Фрагмент повести «Жизнь, она такая…»

Вечерами Костя старался вообще не думать о том, как жить дальше и стоит ли? Все равно аргументов «за» не было, зато «против» — хоть отбавляй. И главное – ничего не изменишь. Сумасшедшую Глафиру – окаянную тещу – ни за одним больничным забором не спрячешь. Голову поверни – и вот: лежит рядом и в потолок пялится. А что по паспорту она Мария, его жена, так это для других, кто не знает, кто не видел… А он видел. Видел этих двух, с одинаковыми лицами, мать и дочь.

Время от времени Рузавин молился. По-своему, как умел. Лишнего не просил, знал, все без толку. А раз так, то хотя бы уснуть по-человечески – крепко, по-настоящему, как в армии, и чтоб без снов…

«Без снов» не получилось ни разу, всегда что-то да перед глазами мелькало и чаще всех, удивлялся Костя, – школа, словно именно она была главным делом его жизни. Настоящей жизни, без них, без Соболевых!

      Вот и сегодня хорошо знакомый сон спустился к Рузавину, отчего тот поначалу сделался счастлив, как в детстве. Снова – немка, снова – столица восточной Германии, Берлин, но вместо прежней мучительной немоты – стройная немецкая фраза, зазвучавшая в Костином мозгу: «Die Hauptstadt der Deutschen Demokratischen Republik ist Berlin».

      – Die Hauptstadt der Deutschen Demokratischen Republik ist Berlin, – старательно выговаривает ее Рузавин и с гордостью смотрит на немку.

      – Неправильно! – взвизгивает та и, выпучив на растерянного Костю глаза, багровеет.

      – Die Hauptstadt der Deutschen Demokratischen Republik ist Berlin, – старательно еще раз повторяет он и видит вместо искаженного лица учительницы немецкого языка круглое Машенькино, с провалами глаз.

      «Глаз нету!» – пугается Костя во сне и лихорадочно вглядывается в жуткие пустоши. «Да их и не было никогда», – слышит он чей-то голос и тут же догадывается: это голос Глафиры! «А-а-а-а!» – кричит Рузавин, и в руках у него оказывается непонятно откуда взявшаяся подушка. И тогда он бросается на ненавистную Глафиру Андреевну Соболеву и хочет заткнуть этот ненавистный рот, и давит, давит подушкой на ее ненавистное лицо, а подушка проваливается в огромные глазницы и тащит его за собой в пустоту.

      – Ко-о-стя! – трясет его Маша. – Ко-о-остя!

      – А! – просыпается Рузавин и долго не может унять беснующееся в груди сердце.

      – Ты кричишь, – уже спокойнее говорит ему жена и гладит по лицу, отгоняя ночной морок.

      – Кричу? – садится Костя в постели, и рука его тянется к проклятой подушке, вынырнувшей из жуткого сна.

      – Кричишь, – тихо подтверждает Машенька и снова ложится на спину.

      – Сейчас тихо будет, – обещает Рузавин и резким движением бросает на лицо жены влажный от пота горячий ватный ком.

 

Аркадий Натанович, знаете, как бы я с вами выпил!
Вы – мастер принять на грудь, и я, уверяю – тоже.
А вот вам подарок — возьмите на память вымпел,
На нём магендовид, не очень большой, но всё же…

О, как бы уютно сидели мы, лихо начав спозаранку,
Прижав корабли наши бортом вплотную к борту!
Рычит там, за окнами мир, что всегда наизнанку,
Мы лишний раз чокнемся — и пусть он отвалит к чёрту.

Прекрасная мысль — разговоры чередовать с алкоголем,
Тогда все слова выходят нагие и без прикрас.
Незримо на кухне присутствуют Банев, Кандид и Голем
И тоже стаканы сводят, не отставая от нас.

Я вновь принесу флакон, прошу, не вставайте со стула вы,
Какая высокая ценность — смеющееся лицо!
Так будут взахлёб беседовать Натанович и Саулович.
И никакому поцу не вставить сюда словцо.

                                        В. Брайнину

Да, мой дружок, аэропорты
Сомкнули челюсти разлук.
Закрыто небо. Casa morte
Рисует мелом скорбный круг.

Боюсь, увидимся нескоро,
Но, несмотря на страшный сон,
Я буду верить до упора —
Ещё не рвётся связь времён.

