№44(12) Ольга Фикс

В ПОИСКАХ ЖИВОГО ТЕПЛА

 

Я – энерговампир. Я узнала об этом из интернета. Я всегда читаю что-нибудь по дороге в колледж. В колледже я учусь на библиотекаря, потому, что чтение для меня – все.

Понимаете, дело не в том, что я люблю читать. Любить читать – это хорошо, это мило. А у меня другое. Я без чтения часа не протяну. Сам по себе ряд печатных строк, неважно даже на каком языке, волшебным образом приводит меня в чувство, встряхивает и примиряет с действительностью. Вот как иных стопка водки и сигарета. Ну, судя по их рассказам. Я-то не курить, ни водки не пробовала.

Я без чтения мру, зверею, и могу даже стать опасной. Кое-кто уже убедился, и теперь предпочитает не связываться. Пыталась тут одна на переменке: «А ну, дай позырить, чего там у тебя!» Ага! Позырила одна такая! Так заехала локтем – она всю неделю потом проморгаться не могла, каждое утро фингал под глазом запудривала. Зря, конечно – все равно заметно. А я что? Я ж, если честно, когда читаю, не отвечаю за себя. Особенно если текст качественный. У меня от хороших текстов крыша напрочь слетает. Уносит меня от них куда-то далеко-далеко… Короче, не лезь под локоть – целее будешь. Или подожди хоть, пока я страницу переверну.

Конечно, я бы предпочла читать только хорошее. «Над пропастью во ржи», например, или «Мастера с Маргаритой». Но это ж не каждый день попадается. Приходится в промежутках перебиваться чем бог пошлет, детективами там или любовятиной. Или статьями из сетевых журналов. Вот как люди предпочитают пятизвездочный коньяк, или «Бурбон» какой-нибудь, а глушат вместо этого плодово-выгодное или дешевый портвейн, или вообще настойку боярышника из аптеки. С соответствующими для здоровья последствиями.

Вот и статья эта, о том, как распознавать энергетических вампиров, так мне попалась. Одна книжка кончилась, а другую я еще не придумала, какую скачать. И бумажного с собой, как на грех, ничего не оказалось. Обычно-то я вечно в рюкзаке н.з. какой-нибудь бумажный таскаю. Бывает, неделями руки до него не доходят, а все душу греет, что мол, даже если на всей земле интернет вырубят или электричество кончится, я все-таки не пропаду. Ну и вообще… Бумажные книги – они ж пахнут! Я, можно сказать, из-за одного запаха в библиотекари поступила!

А тут вышла из дому в спешке, и забыла приготовленную рядом с рюкзаком стопку. Начала от нечего делать прокручивать ленту, и вот, наткнулась.

Я с первых слов поняла, что это про меня.

«Оказавшись рядом с вампиром, человек начинает ощущать тоску, апатию и сонливость. Регулярные контакты с ним приводят к упадку душевных сил, чувству опустошенности и отвращению к жизни. Происходит это потому, что вампир подтачивает астральное тело, в результате чего оно истончается по краям, и из него начинает истекать эктоплазма.

Опытный взгляд специалиста без труда заметит зияющие в ауре лакуны с неровными, обглоданными краями, в местах, где присасывался вампир. Но и обычный наблюдатель рано или поздно обратит внимание на потухший взгляд и отсутствие ко всему интереса.

Сам по себе вампир, как правило, человек серый и скучный. Однако в присутствии потенциального донора, вампир оживает, становится назойлив, шумен и невероятно красноречив.

Красивыми словесами вампир завораживает своих жертв. Увлекшись разговором, человек делается легкой добычей, не замечая, что из него пьют.

Выпив человека досуха, вампир немедленно теряет к нему интерес и устремляется на поиски новых жертв. Ведь он паразит, у него нет своих внутренних ресурсов, и он не способен на длительное существование без внешней подпитки. Не найдя подходящего донора, вампир становится злым, неуправляемым и даже опасным. Он способен напугать жертву, заставив ее испытывать ужас, рассердить ее, вызвав на скандал, или сильно расстроить – для вампира лакомы любые сильные эмоции.

В ожидании жертвы, вампир какое-то время может продержаться на суррогатах, погрузившись в безудержное чтения книг, слушание музыки или созерцания предметов искусства. Ведь авторы произведений искусства вложили в них частички души, то есть крохи своей астральной энергии. Вампиры часто становятся коллекционерами. Но долго вампиру на суррогатах не протянуть, поэтому он постоянно в поиске новых жертв.

Будьте бдительны! Энерговампиры среди нас! Частое и долгое общение с ними приводит к тоске, депрессии, душевному истощению и суициду.

Защититься от вампира вам помогут медитация, аутотренинг и специальные духовные практики».

Дальше уже было неинтересно.

Я прошерстила весь интернет, но нигде, к сожалению ни слова не говорилось о том, как энерговампиру выжить и не скурвиться окончательно.

Вы думаете это приятно: знать, что ты вампир, и, сам того не желая, пожираешь людей?

Я искала в «Гугле», в «Яндексе» – тишина.

Конечно, кому мы на фиг нужны!

Пришлось бедному маленькому вампирчику, ломать голову самому. Потому, что без книг, мне конечно, совсем хана, но в какой-то момент и книги уже перестают спасать, и приходится волей-неволей идти на охоту.

Сетевое общение? Не смешите. Иногда прям хочется перевернуть компьютер или телефон, и трясти, трясти, как обезьяна пустую коробку из-под бананов, в ярости, что нету там ничего, нету, совсем нету, кончилось, а может и не было никогда…

Кончилось что?

Ну, как это можно объяснить словами?

В статье говорилось об эктоплазме и астральной энергии. Я называю это – живое тепло. Что-то такое нематериальное, что переходит от одного человека к другому, когда говоришь с ним или касаешься руками.

Особенно, когда касаешься.

Если бы у меня был парень или близкая подруга, я бы обязательно просила иногда у него или у нее разрешения погладить по голове. Погладить просто – и все.

Иной раз настолько тоской изойдешь, что уже даже есть не хочется. Ходишь по улицам, и заглядываешь людям в глаза: может, с этим попытаться заговорить? Или с тем? Или вон с той девушкой? Но все заняты, погружены в свои мысли, слушают музыку в наушниках или болтают по телефону, время от времени сверяя свой путь по «Гуглу». Сегодня редко кто смотрит по сторонам.

Близких подруг у меня не сложилось. Пока в школе училась, мы с мамой часто, почти каждый год, переезжали с места на место. То у бабушки жили, то у маминых друзей, то вообще за город на чью-то зимнюю дачу уехали. Оттуда до школы зимой было не добраться, так что я тот год вообще пробыла на домашнем обучении.

Короче, только подружишься с кем-нибудь, как уже приходится расставаться.

Не, с некоторыми я, конечно, общаюсь, до сих пор по сети. Но по сети ведь невозможно погладить по голове или обняться.

В моем случае лучший выход – голосовое общение. Перекрывает потребности примерно на семьдесят процентов. А остальные тридцать… Что ж, если я в кои-то веки с кем-то лично встречусь, примерно в полгода раз, вряд ли ему от этого большой вред выйдет…

 Я составила таблицу, график звонков и встреч, чтобы не дергать чересчур часто одних и тех же людей, и не опустошить их таким образом невзначай. Чтоб все по честному, брать от всех понемногу. Ведь «если от многого берут немножко, то это не кража, а только дележка», как писал Максим Горький.

Ну неужели полчаса болтовни со мною раз в месяц кому-нибудь повредят?

Темы для разговора – та еще канитель. Приходится изощряться, ломать голову, читать о том, о чем даже вовсе не хочется. С каждым надо говорить о том, что интересно ему, а не тебе. Иначе искра не пробежит. Без искры – откуда взяться энергии? С одних здравствуйте – до свиданья сыт не будешь. Энергия выделяется в момент эмоционального всплеска!

А интересы у каждого ведь свои.

Есть, конечно, универсальные приемы. Кого-то я пугала, кого-то я смешила. Для большинства неиссякаемый источник эмоций – сплетни. Немного наблюдательности и смекалки – и можно о любом человеке разузнать столько, сколько он и сам о себе не знает, а рассказали бы – не поверят. Как косит глаза, как чешет в ухе, как бутерброд маслом намазывает. Людей хлебом не корми – дай потрещать о чужих проблемах. Кого девушка бросила, у кого второй раз подряд незачет, к кому ушел чей отец, и просто кто не так на кого посмотрел.

Оказалось, однако, что любой пустяк может задеть ненароком кого-то третьего, и потом к тебе же еще прилетит. К тому же я никак не могла запомнить, кто с кем в каких отношениях, с кем о ком можно говорить, а с кем нельзя. Люди и сами, по-моему, вечно путаются, кто с кем против кого дружит, у некоторых все меняется по сто раз на дню.

Конечно, можно наговорить человеку гадостей, и он заплачет или разорется, но, согласитесь, что это одноразовая акция. На самом деле, и без того найдется полно способов расшевелить собеседника. Благо, я много знаю по чуть-чуть обо всем на свете. С кем-то говорим про машины, с кем-то о футболе, с кем-то обсуждаем компьютеры. Косметика, боевые искусства, классическая музыка, бисероплетенье – все идет в дело, лишь бы собеседнику нравилось, лишь бы глаза у него блестели. Любая слышанная краем уха и читанная краем глаза фигня.

Главное суметь правильно завести разговор, дальше-то уж жертва сама подхватит и соловьем разольется – успевай лишь глазами хлопать, вовремя поддакивать или возмущаться. Иной за разговором сам не заметит, как всего себя выплеснет. Таких даже сдерживать приходится – мне-то ведь тоже лишнего не надо. По телефону скажешь: «Ой, мама зовет!», или просто так нажмешь кнопку. Потом скажешь, что, мол, случайно разъединилось. А когда живьем, да еще на улице, и даже туалета рядом нет, чтобы забежать…

Почти беспроигрышный вариант – разговоры о сексе. Причем не важно, какого пола твой собеседник. Всех ведь интересует только одно: что стоит за этим трепыханьем, в метафизическом то есть смысле, что прячется за голой физиологией?

Все почему-то убеждены, что там, конечно же, что-то есть, не может не быть, изощряются, предлагают бесчисленные варианты ответов, все более и более воодушевляясь, лишь бы уйти подальше от простой мысли, что мы те же кролики.

Выходят длинные, почти бесконечные разговоры, в которых выплескивается масса энергии. Приходится, правда, соблюдать осторожность, чтобы ни в каком смысле не перейти никакой границы.

Иногда мне случается выбиться из графика. Кто-то уезжает, или меняет телефон без предупреждения.

Я начинаю рыться в телефоне, но все не так и все не те. Я ведь уже настроилась на определенного человека. С этим я вчера говорила, тот на даче, где нет вай фая, третий готовится к поступлению и временно отрубил все контакты, четвертой, сейчас нет в стране….

По сто раз прокручиваю ленту в надежде найти хоть что-нибудь, что зацепит и отвлечет.

Обычно в разгар метаний в телефоне заканчивается интернет или садится батарейка. Денег нет даже на чашку кофе, или кафе все какие-то попадаются «без вай-фая». Экран мертв, и я внезапно я оказываюсь наедине с голодной собой.

Какие там книги, фильмы, произведения искусства! Врагу такого не пожелаешь.

Хотя, если лето, я тогда еду за город или иду в парк, где по газонам можно ходить. Ложусь на в траву, раскидываю руки по сторонам, закрываю глаза и подпитываюсь от солнца. Солнце ведь тоже живое, хоть оно далеко. Но для этого нужно, чтоб лето, солнце и чтоб тепло. А это далеко не всегда, не всегда бывает.

А когда я «наемся», становлюсь как все. Могу ради разнообразия, помечтать о чем-то несбыточном, типа большой и чистой любви, или хоть вечной дружбы. О человеке, который раз и навсегда решит все мои проблемы. Чтобы ему можно было позвонить в любое время дня и ночи, и он всегда скажет: «Приходи!»

***

Своего Рыжего я нашла на помойке, в большом целлофановом мешке. Достаточно большом, чтобы в нем поместился стандартный, хоть и ужасно худой, лабрадор-ретривер.

Меня саму занесло на эту помойку… ну, вы, короче, уже догадались зачем. Правильно, кто-то снова выкинул небрежно обвязанную бечевкой стопку книг.

Как вообще можно выкидывать книги?

И кто ж знал, что мешок под книгами вдруг начнет шевелиться?

Восемь разрозненных томов из Ругон-Маккаров и полная «Очарованная душа»! Кто-то явно сильно не залюбил французскую классику. Ну и зря! Меня лично от всего этого за уши не оттащишь.

Вот ведь как они умели? Читаешь и словно тонешь в чьем-то сознании, встаешь потом, полупьяная, смотришь в окно и сперва даже не понимаешь, почему там по-прежнему Москва, а не Париж или Руан.

Короче, рюкзак я набила под завязку, еле-еле смогла поднять. Некоторые тома оказались изрядно попорчены плесенью – в подвале их хранили, что ли? Сырые, разбухшие, они весили чуть ли не тонну. Я с трудом выпрямилась, охнула, отступила, пытаясь удержать равновесие, и случайно наступила на этот мешок. И тогда уже уронила рюкзак совсем.

