Поэма о молоке
Home attendant Галя приходила в восемь пятнадцать. Летом ровно в это время прилетали пчёлы, делали своё дело — собирали нектар с рододендрона, что пышно цвёл прямо под её окном — и исчезали. Хаматенда, как упорно, с нарочитым русским акцентом называла ее Людмила, тихо выкладывала принесённые продукты, бесшумно прибиралась, готовила молочную ванночку и так же, как пчёлы, исчезала. Людмила всё это время неотрывно смотрела в окно, наблюдала за насекомыми, делала вид, что её не интересует, чем там занимается Галя, которая замолчала после того, как получила серьёзный отлуп от своей подопечной. До этого Галя трещала без перерыва на своём смешном суржике. А тут вдруг: «Тьфу, кака гидота! Вотож надумала — в молоке плёскаться!».
Людмила была в ярости: вот дрянь неграмотная. Даже хотела было позвонить в офис, но подумала: «А что я скажу-то, про молоко, что ли? Подумают: деменция, мне же хуже. Галька, конечно, девка добрая, хоть и хохлушка. Только дура — ходит со своим рябым лицом и даже не переживает, что её Николай бросил. А делала бы мои ванночки, — не бросил бы».
Людмила всегда была специалистом в области женской красоты, в частности, красоты русских женщин. По приезде в Америку она сразу принялась писать об этом книгу. Прямо так и озаглавила «Почему русские женщины самые красивые в мире».
Там она и объясняла этот феномен, надо заметить, без всяких глупостей в виде статистики или экспертных оценок. Люде было не до этого — надо ведь успеть уместить в небольшой том (большой обошёлся бы ей втридорога) все методы покорения мира русской красотой.
«Испокон веков женщины… список процедур можно продолжать очень долго… хотите шикарно выглядеть на протяжении многих лет, придётся за собой ухаживать…» — гласил строгий текст на тыльной стороне обложки. В своём этом единственном увидевшем свет произведении, Людмила как раз и описывала один из способов оставаться вечно красивой — посредством молочных ванн.
«Косметологи проводили исследования и выяснили, что женщины, которые принимали молочные ванны, выглядят лучше тех, кто наслаждался водными процедурами без данного продукта».
В Людиной книге было много и других советов, в том числе уринотерапия для омоложения внутренних органов, лицевые маски из спермы — от морщин и для отбеливания, и, конечно, работа над осанкой: «тянуть шейку и держать спинку».
Людмила всегда носила свою книгу с собой, даже когда временно ночевала в других домах — подрабатывала housesitter (это когда хозяева уезжали отдыхать и нанимали присматривать за домом) или dogsitter (соответственно, смотреть за собакой). Жители сонного американского предместья большого города обычно отправлялись зимой погреться на мексиканском солнышке. Некоторые называли свой кусок тихоокеанского побережья с фигурными прорезями заливов «городом вечного дождя». Людмиле же как раз по душе были и здешний климат, и пейзаж: тонкие, почти невидимые нити тёплого дождика и обильные вязкие туманы, таёжные мачтовые сосны вперемежку с роскошными субтропическими рододендронами, а в летние дни — контраст солнечных неоновых лужаек и антрацитовых теней.
Деньги платили за такую работку очень неплохие, да ещё можно подружек приглашать повеселиться — дома́ у её работодателей были обычно просторные, богатые. Раздражало только, что в последнее время телекамер понаставили. Но она быстро смекнула, и всё равно организовывала девичники или, как она их называла, «симпозиумы». Один из таких симпозиумов проходил прямо в громадной хозяйской спальне («думают, я дура — в спальне-то камер нету») с прилегающей ванной («во разжирели — не ванная, а целый спа-салон»).
Сразу после отъезда хозяев, Люда устраивалась во временном жилье, как у себя дома — ставила на подоконник иконку, свечку, многочисленные баночки с самодельными кремами и, конечно, свою книгу. Там, на обложке, сама автор во весь рост, русская красавица образца 70-х: безупречная фигура в заграничных шмотках, пышные каштановые волосы до плеч и светло-серые глаза — две огромные, переливающиеся перламутровые пуговицы. «Рита Хэйворт, да и только», — говорил её отец-майор. После войны он видел американскую актрису в трофейном фильме и забыть уже не смог.
