Онегин: обаяние «лишнего» человека
Отрывок из романа
Спустя много лет «Онегин» вновь возник в моей жизни.
Моя ученица – славная девочка, рожденная здесь, в Израиле, в русскоязычной семье. Это значит, что дома она говорит по-русски, в детстве ей читали русские книжки, а в школе она учится на иврите. Русской грамматикой мы занимались регулярно в течение нескольких лет, но сейчас она повзрослела, и нагрузка в школе резко возросла. К тому же – обычный набор юной израильской леди: английский, музыка, балет, рисование, спорт. Кроме всего – университетская программа по математике для одаренных. Времени для русского совсем нет. Но мама-москвичка сказала ей, что без знания русской литературы не бывает образованных людей. Поэтому для обязательного атрибута образованности остаются у нас каникулы, да еще – кстати подвернувшаяся забастовка учителей.
С помощью комментариев Лотмана мы внимательно прочли роман. Я – с привычным, незабытым наслаждением погружаясь в летучую стихию пушкинского стиха. Она – удивленно и радостно открывая для себя terra incognita.
Далее – второе – аналитическое прочтение. Времени очень мало: один урок в неделю – и забастовка того и гляди кончится. А комментировать нам с Лотманом пришлось не только почти каждое слово, но и русскую историю, о которой здешние ученики, понятно, представления не имеют.
И вот неожиданный для меня результат наших общих рассуждений.
Кто сказал, что он «лишний»? – Белинский. Читать его статью нет никакой возможности из-за дефицита времени, да и устарела она своей односторонностью, на мой взгляд. Но главное слово я взяла как триггер: «Онегин – лишний» – пара со школьных времен. Что значит – «лишний»? Никому не нужный, не нашедший себе применения, своего места в жизни.
Девочка удивлена. Как человек может быть лишним? Даже если он далек от народно-освободительной борьбы.
Выясняем, что это может означать для нас. В демократическом обществе лишних нет. Вопросы ученицы, человека двадцать первого века, больше не ставят меня в тупик, как в начале нашей репатриации у меня случилось с Чацким. Напротив, я рада. Девочка дает пищу моим размышлениям.
– А действительно ли Онегин «лишний» – в начале романа? – Да вовсе нет!
Во-первых, принят в свете как человек, который «умен и очень мил», совершенно изъясняется по-французски, танцует и непринужденно кланяется. Этого достаточно, требования не чрезмерные. К тому же (главное!) – он из той же песочницы, что и все. Летний сад называется. (Как современно-то, «все течет – ничего не меняется».)
Во-вторых, дружен с автором романа: «мне нравились его черты», – и с другими молодыми поэтами, которые безуспешно «бьются» над тем, чтобы научить его отличать «ямб от хорея». И далее, в-третьих, в-четвертых и в-пятых, всем известное:
– свой в компании таких же, как он, молодых людей, ему всегда рад известный гусар (повеса?) Каверин;
– к тому же, любим и ценим женщинами, иначе как бы он добился выдающихся успехов в «науке страсти нежной»?
Да и в деревне он не лишний. «Сначала все к нему езжали». Все хотят быть с ним знакомы, ездить к нему и принимать у себя. С ним дружит Ленский, в него влюбляется Татьяна.
Как бы он мог оставаться «лишним» при таком внимании к его особе!
– На самом деле это они все для него лишние, – говорит моя ученица. – Это ему со всеми нестерпимо скучно. – И я не могу с ней не согласиться. – И с самим собой – заодно.
Он лишний для себя? Мир недостоин героя, или сам он недостоин мира и себя самого?
И тут мы с девочкой задумываемся, почему так получилось? Она в первый раз, а я, наверное, в сто первый, но с живым интересом, – и приходим к выводу: он субъективно лишний. Это его внутреннее ощущение.
Откуда же эта неприкаянность у молодого, умного, здорового человека? Он как будто пытается приспособиться к этому недостойному его миру (другого нет или он его не видит), но как это сделать, если не разделяешь «ни общих мнений, ни страстей»? – Создать свой мир, – сказали бы мы. Но Онегин не обладает для этого достаточным творческим импульсом, его потенциал остался неразвит.
Он знает (или только догадывается?), что не может ни любить, ни дружить, что не способен ни к какой результативной систематической деятельности («труд упорный ему был тошен»), а только к одноразовой: помнится, однажды «ярем он барщины старинной оброком легким заменил». С другой стороны, «раб»-то «судьбу благословил», – значит, не все так безнадежно? Однако Онегин не поклонник малых дел и постепенных шагов. Слишком много их надо, чтобы заполнить зияющую пустоту, скрытую романтической маской.
