История одного обрезания
Роясь в бывшем Одесском партархиве, я набрел на несколько преинтересных документов.
В феврале 1920 года в Одессе уже крепко обосновалась Советская власть. 20 июля Президиум губпарткома решил приступить к изданию двухнедельного журнала «Коммунист». Разрозненные подшивки этого весьма неприметного издания до сих пор хранятся в отделе редких книг одесской «публички». На журналах нет подписи редактора. Но из документов губкома следует, что этим редактором был Исаак Бабель с окладом 29.360 рублей. Более того, его даже внесли в список «ответственных работников Одесского губкома КПУ на право получения дополнительного пайка». Что было куда существеннее в то голодное время, чем деньги, которые ничего не стоили.
Почти как сейчас. Но вот беда — в архивном списке фамилия писателя кем-то вычеркнута толстым красным карандашом. То ли Бабель перестал быть редактором, то ли некий начинающий партчинуша решил, что нечего переводить драгоценные продукты на какого-то там писаку.
Следующий документ из папки дел ЮгоРОСТА. Это — ведомость на авансы, выданные в январе 1921 года. Среди других имен: Ефимов — 12.400 руб., Кольцов — 93.687 руб. и Бабель — 15.000 руб. Все по рангам.
Как пишут биографы Бабеля и литературоведы, следуя Паустовскому, который первым запустил в оборот эту «мульку», Бабель снимал комнату на Молдаванке у старого еврея Циреса, что был наводчиком у бандитов и получал свой «карбач» от каждого грабежа. Так вот, якобы именно там Бабель и нашел все свои знаменитые одесские сюжеты. Возможно, отчасти так оно и было. Но, оказывается, писатель имел и другие каналы получения информации.
29 мая 1923 года из губкома в Одесский угрозыск Барышеву ушла «совершенно секретная» бумага: «На ваш запрос от 21/V-1923 за № 285 по распоряжению секретаря губкома т. Майорова сообщаю, что со стороны губкома препятствий не встречается к допущению тов. Бабеля, как литератора, к изучению некоторых материалов угрозыска в пределах возможного по Вашему усмотрению. Завуправделами Розенпуд». Это был ответ на письмо редактора «Одесских известий» Ольшевца, который просил разрешить Бабелю знакомство с уголовными делами. Таким образом, выясняется, что Бабель черпал сюжеты не только на Молдаванке.
Впрочем, и не только в угрозыске. Есть у него прекрасный, полный юмора и красок рассказ «Карл-Янкель», впервые опубликованный в журнале «Звезда» №7 в 1931 году. Как и другие произведения нашего замечательного земляка, он вызревал очень долго. Могу теперь точно сказать сколько — семь лет. Потому что событие, что легло в основу рассказа, произошло в Одессе 24 июня 1924 года. В тот день в клубе трамвайщиков им. Матьяша, что помещался на Старопортофранковской, 34, состоялся открытый судебный процесс. Выглядел он фарсом. И, конечно, Бабель не мог пройти мимо.
Однако сперва давайте разберемся, кто такой Матьяш и почему его именем назван был клуб трамвайщиков. Вот данные из его анкеты. Родился в 1890 году в селе Юсковцы Полтавской губернии. По национальности — украинец. По профессии — слесарь-инструментальщик. Основной источник существования (был и такой вопрос в анкете!) – «В поте лица добываю хлеб свой». Матьяш работал на заводе РОПиТа, затем на пробочном. Не раз был арестован, сослан. С 1905 года ходил в эсерах, в 1908 году организовывал их боевые дружины. После февраля 1917 года, когда он вернулся из ссылки, Слободской комитет партии социалистов-революционеров вручил ему партбилет со стажем с 1906 года. Через два месяца Матьяш вернул этот билет и вступил в партию большевиков. Участвовал в Январском восстании, был делегатом IV съезда Советов, членом Исполкома Одесского Совета и членом президиума Румчерода. Когда группа одесских делегатов возвращалась со съезда Советов, где они говорили: «До свиданья, товарищи, на очередном съезде Советов — Всероссийском, а может быть, и Всемирном», в Одессе уже были немцы. Депутаты пробрались в родной город, как истые герои — в обход, через Крым. В Одессе выяснилось, что комиссар Центральной Рады Коморный посулил за голову Матьяша 10 тыс. карбованцев.
Понимаю, что вы уже нервничаете, читатель. Чего, мол, автор столько места уделяет этому старому революционеру, которого давно уже никто в Одессе не помнит? Но все рассказанное необходимо для понимания того, что произошло в июне 1924 года.