Отец всю жизнь называл Людочку «королевишна» — так она и прожила в военных гарнизонах семнадцать лет, ни капли не сомневаясь в своём королевском происхождении, а внешность Господь ей дал и впрямь королевскую.
«Каким меня ты ядом напоила?
Каким огнём меня воспламенила?
Дай мне руки нежные и глаза безбрежные,
Молодые трепетные губы…» — заливался под гитару молодой прапорщик.
С такими данными ей был прямой путь в манекенщицы. Только где ж у них в области, под Томском, нашла бы Людмила в те времена применение своей красоте? В Москву, в Москву!
В московский дом моделей запрыгнуть было слишком трудно, но Людочка без особых препятствий пробилась в областной, и очень быстро ухватила самую суть работы. Там она и преуспела в искусстве сохранения красоты — в принятии молочных ванн и в прочих замечательных процедурах. Конечно, стиля и шарма в ней хоть отбавляй — модельеры были довольны, но тут появились какие-то люди, называвшие себя кураторами. Те, как выяснилось, ожидали от неё несколько другого. И здесь она тоже оказалась отличницей — выполняла все задания кураторов по работе с иностранцами «чётко и грамотно», как они потом писали в отчётах.
Вторая, параллельная работа не требовала особых умений. Хотя, конечно, хорошо было бы прилично знать какой-нибудь иностранный язык. Но чего нет, того нет. Учителей языков в военных гарнизонах практически не было. Химик, побывавший в плену, преподавал немецкий, как мог, а из английского она помнила только «ху из он дьюти тудей» или «Лондон из зе кэпитал оф…». Впрочем для близкого общения с фирмачами Людмиле хватало умопомрачительной улыбки и языка жестов, подкреплённого несколькими восклицаниями, типа «Oh, yes!» или «Right!». Иногда она произносила их с вопросительной интонацией: интересуется, мол, — и тогда иностранец с энтузиазмом долго рассказывал ей что-то. Её задачей было делать глубоко заинтересованное лицо, кивать и изредка произносить на разные лады «окей». Остальное — работа куратора-переводчика, сидящего в спецкомнате ресторана «Националь».
Людмилу совсем не тяготило это бессловесное времяпровождение — ведь она здесь правила бал, вертела этим дурилой, как королева, а он смотрел на неё глазами, полными вожделения и восхищения. К тому же, приличная добавка к зарплате чеками из «Берёзки»; и её любимое маскарпонэ на десерт.
Вскоре её послали на курсы погружения в английский, который она схватывала на лету, и стали давать более деликатные задания. «Ну, Людмила Николаевна, вы просто бриллиант», — полушёпотом произносил с грассирующим «р» главный куратор. Ещё бы — конечно, бриллиант. Благодаря успехам своей подопечной, он за два года поднялся в звании.
Номера в «Национале» были роскошные, пыхтения старательных фирмачей Людмила выносила без труда, да и заканчивалось всё быстро. Она всё-таки любила спать в своей постели, а на такси здесь полчаса до дома. Засыпала быстро, спала, как убитая, с ухмылкой вспоминая прерывистое лепетание очередного Джона: «you’re my beauuuuuty, you’re my queeeeeen”.
Раз в месяц звонил папа.
— Как дела у моей королевишны?.
— Служу Советскому Союзу! — по-бойцовски неизменно отвечала дочь и звонко хихикала.
«Именно служу, вот оно, правильное слово — служу своей родине», — думала Людмила в минуты сомнений. Она с удовольствием глядела на себя в зеркало, купаясь в молоке или накладывая на лицо свои специальные примочки.
Её особое усердие подвело работников невидимого фронта к решению поручить Людмиле одну из самых ответственных работ. Русская красавица и умница Людмила Синицина стала заведовать в главном вузе страны сектором научных работников в первом отделе.
