60(28) Роман Кацман

Стоболь

 

Предисловие к четвертому тому переводов произведений русско-израильской литературы на польский язык “Z Rosji do Izraela”,  опубликованному в издательстве Силезского университета в Катовице.

 

 

Посвящается памяти жертв погрома 7 октября

 

 

     «– Шумные они у вас… – Живые».

  (Елизавета Михайличенко и Юрий Несис,

«Talithakumi, или Завет меж осколками бутылки»)

 

 

7 октября 2023 года жизнь Израиля изменилась навсегда. Самый чудовищный кошмар еврейского народа стал явью. Древний ужас варварской резни вернулся в современный мир. Вооруженные отряды исламских террористов из сектора Газы вторглись на территорию страны. Дикари убивали мужчин, женщин, детей и стариков, насиловали, похищали и измывались над живыми и мертвыми. Столь зверского и кровопролитного погрома еврейский народ не знал со времен Холокоста. Когда я пишу эти строки, еще не остыл пепел сожженных людей, сотни их тел даже не поддаются генетической идентификации. Сотни людей еще находятся в плену в Газе, тысячи еще не оплакали своих родных. Ежедневно пополняются списки жертв, цифры растут, и похороны следуют за похоронами. Обезглавленные и выпотрошенные тела евреев, трупы расстрелянных младенцев в люльках, истерзанные женщины – вот те образы, которые отныне будут преследовать израильтян и определят формирование нового этапа в развитии нашего сознании и нашей страны. Как пишет Гали-Дана Зингер в одном из стихотворений, имея в виду другую войну, «мир уже никогда не будет прежним». «Правда», – продолжает она, – «мир никогда не был прежним/ почему же мы только теперь это замечаем/ почему так поздно»? Хороший вопрос, который должны задать себе все, в том числе и литература.

К чести русско-израильской литературы, нужно сказать, что она лучше, чем многие другие культурные и интеллектуальные круги в Израиле видела и осознавала реальность, понимала опасность слепых философских и политических фантазий. Дина Рубина, Алекс Тарн, Елизавета Михайличенко и Юрий Несис, Анна Файн, Наум Вайман, Велвл Чернин, а до них Юлий Марголин, Эли Люксембург, Эфраим Баух, Нелли Гутина, многие другие – их голоса в течение десятилетий звучали грозным предупреждением, но оставались гласом вопиющего в пустыне. Но и русско-израильская литература изменится отныне навсегда. Изменится также и то, как она прочитывается, как читаются и новые, и написанные до войны тексты.

Этот сборник, уже четвертый по счету, составлялся и переводился до войны, и, проглядывая его страницы, мы прикасаемся к прежней жизни. Но и она не была мирной: война в Израиле не прекращалась никогда, а кроме этого, уже почти два года идет другая война, далекая, но близкая – война России против Украины. Поэтому не удивительно, что эти тексты преисполнены трагизма, изредка преодолеваемого минутами счастливого просветления.

Гали-Дана Зингер, одна из главных представителей израильского поэтического авангарда, пророчески воплощает сегодняшнее наше переживание в одном слове, вынесенном мною в заголовок – «стоболь». Она схватывает постигшую мир катастрофу, то ли прошлую, то ли будущую: это мир, где правят «одержимые бесами ангелы», это «город, которого больше нет». Одна за другой возникают картины апокалипсиса: «вот День суда», «воистину не выйти из-под суда/ нашим небесным стыдам./ А вашим поднебесным стадам/ гурьбой да на убой». Но выше этого суда поэт ставит одну единственную человеческую жизнь: «Зачем вам небесный суд?/ К чему вам отблески слёз?/ Ведь с каждым и все умрут». К ужасу читателя, в стихотворении, оплакивающем украинскую беду и предсказывающем израильскую, вновь стучит в сердца «серый пепел». В ее стихах – и недоумение перед лицом человеческой жестокости, и вина выжившего, и бессилие жизни перед смертью, и вера в то, что «смерть изнеможет», и можно будет «начать жить впервые».

На фоне «братских» и «сестринских» могил руки складываются в «молитвенном жесте». Но в стихах Зингер религиозные мотивы укореняются в философско-антрополо-гическом осмыслении реальности. Привычные для русского авангарда неологизм, заумь, подрыв синтаксиса и разрушение речевой связности, в соединении с фольклорными жанровыми элементами, подводят к переосмыслению роли поэта в этой совершенно невыносимой, оруэлловской действительности. На лик молельщицы и плакальщицы со срывающимся от надрыва голосом накладывается лик рационального мыслителя. И этот мыслитель, разбивая постмодернистские оковы, устремляется к «последней честности»: «Ложь уже не пытается/ прикинуться правдой (…) я – ваша ложь/ кроме меня/ у вас ничего нету/ и никогда/ ничего/ не будет/ если хотите/ вы можете/ звать меня правдой». Едва выдерживая «ожидание наказания», «свободу в страхе» и «ужас беспрецедентный», поэт пытается остаться на «хрупкой поверхности/ трезвых суждений». Гали-Дана Зингер – одна из немногих поэтов сегодня, которым удается, не сдерживая бури чувств, донести до читателя слово разума.