Да будет день твой скуп и светел,
Скуп – на сюрпризов круговерть.
И, что б Господь нам ни наметил,
Поддержит нас земная твердь.

 

 

 

картина Ильи Рубина  (отца писательницы)

 из  книги «Одинокий  пишущий человек»

 

Глава третья. Cтранный человек, сочиняющий истории

 

               «Я стал литератором потому, что автор редко встречается со    своими клиентами и не должен прилично одеваться»                                                                                                                        

                                                                                                   Бернард Шоу

   — В одном из своих интервью вы признались, что «прозаик Дина Рубина» – некий персонаж, созданный вами же. Эта маска вам необходима? Что вы скрываете за ней — личную жизнь, писательскую кухню, привязанности, фобии?

 —  Маска нужна любому человеку, без нее мы беззащитны и обнажены, как в бане. Видите ли, писатель, даже известный, это не рок-певец или шоу-вумен; наша профессия тихая, закрытая. И все равно, досужий до пустяков и сплетен мир валится на тебя ежедневно. Приходится защищаться… Если сколько-нибудь известный писатель к определенному возрасту не создал свою защитную «публичную личину», а щеголяет перед читателями, грубо говоря, в затрапезной пижаме или семейных трусах, то он либо открытый всем ветрам алкоголик, либо идиот. Разумеется, встречаются в нашем деле особо отважные и, что называется, «искренние люди», но мне всегда казалось, что это не от большого ума. Ум, все-таки, предполагает стремление к защищенности в частной жизни.

Например, в домашней обиходе я – молчаливый  и довольно угрюмый персонаж, как ни трудно в это поверить. Могу целыми днями не произнести ни слова. Одинокий пишущий человек изначально странен и, как бы это помягче выразиться… диковат: его распирает постоянная внутренняя работа, ведь писатель – такая мощная перерабатывающая установка, которая из вторсырья производит ценные изделия. Его внутренний мир населен и перенаселен разными лицами, ситуациями, судьбами. Глубинные проблемы его личности разрешаются только на листе бумаги или на экране компа. Пребывая под вечным напряжением, писатель – в меру сил и нервов — отвлекается на собственно жизнь. Он, конечно, может быть душевным, добрым, интеллигентным… но крайне редко. У Набокова где-то есть меткая фраза о человеке «с глазами слишком добрыми для хорошего писателя».

  Все это не обязательно знать посторонним, или, как я мысленно их называю «внешним людям». И потому, когда приходит время выйти на публику, я выхожу, улыбаюсь, шучу, оживленно отвечаю на вопросы читателей и журналистов. Это часть моей работы, и я ее выполняю — под изрядным, повторяю, напряжением. Работаю – как вы сказали? – да: «прозаиком Диной Рубиной».

                                                               ***

Как пишутся эти проклятые книги

     Однажды я где-то вычитала признание известного артиста: чудовищность актерской профессии, писал он, в том, что переживая сильный драматический момент, например, похороны близкого друга, актер непременно думает о том, как бы это состояние запомнить, и затем достоверно сыграть.

 Очень точное наблюдение. У актеров – запомнить, чтобы сыграть, у писателя – запомнить, чтобы запечатлеть. Польский писатель Марек Хласко заметил как-то: для того, чтобы писать книги, надо полностью потерять стыд; писательство, говорил он, – штука более интимная, чем постель.

  Увы, это так. Мозг писателя, все органы его чувств – это такая независимая от носителя нравственных принципов рентгеновская установка, которая просвечивает все, что попадает в поле ее излучения. Писатель, прежде всего, — рыщущий сюжетов волк.

Вот типичная ситуация:

Вы встретились в кафе с другом-писателем, чтобы выговориться перед ним. Вы переживаете тяжелый период в жизни, — разводитесь с женой, делите имущество и детей, встречаетесь с адвокатами…В общем, свет вам не мил, и только совет друга — писателя, инженера человеческих душ (!) — призван как-то облегчить душевную боль.

Инженер человеческих душ сидит напротив вас с искренним лицом, участливо качает головой, хмурит брови, цокает языком. Впечатление, что он полностью погружен в ваши проблемы, глубоко сочувствует и напряженно ищет чем бы вам помочь.

