понятно, что я сожрал её бессознательно, какое уж там сознание, но потом-то сознание возникло и вцепилось в этот бессознательный акт с сознанием дела.
Ну, да к чёрту сестру. Я и без неё умел пострадать. Например, отец любил тушить об меня окурки, о левую руку; если не разноюсь, значит – пацан. Я трижды пацан. Я не виню отца. Что ещё делать с детьми, как не приспосабливать их под свои нужды? Поэтому у меня нет детей. Слишком уж причудливы мои нужды, детям не выдержать.
Вообще, заводить детей – это как покупать вместо картины чистый холст, на котором уже после покупки неизвестно что изобразит художник. Эта естественная загадочность детей раздражает. Кто это такой халёсый-слатенький сидит на табуреточке? Андрюша Чикатило? Сашенька Пушкин? Блядь Оксана? Грузчик Федя? Зэка Тетерин? Наркоман Олег? Художник Репин? Кто?!
Я не люблю загадок. Мне лень думать, как неведомая комбинация генов, запертая в маленьком теле, провзаимодействует с воспитанием, географией, социальной средой, и что в итоге из этого сформируется.
Мой отец был тренером в секции муай-тай. Я занимаюсь этим видом искусства с пяти лет. В философском смысле, из тренировок я вынес одно: если ты страдаешь, значит, всё по-настоящему. Если больно, значит, правильно. Постепенно между страданием и подлинностью возник знак равенства. Комфорт превратился в синоним лжи.
К восемнадцати годам я каждое утро пробегал десять километров, всякий раз пытаясь побить рекорд по времени, тем самым обретая страдания. На тренировках я пахал до седьмого пота и никогда не отказывался от спаррингов, обретая страдания. Но это были страдания физические, – да, утомительные, но в чём-то резонные, понятные. Настоящие страдания я встретил, когда влюбился.
Я не принадлежу к современной субкультуре гомосексуалов. Мне противен их вечный промискуитет и зацикленность на физической красоте, я не вижу в этом высоты. Я люблю мужчин в античном смысле, я ищу в них ту андрогинность, о которой писал немецкий мистик Якоб Бёме в своей книге «Аврора, или Утренняя звезда». Женская красота представляется мне утилитарной. Широкие бёдра, чтобы легче вытолкнуть детёныша, лоно, чтобы в принципе его зачать, грудь, чтобы накормить детёныша молоком. Понимаете, красота – это веление свободы, а какая тут свобода, если всё рождено детерминизмом?
Я занимался любовью с одной девушкой, ласкал её грудь губами, можно сказать – сосал, как вдруг вспомнил, что точно так же сосал грудь матери, такой бугристый сосок. На секунду я словно оказался в объятиях матери, посреди ужасного инцеста. И ведь действительно – разве эта грудь чем-то принципиально отличается от груди матери? А бёдра? А лоно? А внутри? Мне стало противно, будто я провёл по губам обкаканными пальцами. Я убежал.
Ярославу я увидел на пляже. Я шёл по песку, отпинывая камешки, поднял голову и увидел её в глазах солнца. Она наносила на кожу крем. Я остановился шагах в десяти и смотрел. Это был нудистский пляж. Я специально ходил туда в надежде найти то, что лорд Байрон нашёл в греческих банях. Ярослава была такой худенькой, что почти не имела груди, её бёдра были столь узки, что не вытолкнули бы и жемчужину. Причём её худоба была не болезненной, а как у Киры Найтли – с ягодицами и круглыми ногами.
Я искал мужчину, а нашёл женщину и подругу. Весь июль мы встречались на нудистском пляже, плавали, загорали и разговаривали. Однажды мы стояли по пояс в Каме, когда Ярослава протянула руку, осторожно взяла меня за член и напряжённо уставилась. Я улыбнулся.
– Фу! Ты не представляешь, как долго я решалась.
Я взял Ярославу на руки, и она почти вся уместилась на моей груди, как кошка. Я вынес её на берег, в заросли, и положил на песок. Её маленькую грудь как бы компенсировали большие торчащие соски. Трогая их губами, я был потрясен тактильной новизной. Знаете, она из того типа женщин, к которым каждый раз подходишь заново, отринув прошлое, снова пытаясь влюбить её в себя. В ней было что-то антибытовое. Она стала мне не женой, а вечной любовницей, для которой вечно хочется покупать платья.