Конечно, «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Но главное-то «быть дельным». А когда дела нет, а вместо него лишь «краса ногтей» и пустота души, – происходит подмена: необязательное становится как будто главным. Модное демонстративное поведение (гусарство?) становится единственной мотивацией поступков («чтоб только слышали его»). Всё не настоящее, всё «как бы». И с веком он не спорит («зачем напрасно спорить с веком…»), но, напоказ презирая его, следует его правилам. Таскается в театры, не увлекаясь игрой артистов. Танцует на балах, не чувствуя упоения. Ни разу не влюбился. Вместо любви – игра, интрига, «послушная слеза».
Больной дядя не вызывает ни сочувствия, ни желания как-то скрасить последние дни одинокого старика. В душе только раздражение собственным цинично осознанным притворством. Душа не развита. Не развит и интеллект. Ни во что не вкладывается, а значит – и не развивается.
Да, такое открытие делает для себя моя ученица: наш герой попросту не развит, поэтому ему так скучно жить. Свои замечательные качества: «мечтам невольную преданность, неподражательную странность и резкий охлажденный ум» – он нигде не может применить. Мечтательность его не рождает поэтических образов, Неподражательность не становится основой для формирования собственного мнения и позитивной альтернативы жизни. А ум… хоть и резкий, но недостаточный, видимо, для разумного использования. Очень узнаваемый образ, вневременной, вовсе не эндемик – если можно употребить это слово для обозначения временной уникальности ХIХ века.
И только один раз он проявляет удивительную тонкость и деликатную проницательность… Но об этом позже.
Проходит не так много лет, и в Петербурге мы вновь встречаем нашего героя. Он очень изменился. Настоящее глубокое страдание переформатировало его. Это важное понятие. То, что в нем уже было, распалось и соединилось по-новому. Он пока ничего не сделал, но уже способен страдать искренне и сильно. У него, что называется, «отросла» душа. И теперь он любит – если верить Пушкину. Страдание открыло в нем способность любви. Ему важно мнение другого человека (Татьяны). Ему так хочется объяснить себя, найти отклик в другой душе. Когда произошел перелом? Что было причиной?
В тексте на это нет прямых указаний. Вряд ли его так изменило путешествие по России. Что такого уж нового он увидел, чего никак не мог увидеть в Петербурге, в деревне или по пути из Петербурга в деревню? Онегин не очень впечатлительный человек, иначе превращение произошло бы гораздо раньше.
Похоже, что таким событием стала дуэль с Ленским. Хотя вряд ли сам тот факт, что он убил человека. «Несчастной жертвой Ленский пал…» – напишет он годы спустя в письме. Сам «пал», что ли? Чьей жертвой? Судьбы, конечно… Он как бы ни при чем. Он ведь делает несколько попыток дуэли избежать, но когда не удается (ничтожный Зарецкий!) – убивает друга. Если не любимого, то уж во всяком случае, весьма ему симпатичного, только начинающего жить человека – убивает, тупо следуя канонам презираемого им общества. «Неподражательной странности» оказалось недостаточно для независимого поведения.
Какой вывод мог сделать человек рефлексирующий, если он сохранил толику прежнего «резкого охлажденного ума»? Такой ум не мог его пощадить и выдал, наверное, всю правду. Онегин, как говорят сейчас психологи, встретился с самим собой, в первый раз себя увидел – и был потрясен: он такой же, как все, он один из тех, кого так уверенно презирал. Это страшное открытие, скорее всего, и сразило героя. («Я себя убил, а не старушонку».) Гусарство осыпалось, демонстративность отступила, пошла внутренняя работа – и мы увидели нового Онегина. Онегина, взявшего на себя ответственность за то непоправимое, что совершил под давлением общества.
Герой возвращается в родную ему среду, где против ожидания «для всех он кажется чужим». Это уже не игра, а неподдельное одиночество. «Что, сплин иль страждущая спесь в его лице? Зачем он здесь?» Сам, наверное, не знает. Поверхностные «дружбы» и быстро преходящие «любови» ему уже не нужны, а настоящего никогда не было. Нет пока у него такого опыта. И такой новый Онегин сейчас не только субъективно, но и объективно лишний. По старой памяти его не воспринимают всерьез, гадая лишь, какой новой «маской» «щегольнет» на сей раз. А он больше не играет в их игры.
