Всё не просто так!

Почему Аполлон Аполлоныч едет в автобусе именно на Елоховскую улицу? Потому что там (дом 16) жила любовница Петра Первого Аннушка (Монс), согласно легендам – ведьма и ворожея. И там же, на Разгуляе, на углу – дом колдуна Брюса.

!! Быков !!                                                                                                                              !!!!!!!!!!!!!!!

2-я книга «В лесах» Мельникова-Печерского – там есть куски – это зародыш Леса из «Улитки на склоне» Стругацких – герой ищет город,  деревья переходят с места на место, властные женщины, владыки скитов, навьи чары болтающей монашки…    молчащий среди них мужчина (ясен перец – Молчун), описание леса, болота, прицепившегося ядовитого «живого» цветка и т.д.

Вперед, двуногое без перьев, поет нам ангел на мосту – там, за рекой, в тени деревьев, под сенью девушек в цвету… Белеет парус одинокий (Марлинский), как гений чистой красоты (Жуковский), сотри случайные черты (Флейерверт  (? – И.К.)), и ты узыришь смысл широкий  (одинокий)

И тексты-то, мягко говоря, малосамостоятельные, и пишмашинки чисто из канцелярии Маслоцентра… но свистнуто очень средне.

Бендер прикурил  у дворника в Старгороде. А потом – бросил, что ли?!!

 

Он даровит безмерно, мобилен на диво, буйно цветущ. Почему не пошёл к Путину? Жаль, что не довелось присутствовать хотя и камер-юнкером.

Быков сродни снегу – чурается черновиков – его лепная проза сразу набело нижется.

Так пускай и я погибну, кочевой народ – той же славною кончиной, что Иосиф Рот (зиятельный австрийский писатель, «Иов» и т.д.). Умер в 1940 г. в Париже от белой горячки.

*    *     *

Читал я, что чукчи называют себя «луораветланы» (буквально – настоящие люди). То есть – «Повесть о настоящем человеке» – это о чукче, ползущем в снегах. А мы – какие-то нестоящие. Обленились в тепле.

*    *     *

Последняя запись в истории болезни Шаламова: «Пытался укусить врача».

*    *     *

Я сам внёс посильный вклад в алкоголизм-закусизм Алии. Но переводиться и печататься на иврите – зачем? Уже есть одна Книжка…

*    *     *

Буриданов выбрал валаамову.

Подаю признаки жизни.

«Рассказ его не блистал звёздами», как выражался Всеволод Иванов.

*    *     *

Написать бы чего-нить оптимистическое, антипотопное, эстетское – «Антиной». Плюнуть на разливанные Нилы, с крокодилами…

Как писал замечательный русский писатель Борис Зайцев: «Тут же, у стока, в час ночной, в смутном громе событий и пустяков, вот уже основал малый скит на базаре, в проходной комнате, в уплотнённом логове («Уединение»).

Это уединение.

*    *     *

Я, малюсенький моллюск, сижу в своей норке-норушке и жалко жалуюсь…

*    *     *

Шармута, травиата беспутная

*    *     *

Каждый строчит, как он хочет – онанотехнологии!

*    *     *

«Тягло одеяла» – тянет на себя.

*    *     *

Истинный выкрест пьёт горькую, пляшет «русскую»…

*    *     *

Тины всякие, трахели, гусары у Сары…

                 

              ТИПАЖИ ИЗ «ДОМА СКОРБИ»

 