Ярослава преподавала йогу, а я – муай-тай. Мы арендовали помещение, оборудовали его и зажили необыкновенно приятной жизнью. Мы ничего друг от друга не скрывали; если она хотела переспать с женщиной, а я с мужчиной, то и пожалуйста. Забавно, но никто из нас этой свободой так и не воспользовался. Это был высокий союз.
Ярослава умерла через три года во время родов. Она пила противозачаточные таблетки, но моё семя как-то их преодолело. Я погрузился в невероятную пучину страданий. Уехал в Москву. Стал завсегдатаем тёмных комнат гей-клубов. Мой чёрный ход превратился в ход парадный. Иногда я разбивал руки о стены. Мне нравилось смотреть, как тягучая кровь капает на ламинат, срываясь с руки красным шариками.
Потом я ушёл в спорт, точнее, в бег. Пробежал марафон. Двойной марафон. Тройной марафон. Пробежал двести километров. Пробежал триста. Осилил пятьсот. Шестьдесят раз подтянулся на турнике. Сто раз отжался на железных брусьях. Я не мог просто лежать на кровати. Мне нужно было действовать, нестись, я хотел мышечной боли, костяной боли, боли в лёгких, я хотел, чтобы эта боль не кончалась.
Однажды я бежал по Битцевскому парку, мне было двадцать четыре года, два года прошло со смерти Ярославы, я бежал 44-й километр и мечтал, чтобы на меня выбежал битцевский маньяк с молотком, как бы я его развоплотил, как бы убил, как бы сожрал! Я – машина. У меня диета, еда по граммам, сон по минутам, ледяные ванны, я – машина. Я бегу, дерусь, плаваю, отжимаюсь, подтягиваюсь, стою планку по сорок минут. Я – машина. Я ничего не чувствую. Я идеален. Боль – мой друг, страдание мне мать. Я робот.
Тут из кустов выметнулась белая лошадь и понеслась к Битцевскому обрыву. Я догнал её по диагонали, повис на уздечке, правой рукой обхватив шею и пригибая её к земле.
У самого обрыва лошадь остановилась. С лошади спрыгнула полная девушка и захлопала в ладоши. Такая счастливая.
– Круто как! Вы мой спаситель! Я чуть со страха не умерла!
Девушка достала телефон, подлетела ко мне, обняла и сделала селфи.
– Спасибо вам огромное! Как на земле-то хорошо!
Девушка слегка закружилась. Я посмотрел на мир: птица вон, сирень, точно ведь – весна.
– Пойдёмте, я вас тортом угощу. «Наполеон» из мацы; вы такой никогда не ели. Очень вкусный!
Я хотел сказать, что мне ещё пятьдесят шесть километров бежать, но вдруг подумал… Да пошли эти километры в жопу.
И пошёл с Таней есть «Наполеон» из мацы.
Шабашка
Работодатель снял мне квартиру на семнадцатом этаже приличного двадцатипятиэтажного дома на Щукинской. Весну за окном усугубляла сирень на обоях. Будто я попал в голову Врубеля, хотя мне и своего безумия достаточно. Я бывший наркоман. Однажды я пилил трубу с закладкой прямо возле Росгвардии. Не смог достать, купил ножовку и пилил. Безумству храбрых… Прокатило.
Но я не целиком наркоман, ещё я писатель, книжки пишу художественные на потребу. Мне кажется, мы всё делаем на потребу, даже детей. Но от детей хоть какой-то выхлоп, стакан в старости, а от книг ничего. Нет, шестьдесят тысяч аванс, а потом роялти, но это так, побухать или посетить бордель. Моя жена постоянно негодует из-за моих посещений борделя. Она никак не поймёт, что бордели посещают все мужчины мира, просто слабаки делают это мысленно, а отважные ребята, вроде меня, эмпирически.
– Олег, ты ходишь по борделям, ты мне изменяешь!
– Я там тренируюсь, Катя. А выступаю уже с тобой.
У нас с Катей лёгкие отношения – она меня любит, а я её полюбливаю.
