Красное и белое
1.
— Итак, мать дает красное, а отец – белое. У этого изречения множество толкований, в том числе каббалистических, но мы пока остановимся на его прямом смысле.
Тонкий седой пейс учителя вылез из-под ермолки и упал на страницу раскрытой книги. Раввин не спеша подобрал локон, высвободил и второй, и вновь закрутил их фитильками, широко разведя руки в стороны. Затем соединил на макушке, сколол металлической скрепкой и накрыл черной бархатной кипой. Захлопнул книгу, предварительно заложив ее витой серебряной палочкой, на конце которой красовался указующий перст.
«Опять душеспасительные беседы», — подумал Майкл.
Перед нравоучениями ребе всегда закрывал книгу, ведь раскрытый фолиант, – манок для чертей. Нечистые силы любят шнырять по страницам святых книг.
— Мать дает красноту, отец – белизну. Потому выделения женщин красные, а мужчин – белые. От матери ребенок наследует все красное – мясо, мышцы, внутренние органы и кровь. От отца все белое — мозг, кости, белки глаз, кожу и ногти. Семя, от которого рождается ребенок, появляется в мозгу мужчины, проходит по позвоночнику и вытекает наружу через половой орган. Потому говорили мудрецы, что не следует слишком часто предаваться супружеским утехам. Кто поступает так, теряет частицу мозга, лишается разума и способности к изучению Торы.
«Пошло-поехало, понеслось, — сказал Майкл про себя, — начал с лукавых завитушек, а закончил запретом частого секса. Так я и думал».
В обычной ешиве они сейчас разбирали бы лист Талмуда, копаясь в казуистических построениях и оттачивая формальную логику. Каждый спорил бы со своим «хаврутой» – партнером по изучению святых книг. Их нестройные, хриплые крики заполняли бы зал. Но то была ешива для отступников, вновь пришедших к вере, и воспитательные речи составляли неизбежную часть учебной программы. Возвращенцы находились на разных уровнях понимания текстов – одни получили светское образование и только-только приобщались к наследию предков, другие, как Майкл, выросли в религиозных семьях, успели окончить хедер и даже немного позаниматься в «малой ешиве». Майкл отучился там два года, а затем сбежал и пустился в свободное плаванье. Оно, впрочем, недолго оставалось свободным. Призвали в армию, где он три года плавился в невыносимой жаре пустыни Негев. Муштра, тряска в бронетранспортере, который в их части назывался «жесточкой», тупость армейских порядков. Все это заставило его снова взяться за книги. Путь в университет казался нескончаемо долгим – у бывшего ешиботника не было аттестата зрелости. К неожиданной радости отца, он предпочел ешиву. Отец сразу пожертвовал ее устроителям пятьдесят тысяч баксов, одним чеком со своего американского счета. Но вскоре Майкл понял, что происходящее вокруг него ничуть не умнее армейского устава.
Когда начиналась промывка мозгов, Майкл отправлялся в долгий сон с открытыми глазами. Иногда его пробивало на споры, и он вступал в перепалку с учителем. Что бы он теперь ни делал, из ешивы уже не выкинут. Не сумеют отказаться от жирных подачек за подписью его отца.
— Ребе, — начал он, — все, что вы рассказываете, основано на умозрительной науке раннего средневековья. Современным же ученым ясно, что сперматозоиды образуются в семенниках, а мозг – это мозг. И генетике есть, что сказать о наследовании всякого рода признаков от отца и матери. Думаю, генетики не согласились бы с вашей теорией.
— И что? – раввин уставился на Майкла поверх очков. — Мы тут не науку изучаем. Мы учим премудрость Торы. Наука нужна нам только в практических целях — для излечения тела, а тело – для молитвы и дальнейшего учения.
— Если бы в ваших рассуждениях была бы хоть доля правды, на их основании можно было бы лечить, — парировал Майкл, — но светские люди не толпятся у наших ворот, а вот мы встаем в очередь перед их больницами. А врачи, между прочим, учили биологию, в том числе теорию эволюции, которую вы отрицаете, но мы продолжаем обивать пороги больниц чаще, чем приемные раввинов.
Учитель понял, что Майклу лишь бы поспорить, но вместо продолжения урока ответил странным на взгляд ешиботников пассажем.
— Разум дан нам для изучения Торы. Еврею нужна голова, но иногда, чтобы выжить, нужно отрезать себе голову. Прекрати умствовать, Михаэль. Мы не лечить приставлены, а исправлять. Подумай: быть может, речь не о теле. Может быть, мозг, кожа и белки глаз – это различные части твоей души?
— А разве называть различные части души кожей, мозгом и костями – не умствование? Тогда и семя – не семя. Тогда все – иносказание, и супружеские утехи не портят мозг. И вообще, вам, значит, можно умствовать, а мне нельзя?
Раввин хотел было сказать, что ешива – не место для философских споров, но вспомнил, что главная его задача как раз такие беседы. Ведь перед ним сидели парни, сбившиеся с пути и до некоторой степени все еще блуждающие в лесах сомнений. Он вздохнул, пожал плечами, открыл книгу, вынул из нее серебряный перст и продолжил урок.