Не помните, что такое первый отдел? Намекну: Людмила Николаевна утверждала выезд учёных, доцентов и профессоров, за пределы необъятной родины, и выполняла свою работу более чем эффективно. А все благодаря неотразимой красоте и врождённым повадкам, перед которыми невозможно было устоять. Она приглашала жертв в свой кабинет, где пахло хорошим кофе и корицей, серые глаза её излучали сплошную любовь и безграничное понимание. Никаких вольностей — бледно-розовая итальянская кофточка наглухо застёгнута на жемчужные пуговки.
Неискушённый посетитель моментально расслаблялся в мягком кресле (этот инвентарь был выписан специально по её запросу).
— Кофе, чай? Моё фирменное печенье — курабье. А может, молочка, а? Тёпленького, а?
После молочка шло как по маслу, обезоруженный научный работник рассказывал всё, что требовалась, и покидал кабинет довольный, с чистой совестью. Какая же приятная Людмила Николаевна, есть же и в этих органах приличные люди, дай Бог ей здоровья и жениха хорошего!
Жениха Людмиле кураторы уже подготовили, считали её перспективной — и тут чтоб тоже было чисто, наверняка: парень проверенный, управляемый. Голубоглазый и широкоплечий, как будто сошедший с плаката, призывающего выполнить нормы ГТО в срок, выпускник физтеха, — и вправду влюбился. И чем загадочнее, непредсказуемей было временами её поведение, тем сильней он влюблялся.
Здоровая советская ячейка общества получила квартиру в сталинском доме прямо рядом с университетом. Счастливая молодая мать Людмила много работала, безукоризненные рапорты её о степени благонадёжности учёных поступали на стол начальства без задержек. Подношения и сувениры от учёных, которых она отправляла в заграничные командировки, тоже шли сплошным потоком. Люда умудрялась обожать мужа и одновременно иногда выполнять специальные задания, проводя вечера в ресторане «Метрополь» или в гостинице «Националь».
«Ну что за идиллия, такого не бывает», — скажете вы. Да. Наверняка у Людмилы всё было не так безоблачно, но это то, что она через много лет рассказывала в Америке подружкам.
За последние два десятилетия в Америке она сумела обзавестись компанией приятельниц — прихожанок православной церкви, участниц славянского хора, жён разбогатевших русских микрософтов. Уважали Люду как непререкаемый авторитет в вопросах красоты, жалели её за трудную долю и периодически подкидывали ей лакомые кусочки — то билет в оперу, то бесплатный абонемент в тренажёрный зал, а то и отдых на курорте.
К подаркам Людмила была подготовлена всей своей прежней жизнью, но здесь, за океаном, истории с подарками, как правило, заканчивались плохо. Заканчивались они скандалами, упрёками и взаимным обидами — в опере она отказалась сидеть рядом с полной чернокожей женщиной, в спортзале нахамила охраннику, в зоне отдыха приставала к бармену. Но её почему-то всегда терпели и обеспечивали работой. В особенности её самые близкие подружки — две зажиточные Антонины и одна Людмила.
Вторую Людмилу занесло в Америку примерно так же, как нашу героиню, только по другому ведомству — поговаривали, что послана она была братками, чтобы сохранить деньги общака. Но подруге повезло гораздо больше, чем нашей героине: своего мужа, сутками лежавшего на диване, она быстро выгнала, жила себе припеваючи на проценты от сбережённых денег — бандиты не обманули, всё вышло, как договорились. Даже купила пансион в классном месте; Галя, которая там убирала, рассказывала, что шикарный.
— Нерусские всегда лучше устраиваются, — язвительно повторяла наша Люда, намекая на раскосые глаза и смуглое лицо подруги. — А мы, настоящие славяне, не умеем прислуживать… Вон эти евреи шли на убой, как стадо, а наша Зоя Космодемьянская плевала немцам в лицо. А то всё — Холокост-Холокост, а русских тоже много убили.