Я тут ходил на спектакль по своим рассказам. Там одна актриса… Боже мой! Я весь спектакль на неё смотрел, как борзая на зайца. Вот бы, думаю, эта актриса и ещё четверо в том же духе вышли на сцену и два часа мерили платья, танцевали под Майли Сайрус, красились, расчёсывали свои лошадиные волосы, смеялись и пели. Я бы на такой спектакль тыщу раз сходил. В конечном счёте, вся эта драматургия, бла-бла-бла, ничто по сравнению с обыкновенной красотой.
Про меня ещё, представляете, ребята из Перми документалку снимают.
– Вы поддерживаете СВО?
– Как?! Оно падает?!
– Да нет.
– Зачем же тогда его поддерживать?
Но всё это – книги, спектакли, документалки, – не приносят денег. А за двушку в Москве надо платить шестьдесят тысяч в месяц. Катя работает аналитиком, однако, её ста тысяч маловато. Поэтому я пишу сценарии для кино. Но в кино тоже считают, что СВО падает, и всячески его поддерживают. А мне хочется кино, ну, не знаю, – про двух девчонок, которые автостопом поехали на юг, и с ними всякая херня приключается. Или про чувака, который проснулся целиком в чужой крови, и весь фильм выясняет, что это, блин, за кровь такая.
Короче, я оказался в ловушке. Нет, можно вернуться в Пермь и пойти на завод, но и на завод меня не возьмут, меня никуда не возьмут – я на учётах у психиатра и нарколога. А ещё моей трудовой не касалась ничья ручка, она у меня девственница. А ещё мне тридцать восемь лет, и видок скверный.
Две недели питались мы с Катей макаронами с проклятьями, когда мне позвонили и предложили работу. Через три дня я поехал в Петербург. Это я Кате так сказал:
– Катя, подвернулась шабашка, я еду в Петербург.
– Чтоб у тебя не встал!
– Ты знаешь, что с каждым половым актом член мужчины чуть-чуть увеличивается?
– У тебя тогда должен быть, как у слона.
– Рад, что ты держишься.
Я увернулся от ложки, надел перчатки, вышел из квартиры, спустился вниз, заехал в магазин «Стройматериалы», купил перфоратор «Макита», человек передал мне ключ от квартиры, потом я снова сел в такси и вместо Петербурга приехал на Щукинскую. Там я купил булочек, фруктов и воды без газа.
В квартире я огляделся, проверил тумбочку возле двери, отнёс продукты на кухню, достал перфоратор и стал сверлить в стене дырки. Одну за другой. Я сверлил без остановки весь день.
Вечером в дверь позвонили. Я посмотрел в глазок и открыл. На пороге стояла тётка лет шестидесяти в застиранном халате и со складками на шее.
– Здравствуйте. Я соседка снизу.
Я поздоровался.
– Ремонт?
– Дизайнерский ремонт.
– Надолго?
– Неделя максимум.
– У нас ребёночек днём спит. Вы не могли бы..?
– По закону я имею право сверлить с девяти утра до девяти вечера.
Тетка зыркнула и ушла. Я поел булок и лёг спать, не раздеваясь. Ровно в девять утра я взял перфоратор.
Был шестой час вечера, в дверь позвонили. Я посмотрел в глазок и открыл. На пороге стоял мужчина хипстерской наружности. Он немного «завис». Моя лысая голова и широкие плечи сбили с него гнев.
– Извините. Вы весь день сверлите! Я на удалёнке, мне работать надо.
– Мне тоже надо работать. По закону я имею право сверлить с девяти утра до девяти вечера.
– Я полицию вызову!
– Вызывайте. Полиция вам скажет то же самое.
Я закрыл дверь и продолжил сверлить. Стены квартиры уже напоминали жилище термитов. Ночью мне приснилась актриса из спектакля. Кажется, я овладел матрацем.
В девять утра я снова взял перфоратор. От нечего делать я стал образовывать просверленными дырками геометрические фигуры и даже попытался изобразить Винни-Пуха.
Я как раз работал над его ушами, когда в дверь позвонили. Я положил перфоратор, подошёл и посмотрел в глазок. Потом достал из тумбочки пистолет с глушителем, он был без предохранителя, «глок-17», открыл дверь и дважды выстрелил Кузнецову Юрию Александровичу в голову. Он был свидетелем обвинения, которого следствие спрятало до суда в квартире наверху. Между прочим, за бронированной дверью с видеоглазком.