                                                        Инбаль

Инбаль — моя соседка еще с первой госпитализации. 40 лет с небольшим, двое взрослых детей, тяжелый развод и последующее общение с уже бывшим. В результате депрессия. Типичная история: ухудшение, апатия, «забыла» пить антидепрессанты, потом как-то неожиданно для себя выпила огромную дозу риталина и еще много чего-то подобного. Дети нашли — и вот она тут. Когда-то Инбаль писала детские книжки. Работала в книжном магазине продавцом-консультантом. Потом резко ушла с работы — и вот напилась таблеток. К ней приходят папа и мама, тихие, грустные ашкеназы. Папа преподает в паре колледжей что- то на стыке юриспруденции и политологии. Раньше преподавал в университетах, но ушел, не выдержав общей либерализации  академии.  Немного  говорит  по-русски (выучил в академических целях), тренируется на мне, я не против. Инбаль — стройная женщина среднего роста, европейской средней внешности с умными и до жути грустными глазами, в которых всегда только одно: «Я ничего не хочу, я ни во что не верю, я ничего не жду, оставьте меня в покое». Много спит, много курит. Очень мало и очень тихо говорит. По сравнению с тем, какой она пришла, конечно, она уже живчик. Недавно ей разрешили выходить во двор и питаться  в  общей  столовой  за  пределами  отделения.  И даже сменить больничную одежду на обычную. И она уже может сходить в душ (ну, если вы хоть как-то знакомы с депрессией, то знаете, что искупаться в этом состоянии крайне сложно, это сродни подвигу и съедает силы трех дней). Сегодня предложила ей посмотреть «Гордость и предубеждение»,   сериал   классический,   есть   у   меня   в компьютере — и она согласилась! Отношения с бывшим настолько болезненны, что она не готова об этом говорить даже  с  врачами,  физически  не может, ее  начинает скручивать  и   она   теряет   голос.  Вначале   очень   много плакала. Бесконечно и совершенно бесшумно. Потом очень много ела, прямо пожирала еду, почти без разбора, совершенно  не  чувствуя  вкуса.  Сейчас плачет  поменьше. Ест уже, подбирая вкусы и даже немного получая удовольствие. Начала рисовать и делать объемные фигуры как барельефы, только на бумаге и из картона. Я очень к ней привязалась. Мы с ней провели множество бесед – без слов, молчаливых и насыщенных, сидя в курилке и в комнате. Таких,  которые  начинаются  кивком  и  заканчиваются вздохом. Она не знает, когда сможет выйти, ее это не интересует. С папой они тоже ведут такие долгие беседы без слов, кивая и вздыхая время от времени.Она все время чудовищно уставшая, настолько, что засыпает со снотворными. Утром за завтраком я рассказала ей анекдот: «Больной, проснитесь, вам надо принять снотворное,» — оказалось, что вчера с ней приключилась именно такая история! Это было впервые, когда я увидела, как она улыбается. И, наверное, это глухое покашливание было на самом деле смехом. И, знаете, — я горжусь этим, я нечеловечески горда тем, что смогла вызвать этот глухой смех и эту тень улыбки.

 

Ирина Морозовская

о  поэтике Дмитрия  Коломенского

И близко не представляла себе, каково оно придётся — готовить эту колонку. Казалось бы — вот дошли время и руки до человека, давно любимого и уважаемого мной очень, очень, и очень интенсивно и непрерывно. Слушай песенки и вспоминай всё, чего хотелось после них сказать в глаза — но не сказалось, из-за общей несерьёзности места и действия. Ну и решительной не склонности Коломенского к пафосу, в любой форме изъявленному. Так что слушай, вспоминай да записывай — предвкушала я по дороге из Берлина к ноутбуку, в разлуке с которым прожила пару недель, а тут и время собирать колонку подоспело. Дома внезапно оказалось, что у ноута не работает гнездо под наушники, и резко упал звук — но времени тащить его в ремонт уже никакого не осталось, а наоборот, остались долги, которые надо прям вчера исполнять. Стала я слушать Диму Коломенского через наушники в телефоне. Слушала долго, никогда ещё не принимала такой дозы его творчества в таком концентрированном виде. Ходила всюду с наушниками, как с капельницей,  прямо в душу. Не раз ловила на себе табуны мурашек, что является моим личным симптомом встречи с поэзией в химически чистом виде.

Тут-то оказалось  — всюду, где он поёт — он замечательно исполняет чужие хорошие песни. Либо свои стихи читает.  А записей его собственных песен нету. Как такое могло получиться — не знаю. И колонка моя, вроде, не о поэтах. А о бардах — и вот тут хороши бы ссылочки на то, что у меня в голове живёт, а в ютубе — нет. На каком-то из выступлений Дмитрия я обнаружила ответ на эту загадку — что он сознательно не смешивает свои песни и стихи, поскольку считает их разными жанрами. Тут я даже не пробую спорить, автору всяко виднее.