Подруги не перечили, соглашались.
Как-то одна из Антонин устроила Люде отличную работу: сидеть с пуделем, пока его хозяева в отпуске. Молодой пёсик был, как выражаются иммигранты, фикснутый, то есть кастрированный, почти не лаял, не огрызался, сидел себе на специальной подстилке и жрал свой собачий корм. Уезжая, хозяйка поцеловала любимца в нос и наказала догситеру Людмиле ни в коем случае не выпускать Солика (короткое имя собачки Соломона) из багажника без поводка. Догситер поглядела на женщину снисходительно — она, мол, Людмила Синицына, лучше знает, как обращаться с собаками, надо их в строгости держать, а не подтирать им задницу туалетной бумагой, как делает хозяйка.
Наутро подъехала Людмила №2. Посидели, выпили кофейку с коньячком, обменялись опытом, как на..бать американские соцслужбы. Все это под песню 90-х:
«Сегодня у меня на сердце вьюга,
А неудачи словно ошалели.
Так встретимся давай, моя подруга,
Посплетничать, подумать о судьбе…».
Пришло время гулять с Соломоном, ничего не поделаешь.
В парке на собачьей площадке никого не было. Людмила выпустила из багажника резвого пуделя, и он помчался, как ужаленный.
— Во, гляди! А эта сумасшедшая говорит: не выпускать, — успела произнести Людмила. И тут же услышала пронзительный визг пёсика. Шоколадную каракульчу шерсти Соломона с остервенением рвал крепенький французский бульдог. Людмила рванулась за пёсиком, зацепилась шпорой сапога за корягу и повалилась на бок. Как ни скрывала она этого происшествие, по приезде хозяйка тут же заметила и ужаснулась рваной ране на Соломоновой шкуре. В кругах платёжеспособных собаководов прошёл слух о безответственности Людмилы, и больше её не приглашали ухаживать за драгоценными питомцами.
— Вот она, капиталистическая суть! Собаки для них важнее людей! — возмущалась Люда, зашивая рукав своей драгоценной шинели.
— А что с Людмилой-то? Что-то давно про неё ничего не слышно, — спрашивала я подругу.
— Какая Людмила? Которая укусила Соломона?
Так её теперь называют.
— Жалуется всем, что хозяева пуделя не собираются возмещать «непоправимый ущерб, нанесённый здоровью», и добавляет: «знаем мы эту нацию…». А в остальном, как всегда — даёт советы по красоте и лечится верблюжьей мочой.
Когда Галя уходила, Людмила обычно недолго полёживала в ванне, а потом быстро, даже толком не обтерев тело, ныряла в постель. В последнее время она почему-то уставала катастрофически, сил не было ни на что. Она прикрывала помутневшие, но все ещё перламутровые глаза и вспоминала, как в другой, далёкой жизни муж и сын боготворили свою женщину-мать, как субботним вечером любящий муж приносил в постель чай с молоком, а воскресным утром кофе с корицей.
Когда они с мужем развелись, Люда Синицина была необыкновенно свежа. Ей как раз стукнуло сорок. Отмечали в кафетерии МГУ: модная музгруппа, все в дымчатых очках, бутылки коньяка не считали, икры́ завались. Её сочные губы искренне растягивались в радушной улыбке, открывая крупные зубы, не безупречные — сказывалось детство в задымлённом областном центре, — но хорошо ухоженные. Узкие юбки рюмочкой ниже колен, плотные чёрные колготки и тонкие кашемировые свитера — теперь это был её стиль, классический, европейский. Никаких там норковых шапок-боярок, только снежинки поблёскивают на каштановых, уже подкрашенных волосах, отражая мигающую у метро «Университет» рекламу «Госстрах». Легкая чёрная шубка вразлёт, тончайшая розовая шаль, ну и сапоги, само собой, это святое для русской леди — шикарные саламандры разных цветов, Три пары отдыхают в фирменных коробках, ждут своей очереди на выгул. Всё при всём, всего добилась наша Людмила сама.