Потому что мешок под ногою дернулся и застонал.

Не без труда распутав узел на горловине, я зажмурилась и отшатнулась. Глаза резанул запах аммиака.

Внутри был пес, точнее почти скелет, с редкими клочьями свалявшейся рыжей шерсти, торчащими по всему телу вперемешку с бесчисленными головками опарышей. Глаза пса были подернуты сизой пленкой. А зубы были молодые и белоснежные – он их из последних сил обнажил и зарычал на меня, сипло и еле слышно.

Интересно, сколько времени он провел в мешке? Этого нам не узнать никогда.

Я тут же позвонила в ближайшую ветеринарную клинику. Их телефон сохранился у меня с тех пор, как я держала ручную крысу Машку.

Крысы – они почти собаки. Живут только недолго. Моя Машка прожила три с половиною года, и это очень много для крысы. Я таскала ее с собой в рюкзаке повсюду – в школу, в музыкалку, на хореографию и в бассейн. Дома оставлять было стремно. Мать у меня тот еще персонаж, невозможно вообразить, что ей вдруг взбредет в голову. Ну, то есть, типа она знала про крысу, и вроде даже не возражала. Но береженого, как говорится, бог бережет. Накатит на нее с утра страсть к чистоте – до школы не успеешь дойти, как крыса твоя на помойке окажется.

Машка была удивительно умная, и спокойная, как танк. Она никому не мешала. Свила себе гнездо в углу рюкзака из клинекса и тетрадных листьев, и носа ни высовывала оттуда, пока ей не посвистишь. Книг почти не портила, разве что обгрызала самые краешки старинных переплетов – может, ей нравился привкус мучного клейстера?

С возрастом Машка делалась все тише и незаметней, пока не заснула окончательно в своем гнездышке вечным сном. Любила она меня вплоть до самой своей смерти. Сунешь, бывало, палец на уроке в гнездо, и она сразу примется его ласково покусывать да облизывать. Посвистишь – она вылезает, и кладет тебе доверчиво голову на ладонь, ждет, когда почешешь за ушком.

Спала Машка со мной на подушке, свернувшись клубочком под подбородком и уткнувшись носом в подключичную ямку.

Однажды зимой крыса простудилась. Я тогда звонила в клинику, спрашивала у них, как лечить. Они мне здорово помогли! Просто объяснили все по телефону, совсем забесплатно.

В общем, я позвонила. На звонок отозвался бодрый, с металлическим оттенком голос:

– Клиника «Хвост и лапы». Дежурный врач Семченко. Слушаю вас.

– Здравствуйте! Мне нужна срочная помощь! Понимаете, тут собака, и ей очень плохо. Только вам, наверное, придется прислать машину, а то она довольно большая, и сама, понимаете ли, не ходит, а одной мне ее не дотащить.

И я вкратце обрисовала ситуацию.

– Ох ты ж, Господи! – тоскливо вздохнули в трубке. И, помолчав, задали уже совсем не имеющий к делу вопрос. – Послушай, девочка… тебя как зовут-то вообще? А то трудно так, без обращения разговаривать.

– Света.

– Светочка, ты там что, совсем одна, да?

– Ну да, а что?

– И взрослых поблизости нет никого?

– А что?

– А самой тебе сколько лет?

– Ну, пятнадцать. А при чем тут…

– И денег у тебя, конечно, нет никаких?

– Ну почему никаких? Какие-то есть.

– Какие? Те, что мама на завтрак в школе дала? Светочка, вряд ли ты имеешь представление о том, сколько стоит вызов врача из нашей клиники, и во что потом может обойтись лечение. Тут же не благотворительный фонд охраны животных.

– Но ведь это собака! Я же не могу ее так оставить! Вы даже не представляете, в каком она состоянии!

– Почему ж, вполне себе представляю. О-хо-хо, грехи наши тяжкие. Что ж, звони в городскую ветслужбу. Сейчас дам телефон. Это их дело – очищать улицы от трупов,

Он продиктовал цифры и отключился.

– Она живая! Она никакой не труп! – орала я что есть мочи в молчащую трубку, пиная ближайший фонарный столб. Я с такой силой стиснула мобильник в руке – еще чуть-чуть бы и раздавила. Села на рюкзак с книгами и разревелась.

Слезы – злые, горячие – затекали в рот и под воротник.

Собака следила за мной с земли серьезными слепыми глазами. Казалось, она что-то все же видела через эту серую пленку. Я присела на корточки и стала ее гладить по голове. Несмотря на раны, гной и опарышей. Вряд ли ей это было приятно, скорее наверно больно, потому что она рычала, и время от времени слабо дергала головой, пытаясь цапнуть меня зубами. Ну, а что мне еще оставалось делать, как дать ей знать, что я здесь, что я никуда не ушла, не бросила ее тут одну?

Приличные люди, едва взглянув в нашу сторону, брезгливо подхватывали полы пальто и спешили поскорей мимо.

И тут мой мобильник ожил и заверещал.

 – Это Света? – спросил незнакомый мальчишеский голос.- Это ты сейчас нам звонила? Ну, в клинику ветеринарную в смысле?

– Я-а… – я безнадежно и жалко всхлипнула в трубку.

– Не реви! Говори быстрей, где находишься. Так, понял. Стой на месте, и никуда не девайся. Будет тебе сейчас скорая помощь.

Судя по тембру, голос принадлежал максимум моему ровеснику. Может, даже и мальчишке помладше. Чем какой-то пацан сможет мне помочь? Но я послушалась, и не ушла, потому что куда мне было деваться?

***

И вот, сперва я услышала громкое, надсадное дребезжание. Его было слышно издалека, наверное, за версту, но источник еще добрых минуты две скрывался где-то за гаражами. Наконец между двумя ракушками протиснулся мой спаситель – крепкий, жилистый пацан, с исцарапанными руками, явно ничуть не старше меня, и ниже примерно на голову. За собой он волок низкую широкую тележку, из тех, какие используют в мебельных магазинах.

– Всем привет! – бросил он мне, как знакомой, лыбясь во весь рот неровными, широко расставленными зубами.- Врача вызывали?

От одного его вида мне вдруг стало легче в разы. Слезы высохли почти что мгновенно . Хотя это был всего лишь пацан, и никакой ни разу не врач. Что-то в нем было такое – надежное, успокаивающее.

 А может, дело все в том, что просто я не была больше одна? Пацан был живой, живой и полный энергии до краев, она била из него через край, чуть ли не брызгала и во все стороны. Мне ли не знать – я ж вампир, я такие вещи сразу чую.

Обычно я держусь от таких подальше, потому что с ними, сама не заметишь, как отхлебнешь, больше чем надо. Увлечешься ненароком – и глядь, человек на глазах сникает, и голова уже у него болит, и взгляд делается какой-то тусклый.

Но здесь-то у меня не было выбора.

Одного лишь лицезренья живого собачьего скелета явно было недостаточно, чтоб прогнать у парня с лица улыбку . Нет, то есть он, конечно, присвистнул, и даже выругался сквозь зубы, но тут же присел перед псом на корточки, осторожно погладил, стараясь не задевать сочащихся сукровицею ран, потрепал слегка за ушами.

– Осторожно, – сказала я. – Он, хоть и еле живой, но укусить еще вполне может.

– Даже так? – переспросил пацан, продолжая неясно чему улыбаться. – Что ж ты, дурак такой, – обратился он непосредственно к псу. – Раньше надо было кусаться. Теперь-то уж чего.

Пес сделал слабое движенье хвостом, словно пытаясь вильнуть – видимо, соглашался.

– Ну что же, – произнес парень, вставая и вытирая руку об джинсы. – Света, значит? – вытертая рука была предложена мне для пожатия. – А я Денис. Младший помощник старшего дворника в «Хвосте и лапах».

 Мне ничего не оставалось, как протянутую руку пожать, и пробормотать, что-то насчет того, что, типа, очень приятно. Хотя обычно я избегаю физических контактов с возможными потенциальными донорами.

– Ну что же, Света, я смотрю, наш пациент готов, и уже даже упакован. Ты берись за тот край мешка, я за другой, в темпе перекладываем его на тележку, и вперед, погнали.

– Куда? – тупо спросила я.

– По всей видимости, к тебе домой. Поскольку наши отказались. Ну, шевелись уже давай, Света! Дел у нас с тобой непочатый край.

Совместными усилиями мы переместили пакет с псом на тележку, и резво покатили ее в сторону нашего микрорайона.

По дороге я с ужасом представляла себе, что на все это скажет мама, но отступать было уже поздно. Тележка жизнерадостно дребезжала об асфальт, прохожие вздрагивали, и невольно оборачивались нам вслед, но мы с Денисом невозмутимо шагали вперед, высоко подняв головы, и ни на кого не обращая внимания.

***

Конечно, ни на какую учебу я в тот день уже не пошла. Мы доволокли тележку и поставили ее на прикол у моего подъезда. Осторожно, в четыре руки, выгрузили из нее пса, и потащили его, чертыхаясь, на четвертый этаж.

Мы с мамой живем в пятиэтажке без лифта. Зато это уже наконец-то наша квартира! Наша собственная, и больше ничья! И, надеюсь, на веки вечные.

Хотя мама уже тишком строит планы на то, как здорово она будет здесь жить одна, когда вырасту окончательно и выйду замуж. Наивная!

Потому что как я могу выйти замуж, когда я вампир? Даже встреться мне какая-нибудь жуткая сволочь, что ж у меня, сердца нет?

– Может, сразу в ванную его, отмывать? – неуверенно предложила я, когда мы с Денисом втиснулись в нашу микроскопическую прихожую и прикидывали, как бы нам, с псом на руках, ловчей развернуться.

– Мысль интересная, и мы к ней, безусловно, еще вернемся. Сейчас, однако, имеется риск, что в процессе отмывания клиент сдохнет. Будем решать проблемы поэтапно.

В итоге мы свалили пса у меня в комнате. Пришлось немедленно распахнуть окно. Хотя даже это не слишком помогло.

К счастью, была весна, и внизу, во дворе вовсю цвела и пахла черемуха.

Денис скинул с плеча рюкзак, и извлек оттуда капельницу, портативный складной штатив, чтобы ее подвесить, и кучу всякого нужного барахла – шприцы, иголки, ампулы с латинскими надписями, пластиковые пакеты с глюкозой и физраствором. Все это хозяйство он свалил на журнальный столик, бесцеремонно сдвинув в сторону загромождающие его книги. Часть книг при этом ссыпалась на пол.

Встав перед собакой на колени, Денис приподнял и придирчиво осмотрел одну за другой ее лапы.

– Так, кожа есть, кости здесь, а вены ты свои куда подевал? – Он разговаривал с псом, точно ждал от него ответа, оставляя даже паузы между репликами. – Пережми-ка тут, – бросил он мне, и я послушно зажала в горсти костлявое собачье запястье. – Сильней дави, небось, не сломается! Ага, вот она, сволочь где! Проступила. Ну, я ж знал, что где-то она все же есть!

Катетер послушно скользнул из его пальцев куда-то под кожу, с наружного его конца закапала на пол кровь. Денис ловко подсоединил капельницу, подкрутил колесико, и жидкость послушно потекла в заданном направлении.

– Все! Теперь нам никто не посмеет сказать, что мы эту собаку не напоили. Сейчас в себя чуток попридет, и в ванную его поволокем, отмывать. Верно, скотина ты вонючая?

Пес опять вяло шевельнул хвостом. Похоже, Денис полностью покорил его сердце.

Мое так точно. Я смотрела на Дениса, как в телевизор.

– Послушай, как ты это делаешь? Ты в веттехникуме учишься? В медучилище?

 Денис скорчил смешную, недовольную гримасу, и помотал головой. Его узкое, с резкими чертами лицо легко принимало любое нужное выражение.

Вскочив с пола и отряхнув запылившиеся коленки, он покровительственно потрепал меня по плечу. Ему, явно льстило мое неприкрытое восхищение.

– Да ладно тебе! Подумаешь, бином Ньютона! Здесь ничего сложного, любое человекообразное справится на раз. Могу и тебя научить, если хочешь. Ну, сама подумай, наркоман любой может, а мы чем хуже?

– Ну-у, наркоманы… – сравненье, честно говоря, меня покоробило.

– А что? Им для одного, нам для другого, но в самом-то действии разницы нет. В обоих случаях от тебя требуется ловкость рук, и никакого мошенства. Чаем напоишь?

– Легко!

Я заварила чай по всем правилам, в бабушкином фарфоровом чайнике с красными кленовыми листьями. Чайник этот стоит у нас на окне столько, сколько я себя помню. Даже странно – бабушка давно уже умерла, окна и квартиры сто раз менялись, а чайник стоит себе, как ни в чем не бывало. Кончик носика чуть отбился, листик один с правого боку не до конца прорисован. Мама говорит, он и при ней так стоял, с самого ее детства. Изнутри чайник весь бурый, и отмыть его невозможно.