Совместное  с    Машей   Пилюковой    выступление   на»Зимородке»

https://www.youtube.com/watch?v=dmiojkFEwVc&t=740s

 

 

 

 

 

Как-то справлюсь со своей задачей, показав, как поёт Коломенский — в одних ссылках, а как он читает стихи — в других. Что получится от смешения этого всего в воображении читателей — самой интересно. Ну и повторю, что Дмитрий Коломенский — совершенно прекрасный поэт, автор собственных песен и исполнитель многих, многих других хороших авторов. Петь с ним дуэтом или в компании

— редкое удовольствие. В смысле, что чаще хотелось бы встречаться, гораздо чаще. Повседневная ирония и безупречное чувство юмора Димы удивительно сочетаются с умением не ранить словом тех, кто рядом, а подсвечивать, как фонариком, любую обыденность — и походную, и городскую. Поддерживать, опекать, заботиться.  В полевых условиях лагеря при сомнительной погоде это особенно ценно. Да в любых ценно. Ещё у Димы есть нечастое для поэта умение организовывать и модерировать выступления других, мастерские, да и что угодно, мне кажется. И безупречный вкус (читайте — совпадающий с моим и по части репертуара, и по человеческой).

ЛЮБОВЬ  ПРОХОДИТ  МИМО

От долгих слез утешиться дорогой

И крепким чаем, и некрепким сном…

И говорить с тобой, а может, с Богом

На железнодорожном и ином,

На быстром, полустаночном, стучащем,

Почти ненастоящем языке –

О бытии, прекрасном и горчащем,

О неизбежной встрече вдалеке.

Любовь моя, просты у нас законы:

Чем хочешь, будь, что значишь – то и значь,

Когда плыву, как в лодке похоронной,

На верхней полке под вагонный плач.

                  ***

Завтра встанем рано-рано,

А пока считай баранов

И овечек, и мышей,

Всех, кто гонит нас взашей,

Палачей считай и катов,

Змей, людей и прочих гадов

И древесных, и морских,

Деревенских, городских,

Богомольных и безбожных,

Всех великих и ничтожных,

Приживалов и царей,

И людских поводырей.

Баю-бай, усни, душонка,

Жалкая, как у мышонка,

У летучего малышки, –

Чем ты хуже птички, мышки,

Палка-палка-огуречик,

Разнесчастный человечек…

                           ***

Может, и правильно – Он не дает

Этого или того,

Вся-то судьба – недолет, перелет

Гибели над головой.

Может, и правда: хромуше-любви

Нечего делать со мной –

И полуночных моих визави

Снова ведет стороной.

Поговорили – три шага назад,

Мимо бокал пронеси!

И отвожу в полумраке глаза,

И вызываю такси.

                               ***

…Из поцелованных мной по пьяни

Можно составить город,

Редакцию ежедневной газеты,

Очень толстого журнала или андеграундного издательства,

Собрать оркестр и хор мальчиков-зайчиков,

Провести первомайскую демонстрацию,

Мазками широкими выписать батальное полотно три на пять метров,

Где каждое лицо, смутное и нечеткое,

Врезается в нетрезвую память

Намертво, навсегда, и не отворачивайся, красавица,

И не смей говорить: «Не люблю» –

И не смейте мне отвечать: «Я тоже».

Потому что, как бы там ни было,

Мы уже обменялись дыханием,

Поделились паром, которым исходит душа из тела,

Паром, который срывается с губ на морозе,

Когда под снегом, на кладбище,

У могилы погибшего слишком рано

Целуешь первого, кто подаст тебе руку,

Чтобы поднять с мерзлой глины,

Первого, кто оботрет твои злые слезы.

Пьяными, мерзлыми, растрескавшимися губами –

Целуешь так, как болит насквозь твое сердце,

Как бродит по жилам спасительный алкоголь,

Безоглядно, отчаянно, цепляясь руками за плечи,

Выдыхая беду и вдыхая чужую боль,

Задыхаясь в тенетах бескрайнего горя – вместе,

Содрогаясь в животном вое,

Обнимая, спасая его и себя.

                        ГРУЗДИ И КУЗОВ

 

 «Из сборника рассказов «Точка росы», готовящегося к печати»

Однажды оказался я в Витебске в командировке с товарищем, Борькой.

Мы приехали на рабочей машине, со всем оборудованием и инструментами, набрав по дороге у обочины багажник груздей.

Четыре дня мы устанавливали в новой синагоге систему безопасности производства нашей фирмы: видеокамеры, сигнализация, досмотровый сканер.

Раввин Гуревич попросил нас работать в головных уборах.

Я отказался.

Борька послушно нацепил на лысеющий затылок кипу из лотка у входа.

Спали мы в молельном зале на столах.

За все время в синагоге я не видел никого, кроме раввина и его жены, беременной бледной женщины в парике с коляской, которая приносила нам еду и наставляла, как кошерно солить грузди: в подвале имелась небольшая кухня.

