51(19) Рита Инина

Тайм-аут

Из записок медсестры

По медицинским канонам пулевое ранение всегда будет считаться грязным, какая бы светлая и гладкая пуля не проникла в ваше тело.
Я вижу созвездие шрамов на его груди и спине. Маленькие, круглые, там, где пули пробили мягкую живую ткань, похожи на следы оторванных пуговиц; их пять. Они на спине. Выходных отверстий только четыре. Эти шрамы похожи на розовые морские звёздочки, приклеившиеся к твёрдому грунту его грудной клетки. Такие можно увидеть во время отлива на прибрежных камнях.
Его тело решило уберечь семь с половиной граммов металла и приютить сувениром около пирамидки надпочечника. 7,5 граммов — не такая уж большая нагрузка для мужчины в семьдесят кило… но, тем не менее, присутствие инородного тела беспокойно для пирамидки, и она реагирует, выплёскивая в кровь адреналин. Его тело тлеет горячо, как угольная зола. Влажный фарфор глазного яблока блестит, как кофейная чашечка, только что вынутая из моечной машины…
Ему нравится одеваться и выглядеть cool-and-sexy. Он постоянно заказывает по интернету что-то новенькое. И ухмыляющиеся жёлтые конверты «Амазона» с разноцветными майками, трусами и футболками валяются в полном хаосе на цементном полу гаража, временно оборудованного его мамой для человеческого обитания.
Выцветший лазурит виагры разбросан на столике около дивана. Там же бумажная тарелка с высохшей нетронутой едой, политой чем-то красным.
Он любит сидеть у входа в гараж, сворачивать маленькие сигаретки, курить и смотреть в бесконечность. Его бесконечность ограничивается пересекающейся дорогой, соседским гаражом и кустами ежевики, разросшейся до беспредела. Я стараюсь приезжать к нему пораньше, потому что он всегда заставляет меня ждать и медленно и неохотно покидает свой наблюдательный пост, ловко выруливая к кровати между завалами пакетов. Я замечаю, что сегодня пакетов как-то особенно много. «У меня день рождения», — объясняет он. Мне неудобно, что я совсем упустила это из виду, хотя пересматривала его документы перед визитом. Я извиняюсь и обещаю, что в следующий раз принесу ему шоколадный шейк из «Старбакса».
Тем не менее, я на работе, и мне необходимо ему напомнить, что нельзя сидеть часами на одном месте без движения, и вообще, пора бросать курить.
— Ты не представляешь, что ты делаешь со своими сосудами.
Он игнорирует всё, что я ему говорю.
— Ладно, давай делай скорей перевязку.
— И мои перевязки тебе не помогут, если ты…
Он груб и капризен. Но что-то мешает мне на него сердиться. Может быть, потому что я могу в любой момент выбежать из душной, прокуренной комнаты, сесть в машину, нажать на газ и уехать на берег моря, где буду смотреть на холодные волны, потягивая белое вино на веранде «Anthony’s», а он уже не сделает этого никогда.
Он перекидывает нижнюю часть тела из кресла-каталки на белую простыню, как охотник мёртвую добычу. Его узкое тело баскетболиста ограничено полем госпитальной кровати, и оно лежит передо мной обнажённо и беспомощно. Я беру ножницы и освобождаю его усталые мускулы от промокших бинтов, прокладок и пластырей. Я переворачиваю его на грудь и осматриваю его длинную спину с маленькими, аккуратными ягодицами, когда-то крепкими и гладкими, как две половинки футбольного мяча, а теперь изъеденными пролежнями. В иллюминатор его раны я вижу часть большого вертела бедренной кости и серо-розовые ленточки сухожилий так же ясно, как в сериях научной документалистики PBS. Желто-зелёные всплески на марле и незабываемый запах Rafflesia arnoldii не оставляют сомнений. Нет, это не избыток адреналина, это факинг инфекция. Я переворачиваю его на бок.
— Давай померю температуру?
— Нет.
— Давление?
— Нет. Не хочу. Ничего не надо.
— Ну, не надо так не надо. Мне и так всё понятно. Тебе надо ехать в больницу.
— Какая больница? У меня сегодня день рождения. Скоро придёт моя девочка. Мы поедем ужинать.
— Хорошо, я буду звонить твоей маме.
— Звони сколько хочешь. Я никуда не поеду. И вообще, мне сегодня двадцать один. Я могу официально заказывать алкоголь в баре.
— Ты понимаешь, что тебе срочно нужны антибиотики?
Он демонстративно не слышит. Между тем, его рука сползает по животу вниз и машинально захватывает в горсть смятый кусок тёмной замши, затерянный между его похудевших бёдер.
— Что это? Зачем ты положила туда бинт?
— Это не бинт.
Он задумывается на минуту, освобождает безжизненную мошонку из ладони и обиженно отворачивается к стене. Потом он достаёт из-под подушки пистолет, такой же горячий, как его тело, прижимает нагретый металл к щеке и губам, нежно проводит по подбородку. «Glock G19», 9 мм — это его мужское. Его гибкие пальцы, которым мог бы позавидовать Рахманинов, умеют скручивать маленькие сигаретки. Ещё они могут крепко держать пистолет.
— Хей, ты случаем не суисайдал? Ты что, на этом спал? Он хоть на предохранителе? Ты так убьёшь себя.
Он прячет пистолет под подушку.
— Ты ничего не видела.
— Я вижу, что у тебя инфекция, и тебе надо срочно ехать в больницу.
Звонит его телефон речитативом из хип-хопа . Он оживляется, хватает правой рукой вибрирующий кусок пластика, напевает громко, развивая мелодию, и одновременно жестикулирует левой рукой, отщёлкивая пальцами ритм. На другом конце линии присоединяется мужской голос и так они продолжают в унисон минуты две-три.
— Хей, бро, я перезвоню позже. Моя медсестра здесь. Да, спасибо, конечно. Увидимся.

