57(25) Юлия Драбкина

Привыкая к войне

***

В чуть заметный разлом, где смыкаются воды и остров,
незнакомые звуки сквозь топкую вязь проросли:
ты же слышишь, как с плачущим скрипом шатается остов,
не способный держать накрененную плоскость земли?
Глянь, пространство дробится, поправ внеземные законы,
не в противника — в сердце слетает стрела с тетивы,
и хохочет по-дьявольски, голову свесив с балкона,
анемичное лето в дрожащих прожилках Невы.
Безнадёжное время кропает себе эпилоги,
будто взято само у себя под залог во тщете.
Будет жалко — оставь: столько лишних вещей на дороге,
будет больно — скажи: столько слов на пути к немоте…
Каждый день начинается раненым воем подранка,
отнимая у жизни по пяди крошащийся край,
накрывает свой стол похоронный страна-самобранка:
хочешь пульку, напёрсточек яду ли — сам выбирай.
Потому что кончается всё, отшумев бесполезно,
обращается в пепел, насквозь прогорев на огне.
(Я хотела тебе рассказать, как рождается бездна,
а выходит опять и опять о войне, о войне.)

***

Не смотри, не смотри, будет больно глазам —
это время горит агонически,
на амбарный замок закрывайся, Сезам,
затвори своих слуг механических.
Вот парадный подъезд, вот растерзанный дом
чёрно склабится шторами-ставнями,
вот обугленный двор под разбитым окном,
разлинован крестами недавними.
Раз я видел, сюда мужики подошли –
блики золота над эполетой,
колоски вырывали из теплой земли,
человеческой кровью согретой.
Так ломали и гнули небесную ось —
сотрясалась планеты окраина,
что по уровню ада сравнять удалось:
там поставили сторожем Каина.
Не впустили ни Бога туда, ни врача,
затерялись дороги, не пройдены,
и закончилось время, зубами стуча.
Золотыми коронками родины…

***

Снова на круге своей ворожбы
дерзкой природы упрямая милость.
Господи, как же не стыдно тебе,
как ты посмела, весна – распустилась?!
Жмёшься к земле от печалей людских,
шею щекочут цветы полевые,
веки сомкнёшь – проступают на них
те, на замерзшей земле, неживые…
Дай погадаю на мёртвой руке,
как поищу семена в пустоцвете.
В каждой травинке, жучке, лепестке –
их навсегда нерождённые дети.
Чёрная струйка ползет от виска,
молча отводят глаза понятые.
Видеть нельзя отвернуться (пускай
каждый расставит свои запятые)
Просишься к свету – дрожишь в темноте,
учишься жить — получается плакать,
пишешь чернилами, а на листе
только сердечная вязкая мякоть.
Замер, уставший в пальбе и мольбе,
призрак кессонный, буравящий ночи.
Что ты, война, возомнила себе,
кто тебя старую, страшную хочет?!
Смотришь стеклянными – словно извне,
только внутри отзывается гневно:
как это – жить, привыкая к войне,
жить, привыкая к войне ежедневно?

***

Это плоскую землю горящий покрыл бурелом
или время разбилось, себе самому не синхронно?
То по суше идет полоумный, махая веслом,
громогласно себя нарекая последним хароном.
Обезумевший грека, останься у нас на постой,
чтобы сунуть дрожащую руку в кровавую реку,
посмотри, что наделал ты в этой юдоли густой —
так никем никогда не положено жить человеку.
Расскажи, всё равно ты живым не останешься, где ж
ты запрятал свои смертоносные тайные руны?
Обнищавший язык: сострадательный выпал падеж,
опустела его парадигма – чернеют лакуны.
Ниже уровня моря, качаясь с бедой наравне,
погружается общая лодочка жизни худая.
Но упорно склоняю: война, про войну, на войне,
еженощно в поту ледяном в этот мир выпадая.
И с летящей землёй совершая крутое пике,
принимаю как есть: ничего не осталось иного,
как больнее молчать на виновном своем языке,
в пустоте испустившим последнее, мёртвое слово.

***

Тлеет пространство, временем пригвождённое,
время молчит, помешивая угли.
В том, что родители, перед войной рождённые,
до наступленья новой войны ушли,
чудится мне какое-то провидение.
Господи, за крамольное не сгнои…
Только сквозь горечь рада на самом деле я,
что не увидят там старики мои,
как покрывает здесь похоронным инеем
мёртвых расчеловеченная зима,
гонит живых из дома, как страшно в спины им
ставнями машут брошенные дома,
рушится мир – вот угол его падения
(Господи, отними у них транспортир…),
как, заложив взрывчатку под заведение,
сбрендивший валтасар продолжает пир,
как, потеряв личину, его угодники
неньку на рынке двигают за пятак
недалеко от Гомеля (Кут мой родненькi,
нешта скупляеш д’ябла? Ды як жа так?!)
Всё, что болело молча, наружу просится,
сердце само не в силах разжать тиски,
бьётся запретных мыслей разноголосица,
спать не даёт, распарывая виски.
Завтра багряной нитью по небу вышито,
крошатся под ногами края земли.
Господи, если можешь Ты, если слышишь Ты,
Господи, перед нами нас отмоли…

***

Земля из-под ног уплывает,
Земля отправляется в скит,
зияет на ней ножевая
горячая рана, кровит.
Крошатся её цитадели,
воюют её короли,
а те, что за землю радели,
ни пяди её не спасли.
В карман окровавленный кортик
вложив, эполеты надев,
убийца гуляет и портит
всю ночь околоточных дев.
Встречает его, негодяя,
народная шумная рать
и, с криком чуму прославляя,
ложится под ним умирать.
Кормилица, где твое вымя?
Голодных своих не томи.
Идем по земле не живыми,
не мёртвыми — полулюдьми,
напрасно последние розы
в надежде съедая с полей.
(Не эти ли метаморфозы,
не с нас ли писал Апулей?)
История ищет фарватер
среди полыхающих нив,
цепляясь клюкой за экватор,
планету слегка накренив.
И в бездну, не смерив уклона,
сорвавшись, летит ватерпас.
Ты слышишь прощальные стоны
Земли, оставляющей нас.