А молочные ванночки для лица и тела всегда оставались её главным ритуалом, тем более, в этой загрязненной Москве. Жирное молоко доставляла в бидоне из нержавейки краснощёкая девка из ближайшего совхоза около Внуково.
В середине восьмидесятых молоко привозить перестали. Девка по секрету рассказала, что хозяйство разваливается, мяса уже давно нет, а теперь вот и молоко… Только и есть, что куры, да и для них корма впритык.
Но для Людмилы жизнь мало изменилась, всё шло по накатанному: уютный рабочий кабинет, ценные подарки, в квартире все признаки богатого позднесоветского быта: видик, фотообои с водопадом, на дубовых дверях витражи, дача-машина, само собой. Муж давно защитился, стал доцентом, любил итальянские рубашки батндаун, а также Людочку, которая всё так замечательно устраивала.
В один из редких солнечных ноябрьских дней 90-го Люда отправилась в «Националь» на рабочую встречу, но никаких фирмачей она, к своему удивлению, в назначенном месте не обнаружила. В номере её ждал угрюмый, плохо одетый немолодой человек. Приступил к делу сразу, без комплиментов или сальных шуточек, свойственных кураторам. Людмила Николаевна Синицина должна была незамедлительно отправиться в США. Как скоро? Через неделю. На какой срок? Пока неизвестно, полгода в университет по обмену опытом административной работы, а там будет видно.
— С семьей? — обрадовалась Людмила.
— Да нет! — Мужчина был явно раздражён. — Какая уж тут семья?! Придётся формально развестись. Это же служба, Людмила Николаевна. Что ж вы, за двадцать лет ещё не поняли?!
В Америке ей было настоятельно предложено за полгода завести бойфренда в академической среде, лучше, конечно, выйти замуж.
— Мы найдём, как и когда с вами связаться, — отчеканил работник спецслужбы на прощание.
Ну, прям шпионские страсти! Такое бывает только в плохом детективе! Люда тоже так подумала, решила, что разыгрывают её, но всё оказалась гораздо серьёзнее — ведь в жизни, как известно, бывает круче, чем в самом крутом детективе.
Развели через пару дней, заочно, им даже не пришлось появляться в загсе, а уж через неделю немного озабоченный бывший муж и сын-студент провожали Людмилу в длительную зарубежную командировку. Она попросила их — не ехать в Шереметьево, а заказать для неё такси и распрощаться дома. Русскую красавицу в чёрном пальто-шинели, сшитом на заказ под присмотром самого Славы Зайцева, в чёрных сапогах со шпорами и с итальянской сумкой, посадили на самолёт двое с одинаковыми чемоданчиками-дипломатами.
Когда Людмила Синицына приехала в Америку, она немедленно наладила связь с кураторами через казашку Надю, которая работала в «Русском центре» — таких в девяностые пооткрывалось полно во всех штатах. Московские кураторы торопили, поэтому первый же американский профессор, который клюнул на Людмилу, стал её бойфрендом, а вскоре и мужем, она быстро его дожала.
Всё шло по плану, совсем неплохо шло — просторный дом в престижном месте, прогулки в сосновом лесу вдоль океана, чистейший воздух и здоровое питание. Одна загвоздка: очень трудно было Люде заставить себя спать с профессором, слишком часто отказывала она ему в интимной близости. Вроде никогда у неё не было с этим проблем, а тут прямо заклинило. Сначала говорила: пахнет не по-нашему, потом — ногти у него чёрные, а позже — жадный страшно, скупердяй.
Возненавидела она профессора, и он её тоже возненавидел. Снял ей плохонькую квартирку на первом этаже, чуть ли не на уровне тротуара. Одна радость — летом гортензии в окно заглядывают. А тут вдруг приснился отец: «Ты, — спрашивает, — как там, моя красавишна?» А у неё как будто всё стёрло из памяти — и развод с московским мужем, и «служебная командировка», и рабочий брак с американцем. Ей казалось, что приедет она когда-нибудь в Москву, и будет, как в кино: вот спускается она по трапу, а там на дорожке муж Миша душит в объятиях — как же долго я тебя ждал! Только ей до гринкарты несколько месяцев осталось, терпеть надо.