Я забрал рюкзак, положил пистолет на тело, спустился вниз по лестнице, вызвал такси от соседнего дома и уехал к себе. В подъезде я отклеил усы и вытащил цветные контактные линзы.
Понимаете, бытовые неудобства и криминальные опасения за свою жизнь лежат в головах людей на разных полках. Вот и Юрий Александрович не выдержал, пошёл негодовать. Не, ну странный мир, конечно. За книжку шестьдесят тысяч, а за убийство пять миллионов.
Великий рыб
Я вошёл в спальню – горел свет. Катя лежала поверх одеяла в пижаме и сверлила стену избыточно-недовольным детским взглядом. Катя – восьмилетний ангел. Впрочем, вряд ли бывают восьмилетние демоны. Чтобы стать ангелом, достаточно родиться. Чтобы стать демоном, надо потрудиться, восьми лет тут явно недостаточно.
– Почему не спишь?
– Расскажи мне сказку.
– Марш под одеяло.
Катя залезла под одеяло, я сел на край кровати. У Кати русые волосы, курносый нос и большие аметистовые глаза. Не ребенок, а мечта педофила.
– Хочу сказку.
– Ну, хорошо. Дай сообразить. Жил на свете кот по имени Мистер Цо-цо.
– Дурацкое имя.
– Не перебивай. Мистер Цо-цо жил не один. Вместе с ним жила кошка по имени Сибарея и старый ворчливый кот, которого все звали Перхоть.
– Фу!
– Не перебивай. Перхоть был уважаемым котом, потому что отсидел три дня в переноске.
– Зачем он там сидел?
– Хозяева куда-то его везли, не знаю. Однажды Мистер Цо-цо, Сибарея и Перхоть приехали отдыхать на Чёрное море.
– Я там была! Оно не чёрное, оно грязное.
– Раньше его звали Понт Эвксинский.
– Лучше бы так и звали.
– На море Мистер Цо-цо, Перхоть и Сибарея жили в доме с дендрарием.
– Это что?
– Это сад.
Катя кивнула. Надо сказать, она довольно смышленая девочка.
– Дальше.
– Мистер Цо-цо, Перхоть и Сибарея жили в домике, взаперти, хозяева не отпускали их в сад.
– Почему?
– Боялись, что они убегут, и их сожрут собаки или обидят плохие люди. Но Мистер Цо-цо, Перхоть и Сибарея очень хотели в сад. Оттуда в домик прилетали волшебные запахи. Чем там только не пахло! Агавой, сиренью, айвой, вишней, персиками, инжиром, сливами, абрикосом. Коты чувствуют запахи в шестнадцать раз сильнее, чем люди, представляешь?
Катя помотала головой.
– Коты хотели в сад, им хотелось изучать мир, познавать его, но ссориться с хозяевами они не хотели, поэтому сидели в домике смирно. Пока однажды на море не случился шторм, и ветер не принёс в их носы небывалый запах моря. Перхоть, который перевидал на своем веку и собак, и двух ветеринаров, и даже летал в самолёте, так разволновался от этого запаха, что не стал вечером есть. Обычно Перхоть ел больше всех и даже блевал от избытка, поэтому его поведение сильно удивило Мистера Цо-цо и Сибарею. Ночью они пришли к нему под кровать. Сибарея спросила:
– Перхоть, почему ты не жрал?
К разговору подключился Мистер Цо-цо.
– Думаешь, Кожаные отравили еду?
Мистер Цо-цо недавно жил с людьми и не вполне им доверял. Перхоть ответил:
– Слышите запах?
Мистер Цо-цо и Сибарея кивнули.
– Знаете, что это? Так пахнет Великий рыб! Если съесть этот рыб, то никогда не умрешь и снова будешь делать котят.
Сибарея вскинула морду и спросила:
– Я смогу родить?
– Да.
Мистер Цо-цо оторвал язык от лапы:
– Я смогу её покрыть?
– Да. Мы станем прежними, дикими и настоящими. Мы должны добраться до источника запаха и отведать Великого рыба.
Мистер Цо-цо воодушевился, но Сибарея сомневалась. Она сказала:
– Не знаю, Перхоть. Мир полон бед. Нас могут разорвать собаки.
Перхоть ответил:
– Могут.
Мистер Цо-цо добавил:
– Или сбить машина.