Поэзия Елизаветы Михайличенко – поэта, прозаика и художника – неординарное явление в русско-израильской литературе. Ее поэзия есть образчик художественного и идейного нонконформизма вне традиций авангардизма и без заигрывания с постмодернизмом. Ее талант соединяет ироничный лиризм, пленяющий своей горделивой прямотой без тени самолюбования, предельно точную образность, глубокое проникновение в суть культурных явлений. Михайличенко – поэт-философ, ее лирический герой – это современный Сократ или Экклезиаст, бродящий по улицам Иерусалима, «вечный нищий», протягивающий руки к небу, прекрасный в этой скульптурной позе, которая «забавна, поскольку нелепа». Её поэзия, словно чуткий сейсмограф, фиксирует тектонические сдвиги, сотрясающие нашу страну и причиняющие нам всё новые и новые страдания. Цикл стихов, вошедший в сборник и написанный задолго до событий 7 октября, так и называется – «Еврейские страсти». С первых же строк читатель оказывается на войне, где-то посередине между библейским апокалипсисом и детской уличной дракой: «А бежать под нашим страшным небом…/ некуда, болезный (…) Что же нас под этим небом держит? Чувство одиночества и дома./ В золотом театре поднебесном мы всего лишь уличные дети».

Михайличенко оживляет героев еврейских мифов вовсе не для того, чтобы поразить наше воображение их страстями, а чтобы мы поняли, наконец, что им нет конца, что их страсти – это наши страсти, их странствия и войны – это наши странствия и войны. И это не красивость, не аллегория, не риторическая фигура, а самая суть происходящего. Но Яков, сам воплощенный Израиль, всё еще надеется на Божий суд: «Камней иудейских привычен жар,/ подошвы, копыта, мазут./ Дед виноват, что прогнал Агарь?/ На это есть Божий суд». Он закрывает глаза, погружается в фантасмагорические, шагаловские видения, стараясь скрыться и от любви Рахель, привязывающей его к Земле обетованной, и от страха Леи, гонящего его назад в изгнание. Но бежать, как уже было сказано, некуда, эксодус позади, море впереди, и есть «лишь боль и Город»; «когда исчезают с ладони ключи/ и заперты люди и города». И еще есть «чувство свободы, кураж, неизвестность ответа», которые то ли дар Бога, то ли проклятие, то ли «просто жизнь». Герой Михайличенко – «одиночка, что ступает отважно и слепо», падает, но всё думает, что «есть ещё пара метров до дна». Эти слова звучат сегодня как трагическое предзнаменование.

Семен (Шимон) Крайтман начал публиковать свои стихи не так давно. Он миновал фазу «молодого поэта» и появился на русско-израильской поэтической сцене как полностью сложившийся, даровитый, зрелый и чрезвычайно плодовитый автор. Его строка впитывает различные поэтические традиции, и в итоге превращается в кристально стройное по смыслу, звуку и тону, но не скованное ни рамками просодии, ни условностями модных движений художественное высказывание. Как и у Зингер и Михайличенко, его подборка в сборнике открывается стихотворением о войне – той, другой, российско-украинской войне, которая, как теперь ясно, стала и нашей войной, и вообще о войне. Библейская история о трех ангелах, явившихся Аврааму, рассказывает о божьем суде и наказании, но также и о спасении. У Крайтмана же – только длящийся сквозь времена трагический аккорд: «и так и пошли./ и идут./ и война началась». Удивительно, но даже в лирическом, признающемся в любви к жизни стихотворении, посвященном столь любимому автором морю, прохлада в нём прячется, «как тот/ еврей во время обыска в подвале». Этот вечный и актуальный сегодня как никогда мотив погрома и Холокоста пробивается в самых пасторальных строчках поэта и предвещает беду. Но тщетен его призыв – и к себе, и к другим: «из суеты…/ из лжи и суеты/ открой глаза/ и обрети черты/ подобия,/ намёка… ну, и ладно».

Как и другие представленные в сборнике поэты, Крайтман – поэт-мыслитель. Иногда ему удается «удивляться миру», «наполненному мыслью и любовью». Его герой верит в живого Бога, бредит о воскрешении и рвется к слову, которое «не исчезло», но оно обретает смысл именно в силу его хрупкости, эфемерности перед лицом смерти. Подлинное бессмертие обретают только поэтические строки или слова пророка, как в стихотворении «Амос»: «звучит камнепад,/ я один из камней камнепада./ не будет пощады за три преступленья Дамаска,/ за три преступления Газы…/ не будет пощады/ и дальше по тексту,/ его ещё нет и в помине,/ но он мной прочитан,/ он мною прочитан и прожит». По мысли Крайтмана, поэт не пророк, как думали романтики, но он знает о том, что «проживает» пророчество. Это знание – знание об истине, открывающейся в слове – было оклеветано и отброшено за ненадобностью эпохой постмодерна. Вместе с ним была отброшена и объективная реальность. Поэт же знает и миф, и реальность, и, в отличие от большинства наших современников, различает их. Только различая их, можно полагать, что жизнь есть «проживание» мифа в реальности. Библейские слова о преступлениях Газы звучат особенно грозно сегодня, когда история повторяется вновь, и когда идущая за окном война вновь подтверждает неизбежность беспощадного наказания за преступления против человечности.