И тут появляется героиня. «Как изменилася Татьяна…» Разве? Это Онегину кажется. Ту же картину вставили в другую раму, и рама эта ей подошла гораздо лучше прежней. «Перед хозяйкой светский вздор сверкал без глупого жеманства…» Она задает изысканный и респектабельный тон там, где он востребован и необходим. И реакция ее на объяснение Онегина говорит о том, что изменилась она мало, повзрослела просто.
Но о чем «горько слезы льет рекой» героиня? – О том, что «счастье было так возможно, так близко…». Она и сейчас не понимает, что ни близким, ни даже возможным оно никогда не было в силу личностных особенностей ее избранника. Он не кривил душой, когда говорил, что «не создан для блаженства», – бывают такие мучительные люди. Но Татьяне не до особенностей своего героя, не уложившегося в романтический стереотип. У нее теперь есть повод предъявить ему старую обиду.
– Странно, – говорит моя ученица, – она не обращает внимания на раскаяние Онегина: «Как я ошибся, как наказан!» – но видит именно то, чего он так боялся: «затеи хитрости презренной», – забыв напрочь, что когда-то вручила ему судьбу: «мне порукой ваша честь…», – и он не обманул доверия, явив «души прямое благородство».
Не могу не согласиться: мне нравится эта девочка, ее смелое, независимое мнение.
– Обрати внимание, – говорю я, – здесь зеркальное повторение старой ситуации со сменой ролей. Когда-то влюбленная Татьяна, не в силах держать в себе чувство, пишет Онегину признательное письмо, совершая поступок, невозможный для молодой девушки в те времена, – и вынуждает героя с ней объясниться. Но если Онегин, по мнению автора, «очень мило поступил с печальной Таней»: в невозможности «блаженства» он винит себя одного («Я не создан для…»), в ней он видит только «совершенства», признается, что она его «прежний идеал», что проблема только в нем: «Не обновлю души моей», – а у нее еще все впереди, но надо быть осмотрительнее: «К беде неопытность ведет», – то Татьяна в зеркально отраженной ситуации ведет себя не столь красиво. Такое впечатление, что письма она не прочла. Старая обида заслонила его содержание. Нет ему прощения за то, что не оценил «смиренной (?) девочки любовь». И признавая, что тогда он поступил «благородно», – теперь ему в благородстве отказывает.
Я ухожу с таких уроков окрыленная. Они так много дают мне самой. Я продолжаю думать о герое давно минувшей эпохи. Как много у нас общего с теми людьми и какие мы разные! Чему удивляться, и мы с ученицей тоже разные. Люди разных эпох. Время летит и сметает… Сметает? – Не все и не совсем.
Интересно, если бы тогда в деревне оказался не Онегин, а другой («Другой? – Нет, никому на свете…») – развитой, готовый полюбить горячо и верно, – как бы он отреагировал на такое письмо? Я задавала этот вопрос нескольким молодым мужчинам. Я говорила: представьте себе, что вы случайно оказались в доме, где есть две молодые девушки, пробыли там недолго и ушли, запомнив их имена, но не разобравшись даже, какое кому принадлежит, не поговорив. («Скажи: которая Татьяна? – Да та, которая грустна и молчалива, как Светлана, вошла и села у окна».) И вдруг через несколько дней получаете от одной из этих девушек то самое письмо, сплошь состоящее из романтических штампов… («То воля неба: я твоя… Я знаю, ты мне послан Богом… Кто ты, мой ангел ли хранитель, или коварный искуситель… Твоей защиты умоляю… Но мне порукой ваша честь, И смело ей себя вверяю…»)
Ни один не сказал, что очень обрадовался бы. Тогда я спросила, могло ли такое письмо стать началом романтических отношений? Отвечали: вряд ли… А один сказал даже, что оно стало бы их концом, если бы девушка при первой встрече понравилась. И это наши современники, выросшие в эпоху победившего феминизма. Так чем виновнее Онегин? Мужчины пугливы, не любят они женской авторитарности. А письмо авторитарно, если мольба может быть таковой. Оно так написано, что как ни ответь, будешь чувствовать себя негодяем, если немедленно не предложишь руку и сердце. А на это после мимолетного знакомства далеко не все готовы. И сейчас – менее, чем двести лет назад.