Я, как положено, ополоснула чайник кипятком, всыпала чай, и дала чаинкам слегка распариться.

– Ишь, как по интеллигентному! – одобрил Денис. – А я думал, мир весь давно на пакетики перешел.

– Да я тоже, если одна, обычно пакетик в чашку кидаю, – утешила я его. – Чайник – это для гостей.

– Это, я что ли гость?

– А кто же?

– Да ну, какой из меня гость? Я при исполнении.

Мы выпили чай, наскоро слопали пару бутербродов. Перенесли рычащую и пытающуюся огрызаться, но, к счастью, еще совсем слабую собаку в ванную, и долго отмывали ее там маминым французским шампунем. Потом – извините уж за подробности – еще час, пинцетом из маминого маникюрного набора, снимали с нее опарышей. Они были скользкие, верткие, и все норовили соскользнуть с кончика пинцета и забиться обратно собаке под кожу. Сперва меня подташнивало от одного вида, но где-то после второго десятка сделалось все равно. Денис сказал, в чем-то даже хорошо, что на собаке их столько – опарыши, мол, прекрасно очищают раны от любой инфекции.

Мы завернули чистого, благоухающего пса в самую большую махровую простыню в доме – цвета морской волны, ту, что мама обычно берет с собой на курорты – и с торжеством притащили обратно ко мне комнату. «Благоухание» там успело, к счастью, за это время слегка проветриться. Настолько, что даже можно стало перестать «дышать ротом», и смаргивать слезы с глаз.

Я сварганила псу ложе из двух старых одеял, и, по совету Дениса, застелила его клеенкой и давно прочитанными газетами.

В раны на собачьей шкуре Денис втер какую-то пахучую мазь, потом другою какою-то мазью смазал слепые глаза. Сказал, что непрозрачный серый налет на них – это кератит, и что, может, когда он пройдет, собака опять будет видеть.

Напоследок Денис обратно подключил капельницу, настроил ее на ритм медленного блюза, и собрался уходить.

Я не удерживала. Мне и так было стремно, что мы с ним уже столько времени вместе.

Никогда невозможно заранее угадать, в какой момент у общающегося со мной внезапно сделается тусклый взгляд. Рано или поздно это происходит всегда, и всегда для меня неожиданно. Я же не могу точно знать, сколько у человека взяла, у меня ж нет при себе дозиметра!

Вообще, интересно, в чем можно измерить душевную энергию? Наверняка должны быть какие-нибудь специальные единицы.

 По виду Дениса нельзя сказать, чтоб ему хоть сколько-нибудь поплохело. По-прежнему он лыбится от уха до уха, и насвистывал себе под нос какую-то песенку, подмигивая то мне, то псу. Какой-то он энергонеисчерпаемый. Может, заговоренный?

Интересно, бывают ли такие люди? По идее, раз есть люди-вампиры, могут же где-то существовать и люди-доноры?

– Ну, пока, – сказал Денис. – Приглядывай там одним глазком, чтоб катетер из вены не выскочил. В идеале, пусть до утречка покапает, а я часов в семь забегу, сделаю ему еще пару укольчиков. Ты во сколько завтра уходишь?

– Без четверти восемь. А ты думаешь, он выживет?

– А что ему сделается? Он молодой, сердце как у коня. Еще всех нас перекусает! Шучу, шучу, нас не станет. А того, кто сделал с ним это, надеюсь, что да… К завтрему встанет, наверное. А что ты с ним делать будешь? Себе оставишь? Родители разрешат?

– У меня только мама. Она… гхм.., – я сделала неопределенное движение головой, отбрасывая принятие решения куда-то в дальнюю даль. Мне как-то не до конца верилось в псово выздоровление.

Денис ушел, и я осталась одна.

Читать я боялась, чтобы не зачитаться, и не упустить ненароком что-нибудь важное, касательно пса. Звонить кому-нибудь тоже. А больше мне и делать-то было нечего.

Со скуки я приготовила все, что было задано на завтра и послезавтра, а так же то, что задавалось, а я не сделала, на вчера и позавчера. Перерисовала от руки из учебника и заполнила аж четыре таблицы. Написала эссе на тему современной организации библиотечных каталогов, которое препод по библиотечному делу безуспешно пыталась стребовать с меня еще полгода назад. Теперь мне был обеспечен в семестре законный трояк по профилирующему предмету.

Собака спала. Капли капали с занудной частотой октябрьского дождика и, хотя поначалу казалось, что жидкость в пакете нисколько не убывает, позже выяснилось, что это просто свойство такое хитрое у этих пакетов – почти до самого конца не выдавать, сколько из них уже вылилось, а сколько еще осталось.

***

В семь пришла мама.

Войдя в прихожую, она тут же сморщила нос, и взревела, как медведица, разбуженная зимой:

– Светка! Ты какую еще дрянь принесла с помойки?

– Не твое дело! – рявкнула я, победоносно щелкая у нее перед носом новенькой блестящей щеколдой. Прошлая у меня вышла из строя за два дня. Эта подороже – тяжелая, литая, с гарантией. Только бы дверной косяк устоял!

– Светка-а-а! – орала мама под дверью, колотясь в нее изо всех сил. – Открывай, прОклятое отродье! Сама открой, а то хуже будет! Я те покажу, как от матери запираться! – мам всем телом бросалась на дверь, налегала на нее плечом, коленом, бедром.

 Я, конечно, слегка напряглась, но щеколда выдержала. Косяк тоже не подвел.

Постепенно крики смолкли и стуки стихли. Можно было перевести дух. Я раскрыла наугад верхний том из Ругон-Макаров, и немедленно унеслась отсюда в Плассан.

Известно уже, что через час-полтора мама отойдет. Зазвенит на кухне ложками-тарелками и совершенно другим голосом позовет ужинать и чай пить. Тогда можно будет отпереть дверь, предъявить ей собаку, и попробовать договориться как-нибудь по-людски. А до этого времени говорить просто не с кем. Я-то знаю, у меня опыт.

Если смена тяжелая, мама с работы всегда приходит никакая. А у них в экскурсионном бюро других смен, по-моему, и не бывает. Вечно, то люди хотят за две копейки весь мир объехать. И скандал на два часа ей в кабинете закатывают. То, понадеявшись на свой английский, заедут сдуру куда-нибудь не туда, и звонят потом в бюро по мобильному, требуя, чтобы мама их спасла, обогрела, накормила, и наставила на путь истинный. То просто капризные попадутся – отель не тот, обои не те, вид не на море. На ужин подали не креветок, а жареную макрель.

И мама всегда со всеми предельно вежлива. Улыбается, хотя в телефон и не видно. Конечно, конечно, все сейчас будет, как вы хотите. Желание клиента для нас закон. Минуточку, вот только отыщу волшебную палочку…

Ее за то и держат, что терпение у мамы безгранично, и она из любой ситуации способна отыскать выход. Пусть не волшебный, пусть хоть какой-нибудь.

На работе мама сама светскость и выдержка. И дома даже, если с работы вдруг позвонят, у нее мгновенно тон сразу меняется, и губы разъезжаются к ушам.

Посмотрели б они на нее, когда она притаскивается с работы, согнувшись под тяжестью покупок. Еле доползает до нашего этажа, трясущимися руками открывает дверь. У нас замочная скважина снаружи вся исцарапана, можно подумать, пьяница какой-то в квартире живет. Справившись с замком, не входит, а вваливается внутрь, из последних сил захлопывает дверь за собой, швыряет сумки на пол, открывает рот…

И тут уж хоть святых выноси.

***

Когда я ходила во второй класс, мои родители развелись. То есть буквально – стоило мне шагнуть за порог с портфелем, как дежурные улыбки мгновенно исчезали с их лиц, и они принимались орать друг на друга благим матом. Я это точно знаю, потому что несколько раз, забыв что-нибудь, возвращалась, и прерывала их на самом интересном месте.

Перед зимними каникулами папа окончательно от нас съехал. Новый Год прошел уже без него. Мама включила видео с «Иронией судьбы», врубила динамики во всю мощь, села перед мерцающим экраном на диван, и проревела всю ночь. Время от времени она прикладывалась к горлышку стоящей на столе «Белой лошади», отпивая каждый раз по чуть-чуть, по малюсенькому совсем глоточку. В двенадцать она сделала попытку набрать отца по мобильному, но у него было занято.

 Впоследствии я не раз слышала, как он оправдывался, что сам в этот момент как раз пытался набрать ее, с тем же, разумеется, результатом. По мне, так выходит вполне логично, но мама почему-то не верит.

Она так и уснула – одетая, на диване, сжимая мобильник в побелевших пальцах – далеко не в последний раз за тот жуткий год .

Сейчас мне это все вспоминается как бы сквозь туман. Мама тогда совсем перестала меня замечать, точно я вдруг сделалась прозрачной. Из-за этого мне самой временами начинало казаться, что я вроде как не совсем существую, а если и да, то, похоже, это не имеет теперь большого значения.

Знаете, мелкие детки убеждены, что мир вертится вокруг них. Это видно по тому, как они входят в комнату, и улыбаются незнакомым людям. Они уверены, что им все всегда рады, что каждый их чих обязан вызвать восторг. Прекрасно помню, сама такая была.

Истина, что ты не такое уж чудо света, постигается постепенно. Впрочем, детсад, не говоря уж о школе, в кратчайший срок выбьет дурь из самой самоуверенной личности. Мне кажется, для того эти заведенья и существуют. Две-три насмешки, пара «дружеских» тумаков, раздраженный окрик откуда-то сверху, оплеуха – и любые иллюзии насчет своей исключительности разбиваются в пух и прах.

Но это касательно внешнего мира. Иное дело дом. Ведь не зря ж его называют «своя крепость». Черт с ними, с садом и школой! Пусть нас там не любят. Но зато потом, когда срок времени истечет, мы оттуда уйдем, и придем домой, где все будет по-другому!

 Дома тебя любят и ждут. Причем именно тебя. У родителей радостно распахнутые глаза, с восторгом отслеживающие каждое твое движение. Колени, на которые всегда можно забраться. Плечи, в которые всегда можно уткнуться. Руки, которые всегда поддержит. На каждую твою улыбку у них всегда наготове в ответ своя – все понимающая и теплая. Потому что ты не какая-нибудь там чужая – ты именно их девочка!

Куда деваться, родители тоже люди. Бывают усталые, злые, спешащие неизвестно куда. Бывает, прикрикнут, шлепнут. Бывает, что и зазря. Ну, так это ж все временно, преходяще!

То есть в самый-то момент больно, конечно, и злишься на них до смерти, так что, кажется, сейчас всех бы поперебила! Слыхали, небось, леденящие кровь истории про шестилеток, в одночасье порешивших на рассвете сладко спящую родню топором? Ну да, вот и я об этом.

 Но потом-то все проходит, вы миритесь, и живете дальше, и ты снова всех любишь, и все любят тебя, и это незыблемо, постоянно, потому что как может быть иначе?

Я не помню, когда все начало меняться. Ну, то есть, наверное, были какие-то поворотные точки, но как-то они в сознанье не отложилось. Просто родители перестали мне радоваться. Перестали смотреть на меня с детски наивным восхищением. Перестали вообще на меня смотреть – скользили поверху взглядом, точно по мебели. Перестали улыбаться, перестали отвечать на вопросы. А если отвечали, то как-то все больше невпопад. А если смотрели, то во взглядах читалось грустное какое-то недоуменье. То есть вроде как я по-прежнему была их любимая и родная дочка, но только как-то не очень вовремя, и не совсем к месту.

Я не понимала, что происходит. Злилась, часто плакала, начала вдруг бояться темноты. Темнота была непонятна, в ней определенно что-то скрывалось, в ней происходили какие-то процессы, все время то-то менялось и развивалось, что-то враждебное, но разглядеть внутри нее что-нибудь было невозможно. Так же, как и в жизни вокруг меня.

Потом пришло время разговоров со мной. Разговоры эти заводились осторожно, откуда-то очень издалека, и почти всегда начинались со слова «понимаешь».

– Понимаешь, Светусик, так получилось…

– Понимаешь, маленькая, иногда случается так…

 Сперва я честно пыталась что-то понять. Потом поняла, что, на самом деле, они говорят не со мной. Просто каждый из них пытался что-то объяснить самому себе, почему-то избрав меня в качестве наиболее подходящего слушателя. Ну да, я ж все время была под рукой, и по большей части молчала, и вряд ли что-то могла понять.

Думаю, в этот период жизни каждому из них очень бы пригодилась собака.

Как дошло до дела, мне никто уже не пытался ничего объяснить. Меня просто поставили перед фактом.

– Света, дочка, – сказал отец, стоя у дверей с чемоданом. – Я буду теперь жить в другом месте. Не расстраивайся, ничего страшного не происходит, в конце концов, ты ж у нас уже большая девочка, – он положил большую, тяжелую руку мне на плечо, слегка развернул к себе (я стояла, опустив голову, мрачно разглядывая трещинки в сером паркете), склонился поцеловать.

– Ну, чего ты! Я буду к тебе приходить, ты со временем станешь приходить ко мне …

– Через мой труп… – отчетливо прошипела мама из-за полуприкрытой кухонной двери.

