Прикосновение
Почему именно на берегах рек приходили ко мне открытия? Я смотрел вдаль, и в это время появлялась во мне какая-нибудь новая мысль или новое чувство. Наверное, так они, новые, и являются всегда, расширяя границы жизни.
В детстве на берегу нашей маленькой речки я однажды представил, что второго берега нет у нее, и вместо него я буду всегда вспоминать, представлять, выдумывать ту жизнь, которая была и которая, конечно же, изменится, но родится из первоначальной.
На берегу Енисея, глядя над водой, я вдруг понял, что эта огромная река течет по шву создания мира, по ней соединился земной шар. Я слышал шорох суровых земных нитей.
И на берегу какой-то неизвестной речки, протекающей за такой же неведомой деревней, однажды вечером в кромешной темноте, слыша лишь журчание тихой воды, я почувствовал вечную любовь, удивившись ее внезапному началу.
Много их было, этих открытий, они заполнили все время моей жизни почти без пробелов. Сейчас я только привел три примера, взятых из памяти чуть ли не наугад, но вдруг понял, что объясняют они всю мою жизнь, как оси координат. Взгляд над речкой моего детства говорит о способе восприятия, взгляд над Енисеем – о масштабе, который всегда был притягателен до головокружения, а третий взгляд над неведомой речушкой в темноте – о растворении себя в мире. И если первые два взгляда подтверждали необходимость собственного усилия для возникновения мысли или чувства, то третий был словно и не мой, а встречный. И я ответил ему, ответил с готовностью и радостью узнавания.
Никогда не понимаешь выбора – почему все вышло так, а не иначе. Есть всегда в окружающей жизни легкое дуновение ее соавторства: не только человек решает, что делать, что сказать, куда пойти. И даже когда мы шли по лугу, спускаясь к речке, я как будто различал в облаке тумана эту подсказку: сюда, сюда, по этой невидимой тропинке среди высокой травы, к этим наваленным в беспорядке бревнам, на которые надо присесть и слушать, как едва слышно журчит через запруду вода.
Нас было четверо: я, мой друг и две девушки. Он тихим голосом читал свои стихи. Читал и читал, мы слушали и слушали. Я с удивлением подумал: вот же лучшее помещение этих слов – в тихую темноту над речкой. И не удержался, сказал: «Как они рады своему лучшему проявлению – здесь, в темноте». «Кто?» – не понял друг. «Твои стихи. Нашли свое время и место». «Я бы этого не почувствовал. Но сейчас, после твоих слов, почувствовал», – сказал поэт.
Может, стихи помогли – они всегда помогают воплощению прошлого в настоящем, может, мои слова об этом – иногда надо сказать о чем-то, чтобы это не осталось невидимым, летающим где-то в высях ангелом мысли, но я вдруг так ощутил завершенность прошлой жизни! Все, что было раньше, было для этой минуты. Стихи писались когда-то, и вот сейчас, наконец, прочитаны, все мои прошлые дни и чувства неслись вперед и вдруг остановились, как будто оказались на краю вырастающей, летящей вперед линии. А что будет дальше?
А может, и темнота помогла, хотя говорить надо не о помощи, а о вине – и стихи виноваты, и мои мысли, ввернувшие меня в это совсем не юношеское ощущение. Как опасны в юности ясные и пронзительные ощущения жизни! Опасны этим занавесом, на котором вдруг увидишь ясно свои чувства, а ведь они должны быть смутными, едва различимыми, чтобы звать вперед.
Что захочется написать после этих стихов: «Я уеду из этого дома, станет пусто в холодном окне, здесь поселят кого-то чужого, навсегда неизвестного мне»? Или после этих: «В воду деревья гляделись. Там, где их листья остались, с ними опять в отраженье голые ветви сливались»? Что дальше? Ничего. Все, что хотелось, сказано. Я чувствовал себя этим деревом без листьев или холодным окном. Или этой темнотой, в которой я сейчас растворился, слился с ней, исчез. Но как хотелось продолжения этого застывшего во мне, остановленного, мира! Хотелось сказать что-то новое, а слов не было, хотелось развеять замирание в себе, но я словно был заколдован, словно окаменел. Я оказался на краю прежней жизни, и она остановилась перед продолжением. А продолжения все не было – кромешная темнота и снаружи, и внутри. Вдруг так ясно понял я: все, что знал и что хотел знать, прошло во мне, осталось позади, завершилось… Как переплыть темную пропасть?