– Не исключено. Но тот, кто доберется до Великого рыба, снова станет собой. Я не могу больше есть из корыта, как свинья. Я – кот! Я не могу больше сидеть на этих дешёвых дофаминах, на этих поглаживаниях. Мне надоело спать по ночам, когда спят Кожаные. Я хочу охотиться, хочу убивать, хочу видеть ужас в глазах мышей, хочу лакать горячую кровь. Я – хищник! Посмотрите, что эти ублюдки с нами сделали? Мы обрюзгли, разжирели, предали свою природу ради безопасности и комфорта!
Я понял, что сказка резко стала взрословатой, но Катя слушала с интересом.
– Они нашли Великого рыба?
– Утром они совершили побег. Самой ловкой из троицы была Сибарея. Она взобралась на стол и столкнула с него чашку, когда двое Кожаных только открыли дверь, чтобы пойти на пляж. В этот момент Перхоть и Мистер Цо-цо выбежали в сад и побежали на запах Великого рыба. Кожаные бросились за ними, но коты уже прошмыгнули на соседний участок и вовсю неслись прочь.
– А Сибарея?
– Она побежала, но увидела дерево и быстро залезла на него. Она никогда не лазила по деревьям. Потом она залезла на второе дерево. А затем и вовсе решила сначала залезть на все деревья в саду, а потом уже искать Великого рыба. Тут она увидела ящерицу в траве, напала на неё, но та отбросила хвост и скрылась в норке. А Сибарея полдня играла с хвостом, потому что он дергался, а потом съела его.
– Фу! А что случилось с Цо-цо и Перхотью?
– Долго ли, коротко, на самом деле минут через пятнадцать Мистер Цо-цо и Перхоть выбежали к морю. Они подошли к самой его кромке и сели в недоумении. Мистер Цо-цо спросил:
– Великий рыб – это вода?
Перхоть плакал.
– Этого не может быть.
В воздухе запахло псиной. К ним неслась свора собак, кобелей пятнадцать. Бежать было поздно. Завидев котов, псы ускорились.
Катя села в постели и взяла меня за руку.
– Их сожрали?
– Слушай. Когда псы были метрах в тридцати, морская волна вдруг выкатила прямо к лапам котов Великого рыба. Это был дельфин-азовка, погибший под винтами лодки. Перхоть тут же набросился на Великого рыба и стал грызть плавник. Мистер Цо-цо вцепился зубами в другой плавник. Едва они откусили по кусочку, как сразу преобразились: стали мускулистыми, больше размером, и храбрыми, как львы. Переглянувшись, Мистер Цо-цо и Перхоть яростно промяукали и пошли на свору собак в лобовую кавалерийскую атаку. Их хвосты стояли, как два знамени, глаза горели, как полярные звёзды, а сердца бились, как двигатели «мустанга». Псы никогда не видели таких котов-воителей и сразу бросились наутёк.
– Ура! А Кожаные? Они к ним вернулись?
– Вернулись. Когда Перхоть съел плавник, он узнал тридцать человеческих слов, и смог договориться с Кожаными, чтобы жить у них не как домашние животные, а как партнёры и самостоятельные коты.
– А Сибарея?
– Мистер Цо-цо принес ей кусочек плавника.
– Значит, она может рожать?
– Может. Но не хочет. Она где-то прочитала, что от родов растяжки.
– А, ну ладно.
– В общем, сказочке конец, а кто слушал – молодец. Теперь спи.
Я встал, подошёл к двери и погасил свет. В темноте раздался Катин голос:
– Когда я увижу маму и папу?
– Когда они заплатят за тебя выкуп, дорогая.
Я вышел из спальни, прикрыл дверь, зашёл на кухню. За столом сидел Берендей – играл в шахматы на телефоне. Я открыл морозилку, достал формочку для заморозки льда и поставил формочку на стол. В ней лежал детский мизинец. Берендей отвлёкся от телефона и посмотрел на мизинец.
– Пора?
– Пора. Надо их простимулировать. Да и сказки заканчиваются.
Берендей встал, надел майорский китель, взял палец платком, положил в красивую коробочку, закрыл, убрал в карман и ушёл. Мизинец не Катин. Я отрезал его у мёртвой восьмилетней девочки в морге Чертаново. Я там помощником прозектора работаю.