– Тань, ну ты хоть сейчас могла б промолчать!

Отец резко выпрямился, и слегка оттолкнул меня, так и не поцеловав.

– Пока, малыш, не скучай!

Дверь за ним хлопнула, и начался ад.

***

Я проснулась от ора и рыка. Оба звучали одновременно, и оба где-то над моей головой.

Нехотя открыла глаза, хлопнула пару раз ресницами, и потом еще на всякий случай протерла глаза тыльной стороною руки.

Ну, в том, что мама-то орала как резанная, ничего удивительного не было, особенно учитывая привходящие обстоятельства. Мама, как всегда, пришла меня разбудить. Задвижку-то я ночью откинула, когда в туалет ходила.

А вот что громадный облезлый скелет, который мы с Денисом вчера притащили со свалки, будет стоять над моей кроватью и грозно рычать, готовый защищать меня до последнего вздоха, оказалось сюрпризом. Причем не для одной мамы.

Впрочем, Денис же предупреждал…

– Это еще что такое?! Сейчас с ним вместе из дому вылетишь!

– Ну ма-ам, – сонно протянула я. – Ну что ты, как маленькая? Мы все это уже сто раз проходили. Хрена ты меня отсюда выкинешь, я здесь тоже прописана. Шла бы ты лучше от греха подальше. Не видишь, что ли, собачка нервничает.

Пес, в подтверждение моих слов, угрожающе рявкнул. Мама ойкнула, и выскочила за дверь, бормоча себе под нос про проклятущую породу. Причем что-то мне подсказывало, что имела она в виду вовсе даже не пса.

Между прочим, я сама часто об этом думаю. Ну, в смысле, что будь я меньше похожа на отца, она бы легче меня воспринимала. Ребенок, и ребенок. А так, действительно – ну что это такое? Бродит по дому этакое вечное напоминание о неудавшейся любви. Тут, поди, у любого нервы сдадут. Но я-то что могу здесь поделать? Сама с раннего детства только и слышу: «Светочка – вылитый папа, ой, ну, прям копия, бывает же такое!»  Причем никого это давно уже не радует, в том числе самого отца.

Конечно, никто не разводится с детьми. Разводятся родители между собой. Подразумевается, что между вами все должно остаться по-прежнему. Вот только… «Света, ты ж понимаешь?»

Да понимаю, конечно. Есть свои дети – его и новой жены, Марины. И есть я, которая тоже, конечно, своя, но как бы и не совсем.

Ребенок от первого брака. Так сказать, второй сорт, и соответствующее качество. Хотя местами, конечно, чувствуется «рука мастера». Без сомненья, из меня бы мог выйти толк, если бы…

«Если бы у меня была возможность реально заняться ее воспитанием…»

Хотя если я вдруг что-то сделаю хорошо…

 Например, прилично, сдам экзамены в музыкалке. Так, что меня отберут играть на отчетном концерте. Случалось такое, пару раз за семь лет. Отец тогда приходил, торжественный, в костюме, при галстуке, и громко хлопал, хоть и признавался потом, что ничего не понимает в классической музыке.

Или когда я обогнала всех в межрайонном заплыве кролем для младшеклассников.

В таких случаях отец громко провозглашает: «Ну, моя же дочь!», обнимает и целует меня при всех.

 Марина, если она при сем присутствует, слега морщит нос, но молчит. Выжидает.

 Рано или поздно, но я сорвусь. Разобью что-нибудь, сломаю, глупость, подвернусь некстати. Одним словом, как-нибудь да проявится «проклятое Танькино воспитание».

И все встанет на свои места.

Собираясь к отцу, я всегда тщательно одеваюсь. Разглаживаю каждую морщинку на платье. Иногда даже крашусь – чуть-чуть, незаметно, просто чтоб прыщ какой-нибудь скрыть или пятнышко. Но ничего обычно не помогает. Всегда Марина что-нибудь замечает. Такой уж у нее острый взгляд.

***

Из-за двери доносятся невнятные угрозы вызвать участкового, пожарников, санэпидстанцию, МЧС… Да хоть Господа Бога! Никого она не позовет, я же знаю. Мама сама терпеть не может посторонних в квартире.

Я потрепала по холке пса. Он благодарно улыбнулся, брякнулся на бок и вывалил язык. Он по-прежнему был страшно худ, но вполне жив. Сохранившиеся на боках клочья шерсти заблестели, серая пленка на глазах истончилась – может, он даже и видит уже сквозь нее, кто знает.

– Экая ты птица-феникс! – восхитилась я. Хвост слабо стукнул об пол.

Под мамины бесконечные завывания я сунула ноги в тапки, и отправилась в ванну. Пес рыпнулся было за мной, но так и не смог второй раз толком подняться. Прополз чуток следом, и залег у двери, полностью перегораживая вход в комнату.

 Какая лапочка! Да при нем же никакой защелки не нужно!

***

В ванной я наскоро сполоснулась, и, не глядя, цапнула с вешалки полотенце. Полотенце за что-то зацепилось, пришлось оборачиваться, отцеплять. Взгляд волей-неволей уткнулся в зеркало.

Ну и морда у меня! Глаза б не глядели! Особенно утром.

Вот есть девочки – и прыщики кое-где, и ноги кривоваты, и одета не бог весть во что. А вот есть в ней что-то – в том, как смотрит, как голову поворачивает. Как идет, ступая, как королева, словно везде для нее красная дорожка. А все вокруг оборачиваются, как по команде и смотрят вслед, и любят ее уже просто за то, что она – она. И даже будь такая вампиром, а такие кстати часто бывают, люди сами себя готовы ей предложить, позволят осушить себя до последней капли лишь за счастье побыть с нею рядом.

А есть такие нескладехи, как я.

 Мама, когда на нее снисходит человеческое настроение, говорит, что ничего страшного, подумаешь, «период гадкого утенка слегка затянулся». Вырастешь и выправишься. Будешь еще краше всех! По-моему, она и сама себе не очень-то верит, а уж я-то ей и подавно. Не, горбатых только могила.

Ладно, придется довольствоваться, чем есть.

Я скорчила той, в зеркале, страшную рожу, подмигнула и показала язык. Пусть знает!

Где-то там, за плоским, как тарелка, лицом, с толстыми губами, скрывающими широкие, как лопаты, кривые, во все стороны торчащие зубы. За маленькими, утонувшими в глубине пухлых щек зеленоватыми глазками. За россыпью бурых веснушек и двумя отвратными прыщами на лбу. Где-то там прячусь я. Но вам меня не разглядеть, как ни старайтесь.

Главное, все ведь, кроме прыщей, с отца слизано, как под копирку. Но все словно бы вывернуто наизнанку. Отец-то у меня красивый – русые кудри, высокий лоб, глаза с прищуром, всякое такое. Его, небось, ни щеки не портят, ни веснушки.

А «настоящие» его дети, Настя и Игорь, оба вылитая Марина.

– Светка! – из коридора вполне вроде бы по нормальному зовет мама. – Ну, ты чего там утонула? Все на красоту свою небесную налюбоваться не можешь? Вылезай уже. К тебе кавалер пришел.

***

 Денис пришел не один. За рукав его цеплялось маленькое паукообразное существо лет пяти, с огромными серыми глазищами, и спутанными пепельными кудрями.

– Здравствуйте, как поживаете! – выпалило существо, отчаянно картавя, на одном дыхании, и тут же спряталось к Денису за спину.

– И тебе не болеть! Завтракать будете?

Насчет того, что у нас кому-то чего-то не хватит, можно не париться. Мама, если готовит, так на роту или целый полк. Вон какая груда оладий в миске! Кто их есть-то будет? Ну, я две-три возьму, ну, она сама столько же. Остальные так и пропадут в холодильнике. Холодные-то они невкусные.

 Другое дело, что кухня у нас микроскопическая, и стульев в ней – раз-два и обчелся. Но это… существо можно ведь посадить к кому-нибудь на колени? Например, мне.

– Братишка? – спросила я, лопаясь от зависти. Всю жизнь мечтала иметь под боком кого-нибудь помоложе. Не в чужом доме, на другом конце города, а чтобы рядом. Чтоб живое, теплое и свое. Но с такими родителями разве можно надеяться на простое человеческое счастье?

Могли бы, между прочим, сперва родить кого-то еще, а потом уже разводиться!

 Хотя, с другой стороны, наверное, правильно, что вблизи от меня нет никого слабее и младше. А вдруг бы я стала на нем кормиться?!

– Сестренка. Мой пожизненный крест. Одни нарожают, другим отдувайся. В детсад конвоирую. Людмила, перестань за меня прятаться, пять лет скоро, а все, как младенец! Выйди на свет, и дай людям самим определиться с твоим полом и возрастом.

– Я поздоровалась! – буркнули недовольно из-за спины.

– И что теперь? Памятник тебе за это? Кончай выеживаться, – Денис завел руку назад и вытолкнул сестренку вперед. – Времени же в обрез! Вспомни, мы пришли смотреть на собачку. Люсь, ну ты ж сама хотела на собачку смотреть?

– Я писать хочу! И кушать!

Денис страдальчески закатил глаза.

– Сейчас, погоди! Придешь в сад, и тебе там все будет.

– Так там холодное уже все, и невкусное! И все время толпятся эти, всякие… дети.

– А сама ты кто? Египетская принцесса? Живешь во дворце, питаешься в ресторанах? Все, заткнись, мы пришли по делу. Свет, ну как там наш пациент?

Пес сам подошел и ткнулся башкой Денису в колени.

– Вот это да! Ну, ты, брат, молодцом! Люська, погладь собачку. Ничего, что рычит, он же не идиот, ребенка кусать не станет. Вот здесь погладь, возле, ушка, где нет болячек.

 Потрепав пса по холке, Денис достал из рюкзака и выдал мне для него несколько банок собачьих консервов.

– Это на первое время, потом можно начать нормальной едой кормить. Он же не больной, просто очень истощенный. Много сразу не давай, по чуть-чуть, к еде надо привыкать постепенно. И про воду не забывай. Почки-то у него заработали?

Заработали. Вон какая под столом лужа.

– Ну и славно! – обрадовался Денис. – Хорошо, что он не стесняется. А то ведь, знаешь, некоторых собак приходится на руках взад вперед по нескольку раз за день во двор выносить. В доме они не могут себя заставить. Вот бы ужас, притом, что у вас нет лифта! Ты просто этот угол газетами застели.

***

 Мы все еле втиснулись в кухню – я спиной вжалась в холодильник, Денис на втором стуле оказался наполовину в коридоре, а мама села посередине, к плите поближе, и все время вскакивала – оладьи перевернуть, на стол еще что-нибудь поставить. Люську я взяла к себе на колени.

 Люська очистила тарелку в мгновенье ока.

– Кушай, моя хорошая! – приговаривала довольно мама, наполняя ей тарелку снова и снова, нежно поглаживая дите по спутанным волосам.

Попробовала б мама меня погладить! Наверняка б я в последний момент вильнула бы башкой в сторону, чтобы избежать прикосновения. Небось у меня на затылке второй год уже не кудри, а самый что ни на есть жесткий ежик. Берегись, уколю!

Впрочем, мама давно уже не пытается.

Оладьи у всех прошли «на ура». И со сметаной, и с вишневым вареньем, и просто с маслом. Я под них чаю выхлебала аж полтора стакана. Придется теперь по дороге искать туалет, ехать-то мне долго.

Поев, Денис сделал собаке все, какие собирался уколы, смазал, как и вчера, глаза чудодейственной мазью, а про раны сказал, что они вроде и так уже потихоньку затягиваются. Проследил, чтоб я наполнила миску водой, и выложила на блюдечко тщательно отмеренную порцию консервов.

После этого мы всей гурьбой высыпали на лестницу – Люська сразу поскакала вперед, прыгая через три ступеньки, а мы с Денисом спускались вежливо и степенно, как полагается взрослым людям, чьи желудки обременены солидным завтраком.

 Вместе мы дошли до ближайшего угла, и там расстались.

– Ну, бывай, – сказал мне Денис. – Телефон мой у тебя в мобильнике сохранился?

Я молча кивнула.

– Ну, и у меня твой есть. Ты, это, звони, если что, не стесняйся. Если чего с псом, или…

Тут Денис внезапно дернулся, заорал: «Люська, стой!» и погнал вперед на четвертой скорости. Эта зараза мелкая понеслась уже одна через переход, слава Богу, хоть на зеленый свет.

Я еще постояла чуть-чуть, поправляя на плечах лямки рюкзака. Пять томов полупросохших Руггон-Маккаров – это тебе не хухры-мухры! Но что делать, если у нас сегодня практика в библиотеке научно-технического института, где читать нормальному человеку абсолютно нечего, хоть все полки в стеллажах наизнанку выверни. Интернет там не ловит, точнее, я не знаю тамошнего пароля. Зато там тихо, чисто и всегда везде очень светло – потолок весь в ярких, еле слышно гудящих лампах. А помещение такое огромное, что можно не то что спрятаться – затеряться навсегда, забиться где-нибудь в угол, и читать, читать, читать что-нибудь свое – пока ночная уборщица не прогонит.