Борька пробовал молиться по сидуру, который дал ему Гуревич.

Я вечерами ходил на реку.

В последний день мы решили отпраздновать командировку.

Зашли в пустой ресторан «Орбита» на берегу Двины.

Я раскрыл меню толщиной с «Анну Каренину».

Разнообразие состояло, в основном, из водки и салатов.

Подошла симпатичная официантка, лет сорока.

Борька поправил кипу и спросил:

— У вас есть кошерное?

— Ты спятил, — прошипел я, — сними шапку хотя бы.

Официантка покачала головой.

— Тогда дайте мне не нарезанных огурцов, помидоров и вареных яиц в скорлупе.

Так раввин Гуревич учил Борьку быть евреем в безвыходной ситуации.

Наконец, я добрался до приложения: «Прейскурант на бой посуды» и посмотрел в глаза официантки:

— Два стакана водки, пожалуйста.

— «Пшеничная», «Праздничная», «Столичная»?

— «Житня».

— Закуска?

— Мне большую пива.

— Я обойдусь, — ёрзнул на стуле Борька и снова поправил кипу.

— Люблю евреев, — вдруг сказала официантка.

— Какая связь?

— Тихие вы.

— Когда как, — защитил я Борьку.

— Не станете же посуду бить?

— Как знать, как знать.

— Меню оставить?

— Там скидка на полный сервиз есть?

— Нет.

— Тогда забирайте.

Через полчаса мы расплатились и вышли постоять над рекой.

Когда в первый день мы въехали в город, в нем почти ничего не угадывалось из картин Шагала: сплошь панельные и кирпичные дома советской застройки. Но мы выбрались к реке, и город покатился по ее берегам, вдоль плавной излучины, по изломам оврагов, заросших облетевшими уже, мокрыми липами. И тут я понял, что знаменитые летящие любовники Шагала в точности повторяют изогнутый рекой и оврагами рельеф города. Тела их, сошедшиеся в объятиях, вторят береговой линии. Любовники словно поднялись в высоту из своего отражения во времени-реке.

— Ты когда-нибудь бил посуду? — вдруг я спросил Борьку.

— Только случайно. Какой странный обычай: разбитый стакан — это счастье.

— Ты ей понравился, кстати.

— Кому? — робко поинтересовался Борька.

— Официантке.

— Так считаешь? — Борька потрогал кипу.

— Убей Бог меня из пистолета.

Борька остановился.

— Думаешь, стоит вернуться?

— Немедленно.

— Интересно, сколько ей лет?

— Тридцать пять. Ну, тридцать семь.

— Да, зря я пиво не взял.

Безотказная  герла

 

Кто тверёзый, кто набуханный,

Кто-то добрый, кто-то злой

Приходил на диспут кухонный,

Пополнял культурный слой:

Заседанье еженощное –

«Тайной вечери» под стать:

Было в этом что-то мощное,

Тектоническое, бл-ть!

 

Он казался нам безжалостным –

Поздний тот советский строй –

И Москва дырой казалась нам,

И Отечество – тюрьмой.

Так и было. Было-не-было,

Жизнь как будто замерла;

Лишь одна за водкой бегала

Безотказная герла.

 

Много чувств да мало разума,

Незабвенные года:

Словно что-то недосказано,

Что всегда звучит, всегда.

До сих пор – самовлюблёнными,

Обделёнными умом –

Над подземными разломами

И над безднами живём.

 

Больше трезвых, чем набуханных;

Меньше добрых, больше злых;

Не до споров стало кухонных,

Но, конечно, не без них.

Кто-то умер, кто-то здравствует;

Жизнь практически прошла;

В заседаньях не участвует

Безотказная герла.

 

Я над школьной фотографией,

Где всем классом – рассуждал:

Кто потом работал мафией,

Кто от мафии страдал,

Посреди того ужасного,

Но свободного житья.

Помнишь? – как там у Некрасова:

– Няня! Дай-ка мне дитя!

 

Воцарилась первозданная,

Как у Блока, тишина,

И в окне твоём – туманная

Только улица страшна.

Страх и ужас, словно приступы –

Постоянно со страной;

Наши кухонные диспуты

Вряд ли этому виной.

 

Над подземными разломами

И над безднами живём

Мы с тех пор непримирёнными,

И сплочёнными с трудом.

Непонятной дурью вштырилась

Безотказная герла –

А страна цветёт, расширилась –

Жаль, что ты не дожила.