***
Мама нашла его лежащим в темной аллее недалеко от дома, истекающего кровью, с перебитой рептилией позвоночника. Он помнил удар, но не чувствовал боли. Она кричала. Как она кричала! Ей казалось, что весь город слышит её ужасный крик, и соседи должны прибежать на помощь. Она ощущала реверберацию упругих волн всей анатомией своего тела — особенно тяжело было голове и в области лёгких. Но не было звука. Так кричат во сне. Так, наверно, кричат чёрные дельфины на Фарерских островах, загнанные на мелководье.
Он знал, кто это сделал. Но он не сказал полицейским. Потому что он верит, что, когда он поправится, — а он обязательно поправится, — он найдёт того, кто это сделал. И подкараулит его дождливым сиэтловским вечером в тёмной аллее. И уже тот, другой, будет лежать на мокром асфальте, смешивая горячую солёную кровь с холодным пресным дождём. И уже того, другого, мама и любимая девочка будут кричать, как чёрные дельфины на Фарерских островах, загнанные охотниками на мелководье.

***
Я закончила свою работу:
— Ну вот, должно продержаться до завтра. А утром поедешь к доктору в клинику. Я бы на твоём месте поехала сейчас.
— А ты не можешь прийти завтра? Мне неохота ехать в клинику.
— Нет, не могу. Твоя страховка не покрывает столько визитов. И по плану ты должен появляться в клинике хотя бы раз в неделю.
— Bullsheet, — ворчит он. — Тогда положи побольше марли, чтобы я не промок, пока еду в машине или сижу в ресторане. Стыдно.
— Надень лучше памперсы.
Он задумывается и произносит грустно:
— Никогда не думал, что мне придётся носить памперсы в двадцать один год. Моя помощница по уходу опаздывает. Ты не поможешь мне одеться?
— Конечно. Что ты хочешь надеть сегодня?
Oн помогает мне разобраться с пакетами:
— Открой тот, который слева на диване.
Я вспарываю пакет с трусами. Маленькие белые трусики распластаны под пластиком силуэтом мхатовской чайки.
—Ты хочешь эти?
– Да, я хочу эти.
— Может, лучше boxershorts?
– Нет, эти.
С неловкостью таксидермиста-дилетанта я натягиваю изящные трусики поверх памперсов. Чайка умирает. Теперь очередь узенькой белой маечки: она будет светиться в темноте, как луна на его тёмном теле.
— Что теперь?
— Багги.
Его кожа обжигает мне пальцы.
— Нет, это невозможно. Ты весь горишь, я звоню 911?
— Не смей. Я всё равно не поеду в госпиталь.
— Но ты поедешь завтра в клинику?
— ОК.
И мы продолжаем одеваться. Его длинные руки ныряют в рукава чёрной атласной куртки с вышитыми большими буквами. Зиппер приспустить, чтобы была видна маечка и золотая тяжёлая цепь на груди. Резинка на трусиках с такими же большими буквами должна быть обязательно видна из-под пояса широких штанов. Я изо всех сил тяну за резинку трусов, стараясь прикрыть голубоватую марлю памперсов, упрямо высовывающуюся из-под ремня. Да, так хорошо. Секси. Ну, вот и всё.
С ловкостью спортсмена он опять перебирается в кресло-каталку.
— Всё, я пошла.
— А кеды?
— Какие кеды? С твоими отёками?
Нет, он не может пойти на свидание в тапочках. Кеды с красными и желтыми языками пламени не хотят надеваться.
— Ослабь шнуровку.
Ну, наконец-то справились. Он хватает пачку сигарет со стола.
— Подожди, я выйду, потом закуришь.
Он не слушает и закуривает всё равно. И мы вместе выруливаем из его комнаты-гаража на улицу. Он в кресле, я на своих двоих. Я останавливаюсь около кустов ежевики, чтобы сорвать несколько ягод. Потом, по дороге к машине, я звоню его маме и лечащему врачу. И я жалуюсь на его непослушание и на нежелание ехать в больницу. Я оборачиваюсь и вижу его вытянутую, всё ещё красивую фигуру, втиснутую по непонятной причине в инвалидное кресло. Он щурится на заходящее солнце, выпуская клубы синего дыма, и смотрит вдаль. Он ждёт, когда знакомый «нисан» с помятым бампером появится из-за поворота. И он мечтает, как они с подружкой поедут вместе на её машине в знакомое местечко, «У Энди» на Рэйнир-Бич. И будут смотреть игру на большом экране. А потом, после ужина, они вернутся уже к ней домой. И он увидит своего сына. И может быть, если мальчик ещё не спит, а ещё лучше, если они вернутся пораньше и успеют на время купания, то ему дадут его подержать. И он прижмёт его, мокренького после ванночки, к своей простреленной груди таким маленьким тёплым медальончиком. И мир округлится, станет мягким, добрым, и замкнётся силиконовым колечком в пухленькой ручке мальчика. В то время, как другая пухленькая ручка будет исследовать его губы и нос. И он будет строить мальчику смешные рожицы, а мальчик будет смеяться и кусать его за подбородок, потому что у него режутся зубки, и ему хочется кусаться.
Я разворачиваю машину, чтобы выехать на основную дорогу; в боковом зеркале ещё раз на секунду промелькнёт его лицо: он улыбается, он мечтает, он ждёт… Почему же она опаздывает?