***

 К вечеру, когда душу совсем подвело от голода, я набрала Ваську Солдатенкова из моей прежней школы.

 И целых два часа выслушивала в чем, преимущества одного мотоциклетного мотора перед другим. Васька так горячился, у меня аж трубка раскалилась.

Под конец разговора Васька сказал, что я лучшая девчонка на свете! Так все хорошо понимаю!

И я уже приготовилась выслушать, и отклонить вежливо предложение о свидании. Потому что на фиг мне этот Васька сдался? То есть так-то Васька хороший, но делать-то мне с ним что? Целого вечера разговоров про моторы я точно не выдержу.

Но Васька вместо этого сказал жарким шепотом: «Только ты никому, Светка, ладно?» – как ему больно и обидно, что его ни капельки не воспринимает Ленка Озерова – «ну, помнишь, она раньше в параллельном была, худенькая такая, гимнасточка? Нас же теперь в один класс слили, после девятого».

 А ему, между прочим, эта Ленка нравится. Очень. По-настоящему. «Тебя ведь Светка, такие вещи не интересуют, я знаю. Ты всегда была, прям, как парень. Скажи, что делать? Ты ж умная, ты книжки читаешь. Даже вон в моторах разбираешься. Как сделать, чтоб она на меня внимание обратила? Не самому же к ней подходить?»

– Ну… почему? Можно и самому, наверное – неуверенно предположила я.

– Ну как самому?! Она ж совсем на меня не смотрит! Наверняка пошлет. Меня ж тогда все пацаны в школе засмеют, знаешь же у нас пацаны какие?

– Так, а тебе кто важнее, пацаны или Ленка? – вызверилась вдруг я и бросила трубку.

Ну, потому, что глупость же, и вообще. Что я ему, дом советов? И какое дело ему до всех, если она ему и вправду так нравится? Тем более, всему этому сопутствовал такой неожиданный всплеск энергии, что я, если честно, аж подавилась.

На душе от таких разговоров становится сытно, но как-то невесело. Ведь вот как меня, оказывается, люди воспринимают. Свой парень! Думает, меня и вправду интересуют эти его моторы! Да сто лет они мне сдались! Ленке своей пусть про них рассказывает!

Пес подполз и положил мне голову на колени. Я рассеянно провела по ней пару раз рукой. На ладони остались следы сукровицы. Видимо, я нечаянно содрала корочку на подживающей ранке. Пес не рыкнул, и не сделал попытки схватить мои пальцы зубами. А только страдальчески глубоко вздохнул. И мне от этого стало легче.

***

Ночью позвонил Денис.

– Французский писатель, на «М», шесть букв, в середине «р».

– Мериме, – откликнулась я. – И тебе привет.

– О, спасибо. Я так и знал, что ты в курсе.

– Кроссворд отгадываешь? Ты хоть знаешь, который час?

– Полпервого. Я тут с собакой послеоперационной остался. Пока не докапаю, спать нельзя.

– Некоторым, между прочим, завтра вставать в семь утра.

– Ну и спала бы?

– Так ты ж не даешь!

– Разве? То есть ты, типа, уже спала, а я, типа, тебя разбудил?

– Ну да.

– А трубку чего взяла с первого звонка? Спишь, типа, с пальцем на телефоне?

– Да ну тебя! Я жду, что позвонит мама.

С четверть часа мы поболтали. Так, ни о чем. К тому времени собака докапалась, и Денис собрался идти спать.

А мама так и не проявилась.

– Слышь, Свет, ты этого, Фантомаса своего, так еще и не гуляла?

– Нет. Завтра в первый раз собираюсь.

– Давай я утречком заскочу, помогу тебе его спустить по лестнице?

– Что, оладьи понравилась?

– Не то слово! Рецепт хочу попросить!

– Заходи, но оладьев не обещаю. У меня, похоже, мама у меня в загуле. Вон уже и метро закрылось. Придется тебе довольствоваться бутербродами.

– Как Карлсон говорил: «Попадешь к вам в дом – научишься набивать брюхо чем попало». Чаю мне только завари. В чайнике. На подоконнике который, с листочками.

– У нас другого и нету.

– Ты это… не беспокойся. За мамку в смысле. Мамки, они знаешь, такие. Им иной раз как вожжа под хвост попадет. Хуже детей, ей-богу!

– Это верно!

У меня-то уж точно голова на плечах крепче держится, чем у предков.

За окном сквозь московский смог просвечивали мелкие звездочки, плыла, покачиваясь, белобрюхая полная луна. От проходящих машин по потолку пробегали светлые полоски. Под кроватью вздыхал и сонно ворочался пес.

Я закрыла глаза, и мне почудилось, что кровать моя качается, как койка на океанском корабле, и что весь наш дом куда-то плывет, далеко-далеко, в открытое море. Это, конечно, был уже почти сон, но все-таки еще не совсем. Потому что я краем уха расслышала, как ключ поворачивается в замке, ноги топчутся по прихожей, и мама громко шепчет кому-то: «Тише ты! Светка спит!»

И я хотела сказать, что вовсе даже не сплю, но на самом деле уже спала.

***

 Все-таки полнолунье для нас, вампиров, невыносимое время. Прям вот посреди ночи горло пересохло, захотелось одновременно и пить, и писать. В таких случаях, я, толком не просыпаясь – встаю, и, не зажигая света, бреду себе с полузакрытыми глазами тихонько по стеночке. Где стенка кончается, цепляюсь за что-нибудь еще. Сперва в туалет, потом в кухню, к плите, где чайник. Хватаюсь по дороге за стол. Пью жадно, прямо из носика, благо мама не видит. Потом иду к себе, падаю в койку, и проваливаюсь обратно в сон.

До настоящего вставания время еще есть, и я почти всегда успеваю посмотреть потом еще один сон. Иногда стыдно-сладкий, а в другой раз, наоборот, какой-то невообразимый кошмар. Или запутанную историю, с неожиданными поворотами сюжета, порой даже вовсе не про меня.

 Эти предутренние сны всегда почему-то ужасно яркие и живые. Настолько, что потом, проснувшись, приходится приложить усилия, чтобы разобраться окончательно, где сон, где явь, и как бы это половчей отделить одно от другого.

***

Видимо, я опять заснула, хоть и не помню, как возвращалась к себе и в горле по-прежнему сухо, точно его засыпало песком.

Иначе как объяснить?

Как обычно я, хватаясь за стенки и не открывая глаз, дотащилась из комнаты до туалета, а из туалета до кухни, привычно цапнула рукой край стола… И обожглась.

На краю дымилась зажженная сигарета.

– Папа?!

 Действительно, в нашей микроскопической кухне, целиком заполнив ее своим мощным телом, сидел мой отец. Сидел, как у себя дома, в одних трусах. А на столе, там, где я за него схватилась, тлела его вечная «беломорина». Теперь, впрочем, уже и не тлела, поскольку я с размаху загасила ее ладонью .

Теперь вместо нее пылала моя рука. Правая. Блин, если до утра не пройдет, как я писать-то буду?!

Я подула на ладонь. Хотелось завыть, но я, конечно, сдержалась. Не при папе же!

– Обожглась?! Маленькая моя! Что ж ты так, идешь и не смотришь! И я тоже, развалился, расслабился… Наших-то об эту пору канонадой не разбудишь. Сильно болит? Погодь, не плачь ща я маслицем смажу, полегче станет. Да что ж ты бродишь-то в такое время? Во сне ходишь, что ли? Танька вроде ни разу не жаловалась…

Я встряхнулась. Здоровой рукой потерла глаза. Может, это все-таки сон?

Ожог на руке саднил нестерпимо. Однако еще нестерпимей оказались для меня попытки осознать всю эту нелепую, невозможную ситуацию.

Отец. У нас. Ночью. То есть, стало быть, они с мамой… После всех этих лет! Может, они даже не в первый раз. Может, оно вообще все эти годы так было, а я просто не замечала.

 А зачем тогда они разводились?

 Хотя… в книжках всякое ведь бывает… Правда, обычно в самых дешевых, в бумажных обложках.

 Да блин! Я ж головой затрясла, и заскрипела зубами. Что за на фиг! Он женатый человек, у него Марина! И дети!

 Хотя мне-то какая разница? Он ведь мой отец… А она моя мама…

Почему-то мне ужасно хочется плакать. И совсем не из-за руки.

– Светка, ты что дрожишь, холодно тебе? Ну да, конечно, ты же в одной рубашке, а у меня форточка, ща, погоди, я ее прикрою… И где, на хрен, у вас это масло…

Но тут я уже окончательно проснулась, решительно отказалась от первой помощи, и ушла к себе. Типа досыпать.

Но сна не было ни в одном глазу. Я слышала, как под отцом скрипит табуретка, как сонно ворчит в соседней комнате мама, что, мол, не фига курить в доме, а ну как Светка учует, и что она тогда подумает…

Я думала… Неважно что. Не скажу.

Я натягиваю на голову одеяло.

Пес осторожно ставит на кровать передние лапы. Медленно втягивает за ними задние. Аккуратно укладывается рядом со мной и лижет обожженную руку прохладным, ласковым языком.

Это просто кошмарный сон. Иногда, бывает, приснится такое, что ни в одной книжке…

***

Под утро пузырь на руке лопнул. Пес все аккуратно зализал языком. Ну да, я его лечу, он меня. Ты мне, я тебе. От его щекотного языка на душе становится явно легче.

Все-таки я вампир! Немножко душевного тепла – и жизнь уже видится в другом цвете.

От Дениса пришла смс-ка. «С утра не получается ничего, ночью кесарево привезли. Поздравь – шесть щенят, и все живые! Отосплюсь – звякну».

Что ж, с днем рожденья, штенята! Живите теперь долго и счастливо, раз родились! А с псом придется как-то самой справляться. Не будет же он всю жизнь ссать у меня в углу.

Я натягиваю джинсы и майку, повязываю псу на шею бельевую веревку, и мы с ним тихо-тихо, спотыкаясь и чуть не падая – он от слабости, я от не вполне ловких попыток его поддержать, спускаемся во двор.

На улице поступь пса становится тверже, хвост его вздымается вертикально, нос тычется в землю, принюхиваясь к разным запахам. В книгах пишут, что пробуждение интереса к жизни – главный признак выздоровления.

Что ж все-таки с родителями делать? Или ничего не делать, сами разберутся? Наверное, лучше мне держаться от всего этого подальше, целее буду.

– Светка!

Я оборачиваюсь, и вижу на обочине шоссе машину отца. Отец стоит рядом, и машет мне рукой. В другой руке у него сигарета, он мнет ее, но не зажигает.

Машинально одергиваю с боков чересчур короткую майку. А, фигня, все лучше ночной рубашки! Нормальная, между прочим, майка, даже под цвет глаз.

– Доброе утро, пап! Какими судьбами?

– Свет, не придуривайся! Как рука? Экая у тебя страхолюдная собака! – выдает он вместо приветствия. – Мать рассказывала, но я как-то не поверил. Где ты ее раздобыла?

Вот еще новости! Теперь мне еще и за собакин вид отвечать придется?

– Нормальная собака. Просто он больной и голодный.

– Ага. А выздоровеет, сразу станет белый и пушистый.

– Нет, он будет рыжий.

– Свет, ты это… ну…, что я ночевал тут, у вас… Маринке про это знать не надо, хорошо? Могу я на тебя положиться? Ты ж все-таки моя дочь!

– Не вопрос, – я передергиваю плечами. Обожженное ночью место тотчас начинает ныть и чесаться. – Но…

– Что «но»? Послушай, мы с тобой оба взрослые люди, могу я просто положиться на твою порядочность?

– Конечно, пап, можешь.

– Просто Марине больно будет, если она узнает. Зачем нарочно причинять человеку боль?

– Пап, но, получается, ты все еще любишь маму? Тогда почему..?

Отец свистит. Долго, красиво, и с переливами.

– Ну-у, ты даешь! Да какая любовь?! Просто два человека, которым есть что друг другу дать…. А любовь… Ты что ж, совсем еще дурочка?! Я думал, в очках такая, начитанная. Тебе ведь уже сколько лет, шестнадцать? Может, ты и в Деда-Мороза веришь?

Отец пальцами сломал сигарету пополам и щелчком отправил в кусты обломки.

– Да не смотри ты на меня так! Ну, нету никакой любви, понимаешь, нету! В книжках она, понимаешь, в книжках! Свет, ты ведь уже взрослая девушка. В твоем возрасте нельзя быть наивной! Ты в курсе, что есть инстинкты? Есть физиология, биохимия, да плюс к тому соображения удобства? Вы биологию в школе проходила?

Я киваю, как китайский болванчик.

– Ну вот! Это все есть, а любви никакой нету! Понимаешь, нету ее, нигде, никакой, вообще!

Отец так орал и жестикулировал, что на него стали оборачиваться, а пес вздыбил на загривке ошметки шерсти.

– Пап, я все поняла. Успокойся. Ну нету и нету. Ты, главное, не нервничай.

