Цена меланхолии
Магию числ возжелал я воспеть, обаяние номеров,
вроде тавра, что каждой присвоено в стаде божьих коров
да и кентавров, каждому дерзкому воину, заключенному,
новобрачному (тоже, в сущности, обреченному) –
медальон, паспорт, татуировка, или, как юноши говорят, тату
(для экономии времени, убегающего в пустоту,
чтобы сгущаться в мерзлые звезды,
ложиться жемчугом на атлас
за пределами пересохших губ,
за окраиной линзовидных глаз).
Особенно мнимые числа люблю – вроде и существуют,
а вроде их нет вообще,
как не бывает счастия в жизни,
или картошки в исконном борще,
но им все равно – мерцают, скулят,
заходят в общественный туалет,
борются за свои права, которых как не было, так и нет.
Знаю, когда утомится возиться с топкой
черномазый парубок-кочегар,
Всякие числа сгинут, морские свинки опять превратятся в пар,
а пока что летит, стучит наш паровоз, изрыгая драконий дым
сотрясая окрестности. Славно быть самоуверенным молодым
пассажиром (фляжка, огурчик): не плачь, любимая, обо мне –
мнимом числе на вселенской бухгалтерской простыне.
***
Поиграем-ка в прятки, но не подглядывай, не говори,
что не найдем друг друга, и праха с пылью не путай.
Нехорошо, что со временем детские пустыри
зарастают полынью, а чаще – плакучей цикутой.
Оговорился – не пустыри, проходные дворы,
по которым мы, грешные, парадиз утраченный ищем,
подбирая с помоек святые, можно сказать, дары.
Мусорный ветер над прежним городом, будущим городищем,
вызывает в прорехах пространства истошный свист
одичавшей эоловой арфы. Зябко и сладко.
Вся цена меланхолии поздней – засохший лавровый лист.
Дореформенный гривенник, нынешняя десятка.
***
Пережив свои желания, разлюбив свои мечты,
перестал искать по пьяни я гений чистой красоты,
позабыл свиданья с музою и во сне, и наяву,
вычислитель молча юзаю, в честной лодочке плыву,
но, душевным кататоником став, имею бледный вид.
Мне бы дёрнуть водки с тоником, да головушка болит
иль с утра откушать кофию, да сердечко не берет –
вот такая философия, огурец ей в алый рот.
Если смерть не отнимала бы право на любовь и речь,
эту горечь типа жалобы, лучше было б приберечь,
сохранить на крайний случай, но где же, спрашивается, он,
за какой лежит излучиной речки грифельных времен?
Впрочем, если долго мучиться, сколько волка ни корми,
что-нибудь еще получится – надрывайся, черт возьми –
бормоча, иронизируя, разгоняя ночь дотла
неразумной песней сирою веницейского стекла.
***
Когда ты мышь домашняя, непросто
тебе живется, разве по ночам
добудешь корочку, сгрызешь, глядишь на звезды –
начало всех начал
среди страстей и радостей обильных,
осознавая: право не беда,
что хлебница пуста, а полный холодильник
закрыт богами, как всегда.
И думаешь: мудрец живет как птица
небесная над вечною водой,
отравленной приманки сторонится,
знай радуется жизни молодой..
А утром – время страха и тревоги,
когда, нахмурив удрученный взор,
огромные неряшливые боги
выходят из подземных нор,
но и они, хоть не страшатся кошки,
суть только бренный ветер и зола,
угрюмо подбирающие крошки
с господского стола.
***
Обыкновенный человек есть незабвенный человек:
бессмертья, правда, не имеет, зато аукаться умеет,
блуждая в дантовском лесу, а выпьет водочки на праздник –
киргиза дворницкого дразнит и немца-перца-колбасу.
Обыкновенный человек есть внутривенный человек,
нехитрый sapiens vulgaris: поет, на прошлое не зарясь,
про первый, про последний снег,
слезой надгробный камень точит,
и от предвечного не хочет ни адских мук, ни райских нег.
Обыкновенный человек есть несомненный человек.
Постой, мы все простыми были – простынки чистые любили,
сквозь сон мурлыкали строку из шлягера семидесятых,
котов тетешкали усатых, царили, лежа на боку.
Обыкновенный индивид – не Иисус, не царь Давид,
ему небес не обещали – пусть преходящими вещами
любуется, и день за днем сопит, единокровный брат мой,
сшивая просмолённой дратвой
подошву с верхом, прах с огнем.
***
красноголовый дятел на корабельной сосне
жизнь не то что растратил но разбазарил вполне
эх дубинушка ухнем грустно что я дебил
пил по московским кухням музыки не любил
страсть чревата расплатой да и воскреснем навряд
толстенький мешковатый сталинский лауреат –
спой мне серьезный ойстрах синим огнем горя
о нефтеносных свойствах шерсти и янтаря –
как под небесное пение октябрьской ночью трамвай
скрежещет от нетерпения – спой мне скорей, давай,
открывай прощальную истину закуривая на ходу
шурша беспризорными листьями – вот дослушаю и пойду