Рядом с Майклом в нетерпении ерзал на деревянной скамье его сосед Эфроим по прозвищу Фройка. У этого Фройки были гениальные способности к Талмуду – фотографическая память и умение сразу выхватывать из реплик мудрецов общую логическую составляющую. Ему не терпелось покончить с лекцией и перейти к странице Талмуда, которую он называл «сладостью». Другие ешиботники не верили, что Фройка в прошлом бросал религию, настолько обширными казались его познания. Ходили слухи, будто он никакой не возвращенец, а ешива – его заработок. Фройка будто бы на самом деле агент полиции, и его задача – вынюхивать наркодилеров, мухами вьющихся вокруг молодых парней и девчонок. Но Майкл знал, что это неправда. Уж он-то знал про Фройку все или почти все.
В отличие от Фройки, Майкл страдал над Талмудом. Память подводила его. Случались провалы, «затыки», как он выражался. Майкл относил их на счет армейской службы. Особенно четырех месяцев в учебке, когда он, новоиспеченный сержант, гонял свежих призывников. После целого дня, проведенного в поту и мыле, новобранцы падали на койки, а он садился за писанину – немалую часть армейской тупости составляла ветвистая бюрократия. Затем, уже в двенадцать ночи – планерка с офицерами. И только после нее, до трех часов утра – подготовка следующего тренировочного дня. Вставать же приходилось в шесть, еще до общей побудки. Майкл спал всего три часа, и ему казалось, что насильственная бессонница клетку за клеткой выжигает мозги. К счастью, этот кошмар быстро закончился – его признали лучшим сержантом полка и отправили в офицерскую школу.
После трех армейских лет он был уверен, что раввины правы, отбиваясь от настойчивых домогательств государства. Не следует призывать ешиботников в армию – со сгоревшими мозгами они уже не осилят Талмуд. И тогда интеллектуальный резерв нации погибнет навсегда. В общем, дембель находился в раздрае. Учиться хотелось, но быть среди лучших он не мог, а откровенная пропаганда раздражала. Однако непредставимо было уйти и начать жизнь с полного нуля.
Что до Фройки, то талмудический ум не помогал ему в обычной жизни. Была у него удивительная черта – как только он узнавал от ребе новую галаху – еврейский закон, тут же пытался осуществить ее на практике. Однажды учитель рассказал, что, проходя мимо церквей, следует плюнуть в их сторону. То же следует сделать, если проходишь мимо священника или монаха. Майкл тогда заспорил с раввином. Ведь в молитвеннике пропечатано благословение мудрецам из числа народов мира. Это касается и священников с монахами. А вдруг проходящий мимо человек в черной рясе считается у иноверцев мудрецом? Как же ты плюнешь в него, когда его благословить надо? Раввин отвечал, что мудрец известен всему миру, а плевать следует не слюной, а так, чисто символически. Майкл все равно ему не поверил и решил не заплевывать святой город. А вот Фройка принял средневековый обычай как руководство к действию.
Утром, после молитвы у Стены Плача Фройка спешил в ешиву по узкой улочке Старого города. Навстречу ему попался монах в рясе, подпоясанной вервием. Два человека в черном, один на один в каменном проходе между лавками, еще занавешенными глухими щитами с кое-как намалеванными арабскими надписями. Фройка плюнул в монаха. Плюнул чисто символически – сказал «Ту!» и пошел себе дальше. Но монах жил в Старом городе не первый год и понял смысл междометия. Он развернулся, догнал Фройку и врезал нехристю по морде. Врезал тоже символически – ведь и он был иерусалимец, мастак по части метафор и аллегорий. Ни ока, ни зуба не выбил, но Фройке было немного обидно, а щека саднила от костистого монашеского кулака.
В другой раз они с Фройкой ехали в автобусе по улице Бар-Илан, разделяющей два благочестивых еврейских квартала. Водитель, однако, был светский, без кипы. Радио лило в эфир голос восточной певицы, похожий на горячую струю золотого меда.
Ласкала бы шары твои и стержень,
И целовала б губ твоих коралл,
Когда б ты был, как я, влюблен, не сдержан,
Когда б, как я, от страсти ты сгорал.
— Водитель! – Фройка вскочил на ноги, его рыженькая бородка затряслась, как под ударами ветра. — Выключи немедленно эту похабную песню! Ты что, не видишь? Здесь кошерные евреи едут, да еще с детьми!
Вместо ответа водила врубил песню на полную мощность. Кошерные евреи с детьми дотерпели до ближайшей остановки, а потом дружно посыпались на тротуар. Прыгали сами, вытаскивали коляски с младенцами, помогали сойти беременным бабам и старикам. В автобусе остались трое – Майкл, Фройка и какая-то девушка. Она с безучастным видом листала смартфон. Святые люди на остановке предупреждали других святых, что в автобусе творится непотребство, и те не залезали внутрь, галдели и перетаптывались с ноги на ногу.