Давид Маркиш, один из старейших и известнейших русско-израильских прозаиков, пишет на самые разные темы. В последние годы он много работает над темой связи библейских сюжетов с современностью. «Молодой кровью дышат буквы слов» Экклезиаста, сказанные в Иерусалиме, по словам писателя, три тысячи лет назад. Молодая кровь – это не только образ возрождения и обновления поколений, но и образ жертв бесконечно обновляющихся войн. Первый же его рассказ из тех, что вошли в сборник, который мы открываем, «Дежавю» (датирован февралем 2023) – о древней, как мир, войне. Он вторит той мысли, что мы только что видели в стихах Крайтмана: героем овладевает«родственная озабоченность библейской стариной, начинавшаяся сразу за воротами кибуца». Герой Маркиша, тщетно стремящийся «разглядеть справедливость в жизни», «проживает» (если использовать слово Крайтмана) древнюю и повторяющуюся историю о евреях, вновь и вновь становящихся объектом ресентимента и насилия – историю о похищении и изнасиловании дочери Иакова Дины и о том наказании, которое за это обрушили на Шхем ее братья.

В рассказе «Райский Джек», где автор, не боясь нареканий моральных релятивистов, вплетает свой пристрастный голос в повествование погибшей в теракте собаки, сказано всё, что нужно знать о войне в Израиле: «Война не прекращалась никогда. (…) Соседство с войной, даже такое тесное, как у нас на овощной ферме, на Юге, не приближало к сердцевине безумия – чтобы почуять и понять, надо было увидеть смертоубийство своими глазами, а не чужими: кровь, кольца кишок. (…) Что же это – ошибка? Или несправедливость? (…) Зачем смертник пришёл в кафе убивать безоружных, ни в чём не повинных и ни о чём не догадывающихся людей?». Сегодня мы все оказались там, на расстрелянной «овощной ферме, на Юге», на границе с Газой, в «сердцевине безумия»; мы всё увидели, всё поняли. Какой «стоболью» отзывается этот рассказ, написанный в августе 2018 года, сегодня, после того как тысячи таких терактов произошли в один субботний, праздничный день. Как удивительно он перекликается с теми облетевшими весь мир кадрами, где террорист, приближаясь к беззащитному дому «на ферме», убивает сперва собаку. Но собаки попадают в рай, где и ожидают своих хозяев. Миф – это воспоминание о будущем. Таковы полные надежды рассказы «Счастливчик Таль» и «Удар счастья» о людях, мечтающих о чуде и обретающих счастье в первый миг после боя или за миг до смерти. Так «в сердцевине безумия» обретается не только знание об исторической реальности, но и знание о свободе человеческой индивидуальности, которая в ней реализуется и ее преодолевает.

Ровно об этом же знании, пусть и от противного, повествует большинство рассказов Леонида Левинзона. Его письмо принадлежит другому поколению, другой стилистике и другому мировоззрению – не рациональному, а мистическому. Вместо сбалансированной, прорисованной четкими реалистическими линиями и снабженной твердым, уверенным ритмом прозы, как у Маркиша, мы встречаем здесь прерывистое дыхание полного неопределенности и неуверенности магико-реалистического повествования. Говоря словами рассказа «Удивительный мир», «всё, что происходит, — призрачные вещи, какая-то невероятная зыбкость». То и дело мелькают символические, часто гротескные образы, всё наполнено мистическими намёками и ощущением непознаваемого. Здесь довлеют эмоции, и герои щедро делятся ими, выкрикивают морю патриотические лозунги, встают на колени и плачут посреди города, услышав невинные слова ребенка, в то время как «всё вокруг дохнет», бросаются с кулаками на людей, чтобы защитить слабых, или дать выход накопившейся ненависти, или просто испытать сильные чувства. Моральные критерии постепенно стираются: «мы, семиты и антисемиты, уходим в роскошное марево, которое ждёт всех». Жизнь движима не разумом, а – «просто так – игра судьбы».

И над всем царит знание о повторяемости истории и, следовательно, предчувствие беды. В рассказе «Полёт», в котором действие происходит «на территориях», то есть вне территории, в зоне хаоса войны с арабами, говорится: «Когда-нибудь пыль покроет наши города, и те, кто будут жить, будут жить на метр выше, но всё будет по-прежнему». И это «по-прежнему» включает и чудеса, и катастрофы. Этот рассказ – притча о чудесном охраннике, символическом ангеле, хранителе Израиля, который умеет летать. Он прочёл горы русской литературы, он владеет восточной магией, он такой «продвинутый» и прогрессивный – полное воплощение нашей благообразной интеллигенции. Но от неразделенной любви он, словно пророк Илия, возносится на небо в огне, и в конце рассказа повисает вопрос, поражающий сегодня своей ужасающей злободневностью и не имеющий ответа, которым я хочу закончить это краткое предисловие: «Кто теперь будет фабрику охранять?».