А я внутри
Вернисаж
Бело-розовая жимолость —
дождиком умытый вьюн,
под вьюном – скажи на милость —
незасыпанный гальюн.
Дом – верней, изба с террасками.
огород тропинка, пруд,
папа с тюбиками-красками.
на кушетке книжек пуд.
За обложкой желтой живопись
Ренуар на пол-листа.
Светится, как наша жимолость,
трех купальщиц нагота.
Прочь, учебники, задачники,
груды зимней ерунды.
Мы купальщики, мы дачники.
целый месяц до беды.
Где же нынче эта жимолость,
эта лодка на мели
и хозяин тот прижимистый,
деревянные рубли?
Где та розовая, белая?
Натюрморт, пейзаж, портрет,
девочка незагорелая
девяти неполных лет?
***
Я не хотела пережить себя,
и вот — переживаю.
Затасканную память теребя,
имен и дат приваживаю стаю.
Наушники меняю и очки,
смешались лица,
снов и слов клочки.
Порог, скребок,
три скользкие ступени,
взбежать по ним
и двери распахнуть.
Шажок, прыжок,
и к папе на колени.
Все ближе, все светлей…
Еще чуть, чуть.
***
Где укрылся, где прячешься ты на своем вернисаже?
Потерялся в толпе, равнодушно тобой восхищенной.
Кто-то речь говорит, с каждым словом мертвее и глаже.
И фуршет – лучше нет – сладкий торт и огурчик соленый.
Прикрываю – последняя – двери безлюдного зала.
Тень твоя еще там, не спешит удалиться со всеми.
Вот и я ухожу до утра, до другого начала,
когда тихо взойдет в легких красках ожившее время.
***
Вселенский хаос за окном.
Надмирное ничто.
А я внутри, и дом, как дом.
На вешалке пальто
Висит и молнией блестит.
Похоже, рядом гром.
***
Сводки событий грубы —
времени сточные трубы.
Вянут, черствеют речи.
Встречи короче картечи.
За очками прячется старость.
Носогубия не осталось.
Может, не так уж плохо?
Просто другая эпоха,
просто другой Камю
новую пишет «Чуму».
(Рифму я утопила,
словно Герасим Муму).
***
Невидимое помело
уносит строк сцепленье.
Мне изменяет ремесло,
верчусь, как шут на сцене.
Значки, крючки – чудачество,
но вдруг из толщи книг
вспорхнет словечко «давеча»,
и озарит на миг
терпенье многолетнее,
глядишь — и старики,
касание последнее
слабеющей руки.
Свисти немое помело.
Твое лицо светлым-светло.
***
Утренний старик
бродит меж старых книг,
снова читает Толстого
неторопливо, за главкой главку,
и поспевает за овощами в лавку
до половины второго.
Вечерний старик,
провожая последний блик
света дневного,
откладывает Толстого,
смотрит глазами усталыми,
мается сериалами,
ужинает кашей вчерашней,
становится меньше и старше.
Про старика ночного
не пророню ни слова.
***
Мне снятся незнакомые
с отчетливыми лицами,
а твоего лица не рассмотреть.
Чужие лезут в комнаты,
раскидывают сеть.
Кто пялится с издевкою,
кто пятится с веревкою,
те корчат мины строгие,
те пляшут козлорогие.
Бессонный сон все длится.
Видать, в тоске о Боге я
и время с тенью слиться.
***
Зажмурилось сознание.
Глаза тут ни при чем.
Достроила бы здание –
проблемы с кирпичом,
ни одного макета,
ни одного наброска,
и лето не пропето,
и тучи шутят плоско.
Ни краски, ни замазки,
ни запаха, ни звука.
Никто стучится в двери,
никто не слышит стука.
Прости
Ф.
Не сердись, не ворчи, не молчи.
Вот тебе запасные ключи.
Первый ключ от дверей забитых,
ключ второй от речей забытых,
третий ключ от бездомной строки.
— Только где ж от ключей замки?
***
Как трудно ты спишь, как ты места себе не находишь.
Как трудно мне слышать признанья, не слышные днем…
Двухместная крепость. Глаза торопливо отводишь,
боишься увидеть тревогу во взгляде моем.
Скорее на волю, скорее садись за баранку,
приемник включим, про богему споет Азнавур.
Конечно, ты скажешь: куда так спешить спозаранку,
не лучше ли к морю спуститься на перекур?
Крутой серпантин, привередливый, как сновиденье,
нам открывает за каждой своей запятой
безоблачной выси распахнутое свеченье,
безбурного моря горячий зеленый настой.
Чернеет асфальт обновленный, дорога бесстрастна,
твой профиль спокойный, надежно пристегнут ремень.
Высокое солнце сопутствует нам не напрасно —
не отпускает на отдых участливый день.
***
Последнее «прощай-прости»
застыло на губах.
Нет слов. Глаза не отвести.
Последний врач в дверях.
Молчит наш опустевший дом
с утра и дотемна.
Мы промолчали жизнь вдвоем.
Теперь молчу одна.
***
Я записала стихи.
Надо тебе показать.
Оглядываюсь. Зову.
Где ты? Во сне или наяву
замешкался? Долго ли звать?
За дверью твоей
пыльных штор лопухи,
застеленная кровать.
***
Как мы сподобились, как мы сумели?
Будто бы отроду, от колыбели.
больше полвека… Разве так можно? —
Помощь не зря назвалась «неотложной».
В комнате прибранной нету порядка.
Брошена книжка, пестреет закладка.
Видишь, свой век без тебя коротаю.
воздух, тобой недопитый, глотаю.
***
Шагнула тень ко мне из темноты.
Как будто ты? Да нет, опять не ты.
Лишь ветки острые из-за оград
в лицо мне лезут, цапнуть норовят,
и кошки врассыпную из-под ног,
собака обрывает поводок.
Обычный вечер. Все идет на лад.
Чуть слышный оклик, одинокий зов,
знакомая мелодия без слов,
невидимые нотные листы.
Прости меня, что рифмы так просты,
Кто мне диктует их? Когда бы ты…
Кукла
Вздернутое изголовье,
метр остальной кровати.
Это не слово — присловье,
но почему-то некстати
вспомнилось, как вприпрыжку
ноги спускала на пол,
как первую куклу- голышку,
подарили мне мама с папой
однажды на день рожденья.
Живучий был целлулоид,
наверно, немалых денег
моим родителям стоил.
В коробке стопкой одежка,
в другой акварельные краски.
Сперва отломилась ножка,
но целы тельце и глазки.
Куклу я одевала
и, нарядив, рисовала.
Детские эти рисунки.
барышни в платьях бальных
хранятся в потерянной сумке
между стихов опальных.
Сегодня с кровати я слезла
без помощи палок и кукол,
сама подвинула кресло,
сама уставилась в Гугл,
сама из него исчезла.
Должно быть, поставили в угол.