Онегин же в этой ситуации ведет себя не только благородно, но на редкость тонко и деликатно. Во-первых, он едет объясняться с совершенно незнакомой девушкой, а не отсылает ее скандальное письмо матушке. Во-вторых, признает искренность ее чувства. В-третьих, объясняя невозможность разделить его, обвиняет в этом себя и только себя: я недостоин – а ее всячески превозносит: «мой прежний идеал», «ваши совершенства», отмечая и «чистую пламенную душу», и «простоту», и даже «такой ум» героини.
Почему он это делает? Похоже, пытается в этой щекотливой ситуации не снизить самооценку совсем молоденькой девушки, хотя вряд ли знает это модное теперь слово. Затем он не только указывает на опасность подобного поведения («Не всякий вас, как я, поймет») – ведь на его месте мог вполне оказаться Зарецкий, если бы вернулся в деревню несколькими годами позже, и вряд ли в этом случае обошлось бы отсылкой письма маменьке («К беде неопытность ведет»). Но герой идет еще дальше: «Я вас люблю любовью брата…», то есть, предлагает братские, дружеские отношения, весьма далекие от «презреньем наказать»… Почему же спустя годы у героини, состоявшейся и очень уверенной в себе, «стынет кровь», когда она вспоминает это объяснение или «проповедь», как она его называет?
И почему ее кровь не стынет, когда она вспоминает флирт Онегина с Ольгой на именинах, дуэль, убийство Ленского? У Татьяны более чем достаточно не поводов, но вполне серьезных причин никогда дела с Онегиным не иметь. Но этих причин будто не существует. Она не прощает герою именно того поступка, когда он возвысился над собой, когда стал больше самого себя в уникальный момент самоактуализации (термин Маслоу).
И почему она не отвечает на письма? Это не принято у воспитанных людей, и ее молчание справедливо воспринимается Онегиным как игра. И он, как когда-то, втягивается в эту игру, но уже в качестве мышки. Для него это надежда. Между тем как короткий и ясный ответ на письмо мог недвусмысленно положить конец этим странным отношениям. И Татьяна не случайно упускает эту возможность. «Сегодня очередь моя…» И ведь она не прогоняет Онегина, а начинает объяснять ему, как непоправимо он виноват, прибавляя при этом: «Я не виню…», «Вы были правы», «Я благодарна всей душой…» И тут же говорит, что он будто бы хочет ее опозорить, возвыситься за ее счет, чувство его мелко, а страсть – обидна для возвышенной и чистой героини. А если так, о чем вообще разговаривать?
Да есть о чем. Ну, кому еще можно сказать, что блестящая светская жизнь, «успехи в вихре света», «модный дом и вечера» ей «постылы»? И кто поверит, что до вершин успеха можно добраться, не вкладываясь полностью в дело? А светская жизнь, устройство вечеров, модного дома, достижение роли «законодательницы зал» – это дело весьма серьезное, сейчас бы сказали – высокопрофессиональное. Даже просто утвердиться провинциалке в снобистском обществе, пропитанном «крупной солью светской злости», не желая того, не вкладывая душевных усилий, как бы само собой, – невозможно, даже если допустить, что Татьяна обладала (поверим Пушкину) незаурядными качествами: «воображением мятежным, умом и волею живой, и своенравной головой». Любое устоявшееся общество защищает себя от чужаков, от новеньких – и мужья обычно не спасают. Муж Татьяну в это общество ввел, остальное она сделала сама. Это повод для гордости, а не для нытья. Но она выбирает позицию жертвы. Когда-то она уже писала: «…Никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна…»
Но тогда, в письме юной девушки, это был не сознательный выбор, но привычный литературный романтический штамп: героиня либо злодейка, либо жертва. А что сейчас мешает богатой и знатной княгине жить так, как она хочет? Не крепостная ведь! Почему не сказать об этом мужу?
Зачем ей теперь позиция жертвы? Жертва не отвечает ни за что, не берет на себя ответственность за свою жизнь, у жертвы всегда есть виноватый. Опять зеркало. И она добивает Онегина с выражением невинной, оскорбленной им жертвы: «Я вас люблю (к чему лукавить?)…»
И знаменитое «…я другому отдана, я буду век ему верна», тысячекратно восхищенно повторяемое читателями романа на протяжении почти двухсот лет, – к чему оно?.. А муж знает, что его жена любит другого человека? И мирится с этим, чтобы иметь возможность «нос и плечи поднимать»? Вряд ли… Скорей, она его просто обманывает. Да, менее всех здесь можно позавидовать мужу. Есть ли на свете мужчина, который согласился бы на такую верность? Я даже не спрашивала ни у кого, думаю, ответ очевиден.