— Водитель, транспорт не лично твой, — забубнил Фройка, подлетев к шоферу, — он общественный. Здесь дети едут. Вот ты и кондиционер, между прочим, не включил. Не думаешь о пассажирах!
— А я обязан о тебе думать? – зычно, как это умеют делать только шоферюги, пробасил водитель. — Ты на следующей остановке сойдешь, а я должен целый день тут мерзнуть, да еще слушать проповеди вместо музыки? Иди ты знаешь куда? На стержень и шары!
— Я пожалуюсь в министерство транспорта, — гнул свое Фройка.
— Ах, в министерство! Теперь он про государство с министерствами вспомнил! Что же ты не вспомнил о нем, когда просиживал штаны в ешиве и отлынивал от армии! – еще громче заорал водила.
— Я служил спасателем в тыловых войсках, — с достоинством отвечал Фройка.
— А я – в мотопехоте. В «Гивати», — Майкл встал с места и подлил масла в огонь. Но шоферюга на него даже не посмотрел.
— Дети в автобусе едут, — бубнил Фройка.
— Дети ничего не поняли, — орал водила, — это ты понял, потому что ты развращенный лицемер! Это ты своим криком обратил внимание детей на неприличную песню!
«В этом чертовом городе даже у шоферов узорчатая логика Талмуда», — подумал Майкл. И посмотрел на девушку, ту, что листала смартфон. Она тоже подняла глаза, но взгляд у нее был невидящий. Думала о чем-то своем, может, эсэмэску сочиняла. Забавные у нее были глаза – карие в зеленых веснушках. А волосы, коричневые и разделенные на лохматые прядки, – как воздушные корешки сикомор в лесах Израиля. Кожа смуглая, тело худощавое, даже суховатое. «Волосы цвета корицы, а кожа, как сандал», — подумал тогда Майкл. Сандал и корица этой девушки навсегда слились в его памяти с расплавленным медом непристойной песни. «Вот такие цвета, запахи и звуки должны быть у соития», — подумал Майкл.
У него совсем не было опыта с женщинами. Торопливый перепихнин с Авивой не в счет. Да и когда было набраться опыта? В ешиве не разгуляешься. Как выяснилось, и в армии тоже. Это у офисных солдат, у «джобников», есть время знакомиться с девушками. А боец занят так, что и словом с солдатками не перекинется, хотя девчонки из бригады «Каракал» тренировались на одной базе с «гиватниками». Но однажды, между сержантской службой и офицерской школой, его отправили в Самарию набираться боевого опыта. Их разместили бок о бок с погранцами. Так только говорится – погранцы, а на деле – специальные части по борьбе с террором.
Он стоял тогда на карауле. Было скучно, и тут пришла Авива из пограничной части. Солдатка-второгодка, ефрейтор с двумя «шпалами» на рукаве. У нее как раз образовалось время, свободное от патрулирования, и она тоже маялась без дела. Про девочек-пограничниц ходили слухи, что они все «бахуриллы» – не то девушки, ни то гориллы. Да еще через одну — лесбиянки. Но Авива была девчонка как девчонка. Среднего роста, никакая не громила, с пышной черной косичкой. Глаза тоже черные, внимательные. Поднесла ему банку холодной кока-колы. Внизу, под горкой, на которой топтался Майкл, полыхала, гремела и взрывалась арабская деревня.
— Это что там у них? Свадьбу гуляют? – спросил Майкл.
— Да нет. Пятница же сегодня. Они после проповеди возбуждаются и отправляются прямо из мечети на джихад. Покрышки жгут, камнями кидаются, в общем, бузят. Наши и ваши пошли их унимать.
— А зачем их унимать? Они же свою деревню громят. Им же хуже.
— Так лучше сразу вырубить. А то свою разгромят, за наши возьмутся. Да и потом, соглашение у нас с Палестинской автономией, не знаешь?
Она дождалась смены караула, взяла его за руку и повела за собой. Привела в вагончик, где жили пограничницы. Все девушки еще были на заданиях, и вагончик пустовал. Его строили для десяти солдат, но он вмещал пятнадцать. Проходы между раскладушками застелили спальными мешками, в углах громоздились наваленные друг на друга солдатские рюкзаки. Зимние куртки девушек, чтобы не забивать и без того тесное пространство, висели снаружи на гвоздях, словно пытаясь обогреть холодные стены.
Авива грубо расстегнула ему штаны, точно воспитательница детсада, которая торопится отпИсать трехлетку. Свои она стащила вместе с трусами и бросила на раскладушку. Потом повалила Майкла на другую койку и быстро привела его орудие в боевое положение. Села сверху, как потом понял Майкл, для лучшего контроля над скоростью процесса. Она очень спешила – девчонки могли вернуться с минуты на минуту. Кончилось все очень быстро. Майкл не успел ничего почувствовать. Ровным счетом ничего. «Хорошо, хоть не больно было», — усмехался он про себя.
Через несколько дней его отправили на дальнюю базу Хар Керен, где вообще не было никаких девушек, а только пейсатые солдаты из спецпризыва. Авива не оставила ему номер телефона, да он и не просил.