Смешно, смешно описывать это ощущение, но дело в том, что было оно мне знакомо, не впервые на берегу этой речки набросилось на меня. А началось все однажды, когда я заблудился в лесу совсем маленьким, и страх потерянности и завершенности поселился во мне навсегда. Он вспыхивал потом совсем, казалось бы, необъяснимо: то после прочитанной самой лучшей в мире книги, заставляющей вдруг онеметь на несколько дней, то после необыкновенного багрового заката, в который я все никак не хотел отпускать огромное солнце, и оно по каплям гасило свой пожар… Все прошло, казалось мне, и больше не повторится, и больше этого не будет – как тяжело привыкать к непониманию времени! Как тяжело не понимать и бояться его провалов перед собой. Не так ли и после любой мысли мы ощущаем пустоту и пропасть, будто посетил нас, подарил эту мысль и отлетел ангел, и мы ждем возвращения его или его собрата?
И я испугался в темноте – после стихов, после этих мыслей, после ощущения завершенности прошлой жизни, – чувствуя, как вознеслось куда-то ввысь что-то живое из меня, а я остался камнем.
Река, эта невидимая в темноте река с таким же невидимым другим берегом, спасла меня. Наверное, из той же прежней жизни пришло ко мне желание ощутить ее течение, и я пошевелился, чтобы встать и спуститься к воде. И девушка, сидевшая рядом, пошла со мной. Я подал ей руку. И вдруг меня пронзило будущее. Как будто издалека, из темноты, прилетела и развернулась передо мной тропинка, по которой я должен идти, и не было в ней неровностей. Я стоял на берегу, потрясенный этим странным ощущением покоя и уверенности – стоял и держал эту руку. Ладонь обратилась кверху, я накрыл ее своей. Никогда, никогда еще я не ощущал такой нежности. Нет-нет, я был ребенком, и материнские руки ласкали меня и гладили мою голову, мое лицо, и отцовскую грубую ладонь я не выпускал из своей на прогулках – самое любимое занятие детства… Но то было в прошлом. А сейчас меня звало к себе будущее – почему-то именно это деление времени, посередине которого я оказался, потрясло меня больше всего. Ну и, конечно, эта нежность. Ведь я вырос в деревне, и не могло быть ни у кого из моих близких и родных таких нежных ладоней, как эта. Неужели так возможно, удивился я. Осторожно, осторожно, как легкий пух, который боялся нарушить прикосновением, я трогал эту ладонь. Вот же все, что зовет вперед, – думал я, – что зовет дальше, вдаль. Вот же вся будущая жизнь.
Как мы шли обратно к старой школе, в которой жили? Что говорили, да и произносились ли слова? Не помню. Но помню странное ощущение от ее имени – я повторял и повторял его, уже лежа в кровати, удивляясь звучанию во мне, удивляясь этому удивлению, как будто это и не слово, а часть меня. Я лежал и все думал, думал – не я думал, а проносились передо мной мысли. Я их видел в темноте, как видят сны. Почему-то мне казалось, что я сопротивлялся любви – она приближалась ко мне туманным облаком, а я изворачивался и отклонялся в сторону. И думал при этом, как надо писать: как будто Байкал вычерпываешь кружкой, как будто на траве остается твоя кровь, но чтобы не было при этом места для таких метафор, метафоры – совсем не то, неточны связи образа и слова. Я всегда в то время думал, как поймать свою мысль живой и трепетной, не убитой словами… И вдруг кто-то говорил внутри меня: «Конечно, все исчезает». Долгая тишина превращала меня в камень, но тот же голос произносил спасительные, оживляющие меня слова: «Но так же все и появляется». И я чувствовал, что эти слова – о речке, на берегу которой мы сидели, о ладони, удивившей меня своей нежностью, об имени – Таня, о том, как оно будет всегда звучать во мне. Эти слова – о продолжении того, что исчезает. О том, что появляется. О том, как надо писать.
Странно и парадоксально это звучит, но лишь новое может быть узнанным. Потому что Бог – не что, а как, и прикасается только новизной чувств. Он и прикоснулся ко мне там, на берегу речки.
Конечно, я часто вспоминаю тот вечер. Конечно, пытаюсь восстановить сказанные и услышанные слова, шорох травы, пока мы шли, запахи речки, пока мы сидели. Не получается! Получается только то, что получилось, только то, что написал сейчас. И я думаю: а может, и невозможно повторение прикосновения Бога, повторение творения, повторение любви. Это может только продолжиться. Оно и продолжается. Да и что такое наши воспоминания? Некая расшифровка чувств и мыслей. В пору их первого возникновения они неясны и непонятны, смутны и неочертаемы, но содержится в них обязательное обещание будущих повторений и объяснений для себя, для них же, этих чувств и мыслей, для их прояснения. Однажды я написал, непроизвольно, как всегда, когда не только сам хозяин своих слов: все начинается с первого повторения. Не с первого ли повторения моего удивления от этой нежности рук, от радости продолжения моей жизни она и началась по-настоящему? Таня одним своим появлением осветила жизнь таким смыслом, которому предстояло повторяться, расширяться, яснеть в этом озарении, что я понял: этого я ждал всю жизнь, и так будет всегда.