Боюсь вас огорчить: мозг его в те же минуты с безжалостной точностью фиксирует не только все детали вашей «вкусной» истории, не только все слова-обиды вашей супруги, но и выражение вашего расстроенного лица, и то, что утром вы посадили на рукав рубашки две капли кофе, а левую щеку выбрили не так тщательно, как правую. Краем глаза он видит, как за соседним столиком бодро щелкает по клавишам лэп-топа молодой человек, похмыкивая и припрыгивая то на одной, то на другой ягодице. Замечает, с какой нежностью клюнул того в щеку другой молодой человек, проходящий мимо…Он запоминает, что задница молодой официантки похожа на ступеньку, а брови она выщипала так тонко, что поверху пришлось рисовать карандашом вторую пару бровей.

 Но, главным образом, в эти вот минуты вашей душераздирающей исповеди он обдумывает диалог  двух героев из своей повести, которых  минуту назад  решил посадить в такое же кафе: хорошая нейтральная обстановка для трагической новости.

«Тогда я ей говорю…- бубните вы с несчастным лицом. – Хорошо, ты не желаешь разводиться, как цивилизованные люди, будем разводиться со скандалом, и все это отразится на детях».

 «Это ужасно! Просто ужасно! – пылко и сочувственно произносит ваш друг-писатель. — Извини, покину тебя на минутку» — и ушмыгивает в туалет, где достает блокнотик, ручку и, притулившись к раковине и игнорируя людей, моющих руки чуть ли не перед его носом, записывает: «двойные брови…жопа-ступенькой…два нежных гомика…развод с несчастным полубритым лицом».

 Через две минуты писатель выходит из туалета, пытаясь скрыть свое прекрасное настроение, ибо тот диалог двух героев, который утром был совершенно провален, сейчас сложился от начала до конца, как и вся сюжетная линия. «Да: шикарно небритая щека! – думает он, мысленно ликуя. — Шикарно!».  А если что и заботит его, так только одно: в туалете он забыл отлить, и теперь нужно как-то объяснить свою вторую отлучку минут через пять… внезапным, скажем… циститом.

 Вот, как-то так, примерно. Прошу прощения.

АЛЛИГАТОР

Она стояла ко мне спиной и, пока я любовался ее точеной фигурой, медленно расстёгивала бюстгальтер. Потом опрокинула вперед плечи, сбросила его, глубоко вздохнув, выпрямилась, чуть поддерживая ладонями освобожденную из плена грудь.
– Не подходи! – сказала она, не поворачиваясь ко мне.
– Почему?
– Сначала ответь на один вопрос.
– Конечно! – мои ладони вспотели от желания.
– Тебе нравятся татуировки?
– В смысле?
– В смысле, как ты относишься к татуировкам?

Если честно, я не понимаю зачем, без надобности, разрисовывать своё тело. Писать арабской вязью, рисовать тупые картинки, портить кожу штрих – кодом, как будто кто – то будет прикладывать к нему считывающее устройство!
Другое дело – зеки. У них татуировка – это удостоверение личности и краткая биография одновременно.

– У меня дочь недавно набила на спине льва со львицей.
– И?
– И у льва на ухе птичка сидит.
– Какая? – она заинтересованно повернула ко мне голову и я, как тогда, в кафе, залюбовался ее профилем.
– Колибри, по – моему.
– Почему?
– Потому что модно! – резко ответил я.
– Ты против моды? – разочарованно спросила он а.
– Я – за моду!
– Это хорошо!

Она повернулась. Я, не отрываясь, смотрел на её безупречную грудь. Точнее на левую, где набухший темно – коричневый сосок окружали красные лепестки розы, а темно – зелёный стебель с шипами упирался в пупок.
– О, боже! – желание победило растерянность, и я поцеловал мою собеседницу в сердцевину алой розы.
Потом, отдыхая, мы обсуждали моду на татуировки, и она говорила, что её жизнь стала совсем другой, после того, как появилась эта роза.
– Представляешь, у меня как – то все стало складываться! Работу нашла хорошую, квартиру удачно сняла, в то кафе не зря зашла, –  она с улыбкой посмотрела на меня, и я снова потянулся к прекрасному цветку.

С тех пор меня стали очень привлекать девушки с татуировками.