Честно сказать, я перепугалась. Никогда не видела его таким. Даже когда они с матерью ругались.

Но тут он, словно опомнившись, перестал, наконец, кричать и махать руками, а подошел, сгреб меня в охапку и поцеловал в лоб. Схватил обеими руками мою ладошку, ту, правую, обожженную ночью, стал вертеть, отыскал ожог, подул на него, зачем-то тоже поцеловал.

– Маленькая моя, глупенькая! Не обижайся! Я ж это для тебя говорю! Чтоб ты не повторяла моих ошибок.

Толкнул меня так, что я чуть не упала, сел в машину, хлопнул дверью и уехал.

***

По дороге на учебу я в очередной раз подумала, что наверняка дело снова в моей вампирской сущности. Что оба они со мной так обходятся чисто инстинктивно. А то б я наверняка давно их обоих досуха высосала, и теперь рыдала бы на их могилках.

Вон они сейчас как по ночам без меня сердечно воркуют. Родился бы у них кто другой, небось бы до сих пор вместе жили.

А так что ж? Допустим, приходит отец с работы домой, играет со мной, и через некоторое время становится ему плохо. Нападает на него черная тоска. Такая, что прям волком вой. Ну, отец думает – мне тут плохо, пол грязный, обои выцвели, и вообще, что меня тут держит? Тем более, раз никакой любви нет.

И правильно, а что еще думать, если, стоит выйти из дому, становится в разы лучше? Там-то нет никаких вампиров. Вот он и уходил, каждый раз все дальше, пока свою Марину не встретил.

А просто я из него дома всю энергию высасывала.

А мама? Не зря ведь она так часто жалуется на усталость. На работе она человек человеком, а домой придет, и сразу начинается.

Хотя, когда я маленькая была, мы с родителями вроде неплохо жили. Ясно, маленькому вампирчику энергии не так много надо. А вот когда я подросла…

Я пытаюсь вспомнить, как было, когда я была совсем маленькой. Вернуть тепло и солнечный свет, уверенность, что все тебе рады, все тебя любят, и ты никогда не умрешь.

Я это всегда знала! Что мне какие-то статьи, когда я сама в себе ее чувствую, эту сосущую пустоту, гниль внутри, которая, как воронка, всасывает в себя всё и вся вокруг, превращая близких мне людей в нелюдей.

И за что мне это? Я ж добрая, я хорошая! Я, честное слово, когда вырасту, заработаю денег и немедленно уеду от вас от всех на необитаемый остров. Буду там подпитываться потихоньку от солнца, от интернета. Самую капельку, только чтоб не умереть совсем. А вокруг пусть природа, погода, птицы, звери, рыбы. И, может быть, я со временем научусь черпать энергию только из них.

Вот найти б какую-нибудь работу. Сплошная польза была бы – и дома меньше бывать, и деньги можно начать откладывать. Но сейчас кто меня возьмет – несовершеннолетнюю, без специальности, без знакомства, с улицы. Смешно даже и мечтать.

Интересно, как Денис устроился в ветеринарку? И сколько ему там платят? Вряд ли, конечно, он там деньги лопатой гребет, но ведь настоящее дело! Кесарево, щенята, ночью – сплошной экшн. Может, он и меня устроит?

 Хотя лично я ночью предпочитаю спать.

***

Школа мне к девятому классу совсем надоела, смысла туда ходить я никакого не видела, но мама, понятное дело, ни за что б не забрала мои документы «в никуда». И самой бы мне их не отдали. Документы, конечно, вроде бы как мои, но сама-то я пока себе принадлежу условно.

Примирившись с моим упорным нежеланием заканчивать одиннадцатый класс, мама предложила на выбор: медучилище, педучилище, полиграф или библиотечный. Сейчас бы я, наверное, предпочла полиграф. Наверняка там чему-нибудь полезному учат! Ну, скажите, зачем сегодня нормальному человеку знать принципы организации библиотечных каталогов? Разве без этого нельзя найти все, что угодно, в «Гугле»? И вообще, когда мне срочно, как воздух, требуется книга, то я, чаще всего, к сожалению, не знаю точно, какая. Я только предчувствую ее, нащупываю. Брожу по библиотеке, или книжному магазину, ругаюсь с продавцами, раскрываю наугад то книгу, одну, то другую, вчитываюсь, всматриваюсь, пробую на вкус, нюхаю, откладываю, беру следующую, и так иной раз часами, до бесконечности, пока не найду.

 Она может быть только одна-единственная, созвучная мне в этот момент. Только она одна сможет утолить эту жажду, заполнить – временно конечно! – сосущую пустоту внутри, только ЭТА книга, и никакая другая! Не знаю еще, какая. И чем тут может помочь каталог?!

Большую часть первой пары я сижу на последней парте, по уши погруженная в лежащую на коленях книжку, стараясь не вникать в происходящую вокруг порнографию.

Первой парой сегодня русская литература. Мы проходим Блока.

Не то, чтобы я что-то против него имела. Просто от стихов – ну, если они хорошие – реально пьянеешь. Голова плывет, походка делается шаткой, и пылают щеки. Чем лучше удалось автору обнажить перед нами душу, тем стыднее и неудобнее повторять его слова вслух, тем более при всех. Особенно, если это в самом тебе как-то отзывается. По-моему, чтение стихов – это довольно-таки интимная штука.

 Если, конечно, стихи хорошие, а не какая-нибудь фальшивка, что-нибудь идиотски-плакатное. Этого я тоже не могу слышать, но уже по другим причинам. Тогда у меня чувство, что кто-то пилою по ушам ездит.

Вдобавок, я теперь избегаю всего, где есть хоть какой-то намек на самоубийство и бессмысленность жития.

Потому, что я об этом и в прошлом, и в позапрошлом году уже достаточно думала. Пришла к выводу, что, как ни соблазнительно это выглядит, лучше все-таки обождать.

Конечно, хорошей в высоком смысле этого слова, ну, или там полезной для общества мне не стать, как я ни старайся, учитывая мою вампирскую сущность. Есть люди-солнышки, вроде Дениса, а есть черные дыры, вроде меня. С этим ничего не поделаешь. Не мы выбираем, кем родиться.

Но все-таки я пока погожу. Мало ли чего. Вдруг любовь настоящая или еще какое-то чудо! А я вот не дождалась. Ушла раньше времени, закрыла за собой дверь и упустила возможность. Обидно, да? Главное, ничего потом уже не исправишь.

 В конце концов, умереть-то я всегда успею! Если вдруг жизнь сделается абсолютно невыносимой.

На всякий случай, я продумала в деталях несколько наиболее доступных и наименее болезненных способов самоубийства. Все всегда надо планировать заранее, а то мало ли что потом. И отложила мысли об этом в долгий ящик. Там пускай пока и лежат.

На прошлом уроке нам рассказывали биографию Блока. В деталях, в том числе не отраженных в учебнике, на фоне исторического контекста. Как там все было сложно у него с Белым и Любовь Дмитриевной. А потом еще война, революция! Что ж, по-человечески я Блока понимаю.

 У нас хороший курс литературы, большой, подробный. Мы ведь будущие библиотекари.

Убей не понимаю, на фиг это все нам надо! Функция библиотекаря чисто техническая – выдавать людям книги. Для этого вовсе не нужно разбираться в них самому. Достаточно просто уметь читать и знать порядок букв в алфавите.

 А допустим, придется потом работать в научно-технической библиотеке? Или в медицинской? Или в сельскохозяйственной? По любому, будешь ты там дуб-дубом, знай ты хоть всего Пушкина с Гоголем наизусть, не говоря уже о подробностях их личной жизни.

Ей-богу, лучше бы они нас учили сколачивать стеллажи из дерева! Точно было бы больше пользы.

К сегодня велели каждому выучить что-нибудь из Блока на выбор.

Вот и все талдычат, один за другим, точно сговорились: «О Русь моя, жена моя, до боли…» монотонно, словно осенний дождик.

И вдруг… «Под насыпью, во рву некошеном, лежит и смотрит, как живая…»

Я даже голову от неожиданности подняла! Чуть ли не всем телом поворачиваюсь туда, на голос.

 Гаврилов. Один из двух наших мальчиков. Интонация, как у пономаря, но слова-то! От слов-то ведь никуда не спрячешься.

 Зачем он вообще выбрал такое?! Такое в аудитории, у всех на глазах, может читать только либо дебил бесчувственный, которому все по барабану, либо идиот счастливый, не верящий ни слову из того, что сейчас произносит, либо манипулятор, осознанно призывающий аудиторию понять, как больно все в этой жизни, и сделать из этого правильные выводы.

Смотри-ка, он не три-четыре четверостишья – он весь стих выучил наизусть. Гордый, небось! Удалось в кои-то веки соригинальничать! Теперь все девки его будут.

Ах, я бы и рада забыть, да где там! Месяц оно меня когда-то не отпускало. Нет уж, пусть лучше без меня в ритмике изощряются!

– Александра Аркадьевна, можно выйти?

– Сиди, Корсункова, потерпишь, не первый класс. Имей уважение к сокурсникам.

Я не могу этого больше слушать!!!

Безжизненный монотонный голос на миг запинается, и слова выплескиваются из меня сами, помимо воли:

– Не подходите к ней с расспросами!

Вам все равно, а ей… довольно.

Любовью, грязью, иль колесами

 Она раздавлена – все больно.

И сразу замолкаю. В кабинете тишина. Все уставились на меня. Валаамова ослица заговорила.

 Ну, а чего вы, собственно, хотели? Такие стихи нельзя при мне читать. Их вообще, по-моему, читать вслух нельзя. Все равно, что любовью на Красной площади заниматься.

Постепенно народ вокруг расслабляется, выдыхает. Чихает, кашляет, начинает двигаться. Гаврилов, которому я помешала закончить стих, тишком усаживается на место. Испортила я ему впечатление.

Преподавательница смотрит на меня новым взглядом. Спрашивает, без особой правда надежды:

– Корсункова, ты не хочешь в драматическую студию?

Ту, которую она с первого сентября все тщетно пытается организовать? И будет у нас тогда с ней театр одного актера. Всю жизнь мечтала!

Да и нельзя мне…

Читая стихи, я неосторожно раскрылась настежь, распахнулась непростительно широко, и теперь энергия утекает из меня под всехними взглядами, просачивается сквозь поры в коже моя эктоплазма… Скорее, скорее, пока не поздно, уткнуться глазами обратно в книжку, раствориться в буквах и знаках чужой жизни, в запахах и звуках ее. Книжка у меня для этого как раз самая подходящая – «Чрево Парижа». Жирные улитки на виноградных листьях во влажных больших ивовых корзинах, расставленных на широких прилавках старого парижского рынка. Улитка, улитка, высуни рога…

***

На перемене мне становится очень худо. Ожог на руке начинает саднить. Знобит, кружится голова. Боюсь сдвинуться с места – вдруг в сторону поведет?

Нельзя так бездумно разбрасываться энергией! Самой-то еле хватает, а тут взяла и выплеснула просто так, низачем, в воздух целый пылающий сгусток!

Глупо как. Можно подумать, согрела этим кого-то.

 Разбазарила неприкосновенный запас, а теперь хоть подыхай. Соси лапу, как медведь. Книжка тут уже не поможет, проверено. Буквы будут расплываться перед глазами. Тут только живое тепло. И звонить кому-нибудь еще рано, все на учебе, как и я.

 Где взять живого тепла? То есть вокруг, конечно, сплошные живые люди! Но нельзя. Ни у тех, с кем рядом живешь рядом, ни у тех, с кем учишься. Должен быть кто-то посторонний, с кем редко встречаешься в повседневной жизни.

И что делать?! Впереди еще, между прочим, целых три пары. Хоть забей на все, и иди на улицу, искать кого-нибудь там.

И тут у меня в кармане взрывается телефон. Вот как, интересно? Я ж звук перед занятиями выключила.

  – Французский поэт эпохи позднего средневековья, пять букв, третья «й»?

– Вийон, – выдыхаю я, чувствуя, что дышать становится легче. – И тебе привет! Как щенята?

***

Удивительно, но с Денисом мне не приходится искать темы для разговора. А мы ведь всего-то ничего знакомы.

– Денис, а у тебя в «Мастере и Маргарите» какое самое любимое место? Это вот, про бином Ньютона?

Денис смутился, но быстро взял себя в руки, шевельнул заалевшими ушами, и честно сказал:

– Свет, я, знаешь, еще не читал. Все собираюсь, и все не соберусь никак. Но я обязательно прочту, ты не думай! Я в курсе, что без этой книги, ну, и может еще пары других таких же, интеллигентных людей не бывает. Просто я, понимаешь, всегда долго раскачиваюсь.

– Что ты, я совсем даже ничего такого не думаю! Я просто подумала…

– Что ты подумала?

– Неважно.

Я подумала, вдруг Денис такой же сумасшедший читатель, как я. Тогда с ним можно общаться цитатами.

Это у меня мечта такая – найти кого-то, с кем можно общаться цитатами. Потому что цитатами, на самом деле, легче всего разговаривать. Ведь много чего на свете уже давным-давно сказали до нас, и сказали так хорошо, что теперь умри, а лучше не скажешь.

Но разговаривать цитатами, к сожалению, обычно нельзя. Потому что или люди не поймут, или посчитают заумной, а скорей всего, и то, и другое. Решат еще, что выпендриваюсь и хочу выставить их дураками. А я вовсе даже нет. Просто мне и вправду так легче. Разве я виновата, что куча слов, помимо воли, застревает памяти? Стихи, конечно, в основном, но не только.

 – Что ты, я вовсе даже ни про чего такого не думаю! На самом деле, многие ведь не читали. Просто они не признаются. (Не хватало еще, чтобы Денис закомплексовал!) А откуда тогда у тебя эта фраза, про бином Ньютона?

– Ах, это, понимаешь, у моей матери бойфренд был. Все время эти слова повторял, по любому поводу. Вот ко мне и привязалось.

Бойфренд, значит. У матери.

 Хотя что я понимаю в нормальных семьях?

 Вполне может быть, что в любой нормальной семье есть главная любовь, и кроме нее сколько-нибудь побочных. Черт их знает, как у них там бывает, в нормальных семьях. Раньше я думала, что нормальная семья у папы с Мариной.

– Эй, ты чего смеешься?

– Ты ужасно сморщила лоб. О чем ты так мучительно думаешь?

– Ни о чем. Денис, а куда мы идем?

– Сперва в ветклинику, глянуть, как там щенята. И вообще, там работы до фига, дядя Женя уже два раза звонил. Вот я и подумал, что лишние руки не помешают. Поможешь мне там, хорошо? А в шесть часов заберем Люську, закинем ко мне, и пойдем гулять с твоим Фантомасом.

– Фу! Не зови его так!

– А как? Ты что, его уже как-то назвала?

– Не знаю… Может быть, Рыжий? Не Рыжик, а именно Рыжий. Понимаешь, как бы, констатация факта. Рыжий, или, допустим, Бурый…

***

Клиника «Хвосты и лапы» была позади платформы Брусняки, в одном из кирпично-красных пристанционных строений.

Брусняки – платформа маленькая, короткая, а мост через нее высокий, не по росту, скрипучий, ржавый.

Мы с Денисом на этот мост не пошли. Мы вместо этого дошли до края платформы и спрыгнули на пути.

Денис спрыгнул и подхватил меня. Я, конечно, и сама бы смогла, но ничего не сказала. Приятно ведь, когда за тобой ухаживают.

Мы двинулись через пути, радуясь отсутствию товарняков, и пережидая, по мере необходимости, электрички и скорые.

Бесконечная паутина рельсов под ногами, гудящих и подрагивающих от движения дальних поездов. Запах угольного дыма, мочи и хлорки из проносящихся мимо вагонов.

Вот бы запрыгнуть на ходу в поезд и уехать все равно куда, лишь бы далеко!

 Высоко в небе чертили белые полосы самолеты. Отовсюду пахло весной и волей. Эти звуки и запахи отвлекали меня от разговора. Сознание словно бы немножко двоилось,.. Одна половина меня неслась куда-то скачками вдаль, а другая топала по земле, спотыкаясь о шпалы, и осторожно перешагивая через стрелки.

Денис, впрочем, не обижался. Он терпеливо возвращался в разговоре назад, послушно повторял сказанное по нескольку раз, а то и сам неожиданно замолкал, искоса поглядывая на меня, и словно бы прислушиваясь к себе.

 У крыльца клиники толпились люди с встревоженными лицами и больными зверями; в маленьком «предбанничке» между дверьми, и в выкрашенном зеленой краской коридоре яблоку было негде упасть.

В конце коридора была дверь к врачу. Но мы туда не пошли, а поднялись сразу по лестнице на второй этаж.

Наверху было большое, заставленное клетками помещение, с длинным металлическим столом посредине. У стола, спиной к нам, стоял хмурый человек в темно-синем халате. На столе перед ним лежала бурая кошка.

 Кошка лежала на боку, неестественно прямо вытянув лапы, и дышала тяжело, с присвистом, приоткрыв пасть и высунув кончик розового язычка.

– Ой, что это с ней?! – ахнула я с порога.

– Болеет, – буркнул, не оборачиваясь, человек. Его, похоже, нисколько не волновало, кто там вошел, почему, зачем. Сейчас его волновала только кошка.

– Здравствуйте, дядя Женя! – сказал Денис, подходя к столу.

– А, племянничек! Явился – не запылился! Что долго так? Мы ж вроде на четыре договаривались.

– Обстоятельства, – туманно ответил Денис. – Дядь Жень, а правда, что с кошкой?

– Не видишь? Плохо ей, – дядя Женя мрачно усмехнулся и приставил фонендоскоп к кошкиной груди. – Только что принесли. Так что сам не разобрался еще, знаю не больше твоего. Говорят, шла, шла и упала. Внезапно, без объявления войны. Ты, чем спрашивать, взял бы лучше у кошки кровь. Глядишь, через пару минут мы бы все знали больше.

Денис протолкался между клеток к стеклянному шкафчику у стены, а я подошла к столу и начала гладить кошку.

Мне казалось, раз она умирает, ей должно быть больно и страшно, как было бы, например, страшно мне. Когда тебя гладят, становится легче.

– Лапу ей зажми выше локтя, – скомандовал, вернувшись, Денис. – Жми крепче жми, изо всех! Чтоб как следует проступили вены.

Я сжала пальцы так, что побелели костяшки.

– А ей не больно?

– Да ей вше шечас фиолетово, – невнятно отозвался Денис. В зубах у него был зажат шприц, а руки были заняты катетером и ваткой со спиртом.

 Дядя Женя, поручив дело нам, сразу словно потерял к кошке интерес, и занялся прочими пациентами. Сперва лежащей в клетке овчаркой. Он ей что-то поправлял в капельнице, а собака при этом большим языком вылизывала ему пальцы и изо всех сил била хвостом по полу клетки.

– Ну, Марта, все, все! Прекрати, мешаешь! Вот ведь тварь любвеобильная! Что с ней только не делают, а она все равно всех любит.

 Я почувствовала, что пальцы у меня стали неметь. Денис продолжал бестолково тыкать в кошечью лапу иголкой. Ничего не происходило, кроме того, что кошка вытягивала время от времени лапы и шею, и начинала хрипеть, а на губах у нее появлялась пена.

– Денис, ты скоро? А то я уже своих пальцев не чувствую.

– Потерпи. Понимаешь, у нее сильный спазм сосудов, лапа как деревянная, а это, конечно, не способствует… Тьфу, не говори под руку! Почти попал! Передохни. Сейчас мы на другой лапе попробуем….

На другой лапе катетер вошел в вену сразу. Легко, как по маслу. Даже странно показалось, чего Денис мучился, если все так просто.

Я стояла и смотрела, как медленно заполняется кровью шприц, как Денис, покончив с анализами, подключает к кошке капельницу. В вену закапала прозрачная жидкость.

– Что это?

– Пока физраствор.

– А он ей поможет?

– Ну, всяко не повредит. Снизит уровень гадости в крови.

– Разбавит?

– Типа того. Уменьшит концентрацию.

Внезапно кошкины веки дрогнули, и она уставилась в пространство невидящими глазами, с крохотными точечками зрачков.

– Денис, а почему у нее глаза странные такие?

– Какие? Ух ты! Дядь Жень, смотрите, это же стопудово ФОС! Вы у хозяев спрашивали, они, часом, тараканов не морили?

Следующие два с половиной часа пролетели незаметно. Родившиеся ночью щенята получили свою долю молока, любви и ласки. Их еще не до конца пришедшая в себя мама – порцию антибиотика и еды. Собака Марта с торчащими из лапы во все стороны спицами выгуляна, накормлена и обласкана, а ранки вокруг спиц обработаны антисептиком. И еще, еще, и еще…

Я все время была при деле, все время отыскивалась какая-то новая работа. Я кого-то держала, кормила, гладила, успокаивала. Говорила ласковые слова. Меняла подстилку, повязку, попонку, песок в лотке…

Даже странно, как раньше они здесь без меня обходились?

Казалось, я как хомяк, попавший внутрь колеса, все верчусь, верчусь, и верчусь, и все время под лапы подворачивается новая ступенька.

Хомяк, кстати, здесь тоже был. Но он как раз колесом не интересовался. Лежал в углу в своей клетке и душераздирающе кашлял.

 Когда мы уходили, кошка, в капельницу которой добавили нужное лекарство, больше не напоминала кусок деревяшки. Кошке промыли желудок и закачали туда взвесь активированного угля, про который Денис сказал, что уголь поглощает любые яды. Теперь, перекатившись на живот, с трудом приподнимая трясущуюся башку, кошка силилась зубами добраться до своей лапы и выдернуть оттуда ненавистное пластиковое устройство.

Вот дура! Но разве ей объяснишь?

Мы тепло распрощались с дядей Женей. При этом он впервые за вечер посмотрел на меня, спросил, как меня зовут (до этого я была просто «ты»), не дослушав ответ, поблагодарил и попросил Дениса приводить меня с собою почаще.

– Толковая, между прочим, девица. Ты, племянничек, за нее держись. Такие Кати на дороге не валяются.

– Я Света, – поправила я. Но он, кажется, меня не услышал.

***

– Ты не устала? Не жалеешь, что столько времени здесь потеряла?

Я замотала головой и заверила Дениса, что в жизни не тратила время с большею пользой и удовольствием.

Удивительно! Кажется, я впервые в жизни не чувствовала больше привычной пустоты внутри.

Я искоса глянула на Дениса – не опустошила ли я его ненароком? Но он шел себе, как ни в чем не бывало, упругой походкой, насвистывая, погруженный весь в свои мысли, и легонько пинал на ходу жестянку из-под рыбных консервов.

 Мысли, видимо, были противоречивые и нелегкие, потому что пинки, достававшиеся на долю жестянки, становились все злее и ожесточенней, пока жестянка, наконец, не взмыла над нашими головами и, перевернувшись несколько раз, сверкнув на закатном солнце жестяными боками, не брякнулась куда-то далеко вниз, в канаву.

Ясно стало, что энергии у Дениса хоть отбавляй

 – Денис, что такое ФОС?

– Аббревиатура. Означает «фосфороганическое соединение». Яд, короче. Им тараканов морят, а кошка, похоже, нализалась.

– Но кошка ж не таракан!

– Не таракан. Но тут все дело в количестве.

– А как ты догадался про ФОС?

– Так по зрачкам же! Ты сама сказала – у кошки глаза странные. Смотрю – и правда, зрачки суженые. Ну, значит, ясно, ФОС. Он же зрачки сокращает. Он потому что необратимая холинэстераза.

– Денис, а откуда ты столько всего знаешь?

– А я потому, что в школу не хожу, и времени зря на ерунду не трачу.

– В смысле? А куда ты ходишь? В училище? В колледж какой-нибудь?

Денис, посмеиваясь, на каждый мой вопрос качал головой.

– Ты вообще не учишься?!

– Как не учусь? А откуда бы я тогда все знал? А ходить не хожу никуда, правда. Я до девятого был на домашнем обучении, теперь вот перешел в экстернат. В принципе, это ж одно и то же – ходить никуда не надо, зачеты только сдаешь и экзамены.

– А почему так? Ты разве болен? И никогда не ходил?

– Почему сразу болен? Ходил, когда был маленький. А потом меня мама забрала.

– Но почему?! Ведь все ходят в школу!

– И во-первых, не все, хотя, конечно, абсолютное большинство. А во-вторых… Ну, мама решила, что так будет лучше. И была права. Я там только с учителями конфликтовал, а на уроках вообще ничего не делал.

– И с тех пор тебя мама сама учила? Что, по всем предметам сама?!

– Да нет же, я сам учился. Мама сама ни о чем ничего толком не знает, она у меня актриса. Но я ведь уже был не маленький… Сперва дядя Сева помогал, а потом, когда они с матерью расстались, уже только сам. Да там в учебниках все понятно, что ж я, дебил?

– Дядя Сева – это кто?

– Мамин бойфренд тогдашний.

– Тот, который про бином Ньютона?

– Нет, про бином Ньютона – это другой. А дядя Сева сам препод, правда, не в школе, а в институте. Он объяснять здорово умеет. Я ему и теперь еще иногда звоню, если чего вдруг не понимаю. Он вообще-то биолог по образованию, но знает практически все. И в математике сечет, и в литературе.

– А в ветклинике как ты оказался?

– Дядя Женя привел. Давно, я тогда еще маленький совсем был. Все мать доставал: «Хочу зверушку, хочу зверушку» Вот он меня и привел туда, где зверушек много.

– А дядя Женя тебе кто?

– Тоже мамин бывший.

– А отец у тебя есть?

– Есть. Почему вдруг такой вопрос?

– И он тоже мамин бывший? – Денис остановился и внимательно посмотрел на меня. Потом пожал плечами и отвернулся

– Ну да. Или ты думаешь, я из пробирки?

– А отец у тебя кто?

– Программист. Работает в одной фирме. В командировки по всему свету мотается. Игровую приставку мне из Америки привез, теперь к ней все время что-нибудь докупает. Придет к нам, установит, потом сам часами в игрушку новую режется, счастливый такой, и как-то даже неловко ему сказать, что мне все эти примочки по барабану, у меня играть-то времени нет, то клиника, то уроки, то Люською надо заниматься, – тут Денис усмехнулся. – Но все равно ж, забота, приятно.

– У отца жена есть?

– Теперь есть. Ничего такая, прикольная. Я с ее сыном дружу, он всего на год меня младше. Тоже книжки любит, как ты. А в жизни вообще ничего не понимает, все на свете ему объяснять приходится. Вот почему так происходит, не знаешь?

– А мой отец в газете работает. Но он от нас ушел давно, еще когда я во втором классе училась. Жена у него стерва жуткая. А дети, ну… славные. Мелкие еще, три и пять. Я вообще не понимаю, как можно маленьких детей не любить.

– Не скажи! Маленькие дети – чума! Взять хоть Люську! Иногда все-все понимает, а то вдруг такое учудит, ну, прям всё, туши свет.

***

Денис жил в старом доме, с широченными лестницами и огромными окнами на площадках. Отец мне когда-то говорил, что дома такие строили пленные немцы после войны.

Мы поднялись на третий этаж. Люська всю дорогу ныла, что хочет писать. Стоило Денису приоткрыть дверь, она сразу шмыгнула внутрь, и исчезла в глубине квартиры.

– Я сейчас, – бросил мне Денис, исчезая вслед за ней.

Я осталась одна в прихожей. Вокруг высились горы ящиков, коробок и чемоданов. У стены, прямо напротив меня, стоял на заднем колесе заваленный грудой одежды велосипед. С велосипеда свисало все вперемежку – весеннее, осеннее, зимнее, широкополая шляпа с цветком…

За велосипедом угадывались очертания старинного зеркала в резной раме. Но, из-за царящего вокруг бедлама, разглядеть свое отражение не предоставлялось возможным.

 Да и фиг бы с ним. Не очень-то и хотелось.

Пахло стружками, скипидаром, масляной краской, и еще чем-то кислым.

Из ближайшей двери вышла кошка, серая, на вид какая-то пыльная. Глянула на меня, фыркнула, и почапала, задрав хвост, куда-то по коридору.

Навстречу кошке из коридора выплыла женщина. Босая, в малиновом балахоне до пят и длинной русою косой. Глаза женщины были заспанные и, из-за расплывшейся туши казались подбитыми.

Впечатление было, что женщина только сейчас проснулась, и не вполне еще понимает, что происходит.

Денис шел за ней и повторял что-то вполголоса, так тихо, что мне ни слова не удавалось разобрать.

Сперва женщина молча и равнодушно кивала. Но, пару раз зевнув, она неожиданно встрепенулась.

– Нет! – взвизгнула высоким, как у девчонки, голосом. – В смысле, как это уходишь? А Люся? Ты забыл, что у меня спектакль?

– Мам, – сказал Денис, поднимая голос до обычной громкости. – Я тебе вчера тысячу раз говорил, что сегодня мне будет нужно уйти. И чтоб ты с кем-нибудь сговорилась насчет Люськи.

– Мало ли что вчера! – перебила она. – Вчера, сегодня! Я забыла. Имею право! А сейчас уже поздно.

 Тут она вдруг подняла голову, увидела меня и заулыбалась приветливо.

 – Здравствуй, девочка! Я и не знала, что у нас гости. Денис, ты почему нас не знакомишь? А ты почему там стоишь? Проходи! У нас, правда, не убрано.

– Это Света. Света, это мама. Мама, мы со Светой спешим, – Денис сделал мне большие глаза.- Нам нужно выгулять Светину собаку.

– Никуда ты не пойдешь, я же сказала! Света, раздевайтесь, сейчас Денис напоит вас чаем.

– Прости, не получится. Я тебя предупреждал, – Денис начал отступать к двери.

– Денис, стой! Денис, подожди! Денис, ты что, не слышишь меня?! – Мать встала, попыталась преградить ему путь. Лицо ее исказилось, белки глаз налились кровью. Мне почудилось, что из-под верхней губы показались краешки белоснежных клыков…

Но тут Денис оттолкнул ее, так, что она задела плечом ближайшую пирамиду коробок. Пирамида дрогнула, и…

– Бежим! – шепнул Денис, хватая меня за рукав. Мы в темпе вальса ссыпались по лестнице. Из квартиры неслись грохот, визг, испуганный детский плач. Потом все звуки перекрыл рассерженный бас, и дверь наверху захлопнулась.

***

Пару минут мы шли молча. Денис сделал жалкую попытку оправдаться, мол, извини, что тебе пришлось… Я махнула на него рукой.

 В голове у меня был сумбур.

Клыки там или нет, но Денисова мама явно была вампиром. И дело не в том, что она мне не понравилась. Нет, она была даже симпатичная, несмотря на неряшливость и смазанный макияж.

Просто вампир есть вампир. Мне кажется, она и меня сразу просекла.

Но… как ей это удается?! Как вышло, что и Люся, и Денис до сих пор живы, здоровы и полны сил? Они же постоянно находятся рядом с ней. А первые девять месяцев были даже внутри нее! Значит, это возможно?! Существует способ защитить своих от себя?!

 Узнать бы его! Ведь до сих пор я себе даже думать запрещала. Только краткие, ни к чему не обязывающие встречи. А детей, если они будут, наверное, лучше сразу в детдом.

Впрочем, если не один ребенок, а двое, трое, и еще вокруг все время будут всякие люди…

Додумать я не успела. Денис, который всю дорогу решал что-то про себя, вдруг заговорил. Так, как будто мы с ним до этого что-то обсуждали, а потом вдруг замолчали на секунду прервались.

– Значит, гулять долго не получится. С матери станется бросить Люську одну и усвистать по своим делам. Ты не думай, вообще-то мать не такая. Просто у человеческих самок, раз в месяц, на пике эструса…

– Ничего я не думаю, – буркнул я, прибавляя шаг. Хватало мне и без этого, об чем думать.

Как же, как же все-таки она это делает?

***

Рыжий, при виде нас, хотел вскочить на ноги. И вскочил бы, если б они у него не разъезжались. Процесс вставания занял у него полторы минуты, как в замедленной съемке. Пошатываясь, он подошел и ткнулся носом в колени сперва мне, а после Денису. Хвост при этом ходил ходуном, черные бархатистые губы подергивались. Костлявая, похожая на обтянутый кожей череп, морда выражала блаженство. Зрачки глаз там, за серой дымкой, светились. Что-то он уже видел, несомненно. Хотя нас ему для полного счастья достаточно было чуять и осязать.

– Напоишь чаем? – спросил Денис, с просительной интонацией.

– Разве мы не спешим?

– Спешим, – Денис тяжело вздохнул. – Но полчаса-то у нас все же есть. За полчаса, надеюсь, с Люськой, ничего не произойдет. Тем более, мать пока соберется, пока душ примет. Нет, полчаса-то у нас есть, с гарантией. У меня в горле все пересохло. Или это у меня рефлекс такой на эту квартиру? Вхожу – и сразу чай хочется. Из чайника с листьями.

– Окей, окей, оправдываться будешь в полиции.

Я ополоснула кипятком чайник с листьями, и бросила в него щепоть чаинок – распариваться. Подумала, слазила в буфет, и добыла из самой глубины две фарфоровые чашки из того же сервиза, блюдца, сахарницу и к ним молочник.

Я не знаю никого, кто сегодня пьет чай с молоком, да и если б кто пил, то, наверняка, лил бы молоко прямо из пакетика в чашку, глупо же переливать молоко в молочник. Но молочник так красиво смотрится на столе! Как вазочка, только без цветов.

Пока я возилась с чаем, стояла к столу спиной. А когда обернулась, ахнула от неожиданности и страха.

Стоя посреди кухни, Денис жонглировал. Хрупкими, фарфоровыми чашечками! Сперва только чашками, а потом еще и молочником. Три предмета сразу, как в цирке! Свет люстры бликовал на боках взлетающего к потолку сервиза.

– Что ты творишь?! Уронишь же!

– Не уроню. Подумаешь, всего только три предмета!

– Денис, я тебя прошу! Ну, пожалуйста!

– Хорошо, хорошо, еще только одну минуточку!

Поймав на лету молочник и чашки, Денис аккуратно возвратил их обратно на стол. И даже расставил в прежнем порядке.

– Испугалась?

– А то! Этому сервизу лет в пять раз больше, чем мне! Мать меня убьет, если что. Да я и сама бы расстроилась. Его прадедушка когда-то купил. Он войну пережил, пожар, и пять переездов. Сервиз, в смысле. Прадедушку-то еще в начале Отечественной убили. Единственная память осталась.

– Извини, я не знал.

– Вот буду тебя чаем из пакетиков поить, узнаешь!

– Свет, ну ведь ничего же не случилось!

– Не хватало еще, чтобы случилось!

Абсолютная непредсказуемость Дениса начала меня понемногу сводить с ума. Не человек, а шкатулка с секретами. И ведь ничего его не берет, ни я, ни родная мама. Заговоренный, что ли? От вампиров, или от вообще всего на свете? А так разве бывает?

– Светка, ты что молчишь? Рассердилась? Не надо! А то мне уже даже чаю не хочется.

 – Еще чего?! А кому я тогда заваривала? Пей немедленно! Бутеры с сыром будешь?

На самом деле, я сама здорово проголодалась. Мы сидели, и пили чай, и как-то даже забыли о времени, и что сестренка Дениса дома одна, и что мы собирались гулять с Рыжим. Денис рассказывал об очередном бойфренде своей мамы, цирковом клоуне, научившем его жонглировать.

– Вот он приедет на гастроли в Москву, пойдем с тобой на него смотреть. Смешной он такой, ну вот прям до слез! Только я не знаю, когда он приедет. Они с матерью в последнее время не особо контачат.

– Неважно! Покажи лучше еще раз, как ты это делаешь. Только на чем-то менее хрупком .

– Да ноу проблем!

В воздухе замелькали ножи и чайные ложечки.

– Не понимаю, как у тебя получается. Волшебство!

– Да здесь нет ничего особенного… Хитрости ж никакой, просто потренироваться. Могу и тебя научить, если хочешь. Вот, смотри, берешь предмет в руку…

– Ты много тренируешься?

– Всегда, когда есть свободное время. Шарики кидаю стеклянные, гайки, фрукты, если какие есть. Это очищает мозг. Навроде медитации.

– Я думала, медитация, это когда сидят и смотрят перед собой в одну точку.

– Я думаю, это от человека зависит. Кому сидеть надо, кому прыгать, кому в компьютерные игры играть, я гайки кидаю, – тут его взгляд упал на часы над столом. – Ой, блин! Совсем мы с тобою замедтировались! Там ведь Люська одна. Знаешь, поеду-ка я лучше на троллейбусе, скорее выйдет. А вы с Рыжим проводите меня до остановки, как раз будет ему прогулка.

 По дороге Денис уже заметно нервничал и дергался. Из-за Люськи.

– Понимаешь, вообще-то она уже соображает, но вдруг чего ей в голову вскочит? Она ж в отца своего пошла, а он у нее местами безбашенный абсолютно. Музыкант, что с него возьмешь, они вообще все такие. Спал-спал, вскочил, побежал. Зато Люська, еще когда в коляске лежала, как музыку услышит, сразу ногами в такт дрыгает. Отец Люське, когда уходил, гитару свою оставил. Люська на ней, конечно, пока никак, а я уже понемножку освоил. Он мне всякие аккорды показывал.. Я даже одну песню сам сочинил. Придешь к нам в следующий раз, я тебе сыграю.

– Погоди, – я даже приостановилась. – У вас что, с Люською, отцы разные? Сколько ж у твоей матери было бойфрендов?

Денис дернулся, хотел, кажется, мне что-то сказать, но тут как раз подошел троллейбус. Денис вскочил в него, так спешил, даже рукой не помахал на прощанье.

А у меня в голове пазл, наконец, сложился.

Его мать тасует бойфрендов, как колоду карт, как я людей из телефонного списка. Какое-то время провстречается, возьмет у человека сколько надо энергии, и переходит к другому. Таким, как мы, с одним и тем же долго нельзя. Ведь, если сблизиться чересчур, можно и человека убить.

Потому и детей она часто оставляет одних, или замыкает друг на друге, чтобы у каждого в итоге был родной человек. А сама уходит, и со стороны выглядит так, как будто ей все равно.

Но ей не все равно, в этом-то вся и штука.

***

Я сама до конца не знаю, как это происходит. В своем обычно состоянии я никому на самом деле не интересна. Девочка и девочка. Нескладная, неуклюжая, не накрашенная, одета во что попало. Не хихикаю, не строю глазки. Задумавшись, могу вообще не заметить, что ко мне обращаются, особенно, если не по делу. Глаза маленькие, тусклые, не поймешь даже, какого цвета, не то карие, не то зеленые, болотные одним словом.

 Но стоит мне по-настоящему проголодаться, как во мне все