А уж как получила заветную карточку, надела Людмила свою чёрную шинель с золочёными пуговицами в два ряда и отправилась на родину. Семь лет прошло, а Людмила не изменилась вовсе, только ещё больше похорошела.
С мужем Мишей встретились в парке Сокольники. Он пребывал в счастливом браке, и согласился встретиться с Людмилой ненадолго, пока гулял с маленькой дочкой.
Сын с мамой разговаривал только по телефону. Она его стала уговаривать уехать в Америку. А он:
— Ты чего, мам?! Я тут без тебя вырос, мне тут хорошо! Ну, давай. Звони.
Она было попыталась связаться с кураторами, те долго тянули — то руководство, говорят, сменилось, то вообще ни ответа, ни привета. А потом будто и забыли про командировочную Людмилу — сгинули все.
Тёмным декабрьским вечером вернулась она в свою американскую квартирку, разделась, осмотрела себя в напольном зеркале. Вроде ещё красавишна — ещё вполне хороша, шея гладкая, талия не поплыла, целлюлита ни грамма, но в серых глазищах тоска вселенская. Налила себе Людочка тёпленького молочка, легла и проспала сутки. А наутро надела всё самое скромное: юбка в пол, водолазка аж до подбородка; вязаной серой шапочкой укротила свои знаменитые волосы и поехала в церковь покаяться и помолиться.
После церкви бесцельно бродила она по даунтауну, вспоминала про одноглазую свою бабку Настю, единственного по-настоящему любимого человека, про то, как по утрам приходилось ей, двенадцатилетней, выносить из сеней ведро с испражнениями, превратившимися за ночь в кусок льда. А ещё про то, как дрожали ноги, когда надо было строиться на пионерскую линейку — она была выше всех, возвышалась на целую голову, и это было нестерпимо стыдно. В эти минуты воспоминаний она надвигала шапочку на лоб и закрывала глаза.
Вот с тех самых пор Людмила Синицина много лет выживала, как могла. Иногда попадались щедрые дяденьки, но они не задерживались надолго. За последние годы удалось накопить на зубные импланты.
У пожилой Людмилы была по-прежнему безупречная постановка корпуса, можно сказать — выправка. Сапоги её всегда блестели, легендарную шинель она теперь надевала только на выход, а к ней широкополую мужскую шляпу, шапочку для церкви сменила — тоже серая, но не вязаная, а войлочная.
Даже когда самочувствие её резко ухудшилось — рука немела, и всё чаще темнело в глазах — она заставляла себя ежедневно гулять в парке, рассматривала редких прохожих, смотрела мутным взглядом поверх голов, долго, пристально, с пренебрежением.
— Совсем не наши, — повторяла она.
Настоящая осень в этом году приходить отказывалась — было пасмурно, но тепло. Гортензия даже не собиралась отцветать, а ведь в прошлом году в это время лепестки её уже были коричневые, а некоторые — прозрачные, как папиросная бумага. Галя, наверное, звонила, но Людмила не слышала: сначала орал первый российский канал срывающимся голосом какой-то тётки, а после она впала в полудрёму — действовал порошок из русской аптеки. Она изредка протягивала руку к прикроватной тумбочке, опускала пальцы в тазик с молоком, а затем прикладывала к лицу. Становилось намного легче.
Хаматенда Галя быстрым шагом подошла к двери — сегодня она опаздывала. Прислушалась — тихо, наверное, Людмила спит. И тут услышала громкий звук — странный, глухой.
Дверь даже не пришлось взламывать — спасатель посильнее навалился, и она распахнулась.
Людмила лежала на полу, возле кровати, в луже молока.
Пока в квартире работали парамедики, Галя позвонила двум Антонинам и Людмиле №2, потом несколько раз набрала московский номер сына своей подопечной. Никто не отвечал.