Итак, суд в составе председателя Шевченко, народных заседателей Дозоренко и Кувшинова, и секретаря Гоцуляка собрался, дабы рассмотреть дело № 758 ответчика Балаца Моисея Израилева, безработного, на Бирже труда зарегистрированного, под судом не состоявшего, а также обвиняемой Гершкович Симы Абрамовны, домохозяйки, по обвинению в том, что в марте месяце 1924 года они самоуправно совершили обряд обрезания над ребенком своих родственников.
После публичного разбирательства народный суд вынес вердикт: «Обвиняемых Балаца и Гершкович признать виновными и подвергнуть принудительным работам на шесть месяцев, но, принимая во внимание их малолетство, наказание сократить на 1/3». Далее высокий суд записал: «Ввиду того, что обвиняемые не судились ранее, учитывая их недоразвитость, осознание своего поступка, суд нашел возможным применить к ним ст. 28 УК УССР и наказание снизить, заменив принудительные работы курсами политграмоты с прикреплением их к клубу Депо-Трамвай и, кроме того, к курсам ликбеза». Такой вот милый приговор, «с удовлетворением встреченный присутствовавшими в зале трудящимися», как писали местные газеты.
Все бы прекрасно, но нашлось в делах губкома заявление Матьяша, что, мол, родственники без его ведома совершили обрезание над… его сыном. Кого же судили? Оператора обрезания Балаца, что числился безработным, но в ус не дул, потому как его вполне прилично кормило ремесло; и невестку Матьяша — Гершкович. Между прочим, в одном из доносов, хранящихся в делах контрольного отдела губкома, можно прочесть, что эта «малолетняя и недоразвитая» С. Гершкович «держала рундук с битой птицей на «Новом базаре». Да еще без патента! Каков пассаж?
Не стану более утомлять читателей этой историей. Но не удержусь привести один лишь абзац из рассказа «Карл-Янкель»: «Нафтула Герчик (так Бабель назвал оператора обрезания — Ф.3.) устремил потухший взгляд на прокурора Орлова.
— У покойного мосье Зусмана, — сказал он, вздыхая, — у покойного вашего папаши была такая голова, что во всем свете не найти другую такую. И, слава Богу, у него не было апоплексии, когда он тридцать лет тому назад позвал меня на ваш брис (обрезание — Ф.3.). И вот мы видим, что вы выросли большим человеком у Советской власти…»
Полагаю, читатель уже все понял? Правда?
А Матьяш? Матьяш сам тянулся к перу и выпустил в Одессе несколько книжонок, одна из которых называлась «Коровины дети» и дала сюжет другому писателю — Борису Лавреневу. Помните «Срочный фрахт*’?
Конечно, Бабель прекрасно знал все о Матъяше и его национальности. Но, возможно, писательская корпоративность не позволила ему поставить все точки над «i». Впрочем, одесситы того времени и так все прекрасно знали и понимали.
Еще одно продолжение бабелевских историй, по-моему, не замеченное бабелеведами. 8 июля 1924 года М.Ф. Андреева писала Горькому из Берлина, где она работала в конторе Внешторга:
«Принесли мне на просмотр картину: главное действующее лицо — великолепный черный конь… Кончилась картина. Смотрю, когда зажгли свет… сидит за мной наш служащий Мельников, лицо залито слезами и весь дрожит, как конь этот черный.
— Что с вами? — говорю ему. — Милый, чего вы?
— Ох, М.Ф., голубушка, родная вы моя! Ведь этот конь совсем как мой… которого отняли у меня… Только мой — белый был…
И рассказывает, как нашли они, солдаты Буденного, в каком-то помещичьем угодье, под Польшей, замурованными в погребе две лошади: одна — кобыла, а другая — вот этот белый конь. Только окошечко было оставлено им. Как они, солдаты, увидели свежую штукатурку, отбили ее. Как он, Мельников, сразу влюбился в коня и вымолил его себе. Как в один месяц выдрессировал его, тот слова слушался. Какой изумительный был этот конь! Чистый конь — никогда не ляжет, если ему чистой соломы не постелить, как голубь белый…
И вдруг случилось несчастье — об этом несчастье ты, должно быть, читал у Бабеля? Это тот самый Мельников, чудесный малый… Всхлипывает, рассказывая, и — конфузится, басит, а у самого подбородок с ямочкой дрожит.
— Вот четыре года прошло, а вспомнить не могу! Ведь какой конь, а Тимошенко третирует его! Даже бил — один раз даже укусил его за это конь мой… Слава Богу — убили его под Тимошенко, недолго он им владел!.. Разбередили вы меня картиной вашей, М.Ф., опять душа болит! Будто не четыре года, а четыре дня прошло, ох Господи! Вот тебе и коммунист!».
Неисповедимы пути писательских сюжетов