 

«…И СКАЗАЛ Я СЕБЕ: ЭТО ВКУС СМЕРТИ…»

 

Я думаю, поклонники приключенческого жанра, сразу вспомнят эти строки:

«Тогда, сжимая в холодеющей руке маршальский жезл с вышитыми на нем золотыми лилиями, он опустил глаза, ибо у него не было больше сил смотреть в небо, и упал, бормоча странные, неведомые слова, показавшиеся удивленным солдатам какою-то кабалистикой, слова, которые когда-то обозначали столь многое и которых теперь, кроме этого умирающего, никто больше не понимал:

— Атос, Портос, до скорой встречи. Арамис, прощай навсегда!

От четырех отважных людей, историю которых мы рассказали, остался лишь прах; души их призвал к себе бог»[1].

Так заканчивается эпопея о мушкетерах несравненного Александра Дюма. А вот финал «Графа Монте-Кристо»:

«– Кто знает, увидимся ли мы еще когда-нибудь! – сказал Моррель, отирая слезу.

– Друг мой, – отвечала Валентина, – разве не сказал нам граф, что вся человеческая мудрость заключена в двух словах:

Ждать и надеяться!»[2]

Два шедевра жанра от одного из его основателей.

А вот, пожалуй, самый яркий из наследников – Роберт Луис Стивенсон:

«Теперь меня ничем не заманишь на этот проклятый остров. До сих пор мне снятся по ночам буруны, разбивающиеся о его берега, и я вскакиваю с постели, когда мне чудится хриплый голос Капитана Флинта:

— Пиастры! Пиастры! Пиастры!»[3]

Это концовка «Острова Сокровищ», а ниже – «Черная стрела», еще два приключенческих шедевра:

«За знаменем, окруженный закованными в сталь рыцарями, ехал честолюбивый, смелый, жестокосердый горбун навстречу своему короткому царствованию и вечному позору.

С тех пор грязь и кровь этой буйной эпохи текла в стороне от них. Вдали от тревог жили они в том зеленом лесу, где возникла их любовь.

А в деревушке Тэнстолл в довольстве и мире, быть может, излишне наслаждаясь элем и вином, проживали на пенсии два старика. Один из них всю жизнь был моряком и до конца своих дней продолжал оплакивать своего матроса Тома. Другой, человек бывалый и повидавший виды, под конец жизни сделался набожным и благочестиво скончался в соседнем аббатстве под именем брата Гонестуса. Так исполнилась заветная мечта Лоулесса: он умер монахом»[4].

Для чего я их привел эти цитаты?

Будучи давним, с детских лет, поклонником приключенческой литературы, я однажды заинтересовался: почему финал этих, как правило, напряженных и динамичных произведений, всякий раз содержит некую недоговоренность, оставляющую чувство щемящей грусти, тоски – даже если повествует о счастливом соединении разлученных влюбленных или о благополучном завершении опасного пути похищенного аристократа, и т.д.? То же самое происходит с фантастическими и детективными произведениями, которые, при всех индивидуальных особенностях, представляют собой, по сути, разновидности литературного жанра. Вспомните, как завершается один из лучших (если не лучший) фантастический роман позапрошлого века – «Машина времени» Герберта Уэллса:

«И я храню, для моего собственного успокоения, два странных белых цветка, теперь уже ссохшихся, плоских, хрупких, побуревших, – свидетельство того, что даже тогда, когда разум и сила иссякнут, благодарность и ответная нежность все еще будут жить в человеческом сердце»[5].

Что это за грусть, тоска, откуда это ощущение какой-то, не сразу формулируемой обреченности? Почему – в жанре, который, на первый взгляд, исполнен оптимизма, главный герой которого всегда буквально одержим волей к победе, полон жизненных сил?

В то же время, это именно грусть, тихая печаль. Не отчаяние, не открытая сердечная боль – тоска. Скорбь.

Мне кажется, тут всё заложено в природе жанра. Причем с самого начала – с первого произведения, с первого приключенческого романа в истории мировой культуры.

Вообще,  невероятно, но факт.  Мы можем назвать конкретные произведения, с которых началось развитие тех или иных жанров, ныне насчитывающих миллионы романов, рассказов, повестей. Например, детектив «есть пошел» с рассказа «Убийства на улице Морг» Эдгара По, появившегося в печати в 1842 году. Даже еще точнее: 21 апреля 1842 года.

Хотя и с меньшей точностью, но можно указать и первое произведение жанра приключений – первый приключенческий роман в истории мировой литературы.

[1] Пер. Н. Таманцева

[2] Пер. В. Строева

[3] Пер. Н. Чуковского

[4] Пер. Н. Чуковского

[5] Пер. В. Бабенко