Да и при чем здесь верность или неверность? Разве Онегин просит вступить с ним в любовную связь, бросить мужа? В тексте ничего этого нет. Возможно, он всего лишь хочет разрушить ледяную стену между ними. Он впервые в жизни испытывает настоящее сильное чувство. То, что происходит с Онегиным, в наше время называется стресс, то есть, в его организме происходят физиологические нарушения, вызванные сильными душевными переживаниями. Он болен, и признание необходимо ему по жизненным показаниям: «…чтоб продлилась жизнь моя…» Он молит всего-то об участии. А наталкивается как раз на то, чего так опасается. И Татьяна – единственная в свете, у кого он не вызывает сочувствия. Я оставляю в стороне вопрос, стОит ли он сочувствия, ведь это не я сказала ему: «Я вас люблю…» Разве любящий человек так себя ведет? Что было у Пушкина в начале романа о ее «сердце пламенном и нежном»? Слова, слова, слова…
И почему точку в их отношениях она ставит именно сейчас, а не раньше, и таким странным способом: признавшись в любви?
Поистине странно выглядит эта сверхположительная героиня всех времен и народов, когда с высоты несравненной своей правоты объясняет измученному, больному человеку, что не дорожит составляющими ее жизненного успеха, однако же будет и впредь соблюдать все условности своей новой жизни: «…твердо в роль свою вошла» и «утеснительного сана приемы скоро приняла». На ней плотно сидит скроенная по размеру маска неприступности и равнодушия, абсолютное «du comme il faut». Но что она прикрывает?
Все почти ее новые удивительные достоинства – почему-то с частицей «не»: «нетороплива, не холодна, не говорлива», – или с частицей «без»: «без взора наглого для всех, без притязаний на успех, без этих маленьких ужимок, без подражательных затей…» И еще: «кокетства в ней ни капли нет…» «Никто б не мог ее прекрасной назвать…» «Никто бы в ней найти не мог того, что модой самовластной в высоком лондонском кругу зовется vulgar…» А что же есть? – «Все тихо, просто было в ней…», «Беспечной прелестью мила» – и только-то? Неужели отсутствие личностных качеств снискало ей благосклонность светских старушек и сделало примером для девиц?
Похоже, что так. Способность к мимикрии – великая вещь. А в душе пустота… Иначе не бывает, если в жизни нет настоящего интереса, чувства. Ничего, кроме непонятного (или спасительного, прикрывающего пустоту) долга. Жизнь превратилась в красивую декорацию жизни. Теперь Татьяна играет в светские игры.
Но ведь так жил Онегин в начале романа! Примечательно, что Татьяна, в отличие от него, не чувствует себя лишней, а очень даже при деле: «Я буду век ему верна…»
Круг замкнулся. Мы не только попадаем опять в великосветский Петербург, мы видим героиню, пришедшую к тому, от чего бежал герой. Поистине, Пушкин – «самый круглый в русской литературе писатель».
И все-таки жаль, что Пушкин не читал Достоевского. А Белинский – Берна, Франкла и Маслоу. И слово «манипуляция» тогда еще не стало психологическим термином. В противном случае Татьяне досталось бы гораздо крепче, чем «лишнему» человеку.
Но мне не жаль ту, с которой образован «милый идеал» поэта. Не подходит она сейчас на роль положительной героини, как я понимаю. И не только моей ученице, славной девочке XXI века, но и мне тоже. Это Пушкин, по его словам, ее любит, поэтому или не замечает, или прощает многое, как Лев Толстой своей Наташе и Чехов – Душечке…
А мы что же? Мы не обязаны их любить. Нам нравятся стихи. Как замечательно написал Сергей Аверинцев, нас завораживает «соответствие контраста». И пусть там «все начинается ничем и кончается ничем», пусть «содержание той или иной строфы “Евгения Онегина” говорит о бессмысленности жизни героев… но архитектоника онегинской строфы говорит о целом, внушая убедительнее любого Гегеля, что das Wahre – это das Ganze (истина – это целое)». Именно классическая форма, «контрапунктически» (ну, не могу своими словами, прочтя это) спорящая с содержанием, «задает ему меру всеобщего, его контраст, – и тем самым выводит из тупика частного». А Аверинцев – из тупика современного прочтения классики. И становится понятно, что классика – это форма, «безупречно дисциплинированная и притом живая, как у Пушкина». И то, что нам до сих пор интересно говорить и спорить о его героях, – лучшее тому доказательство и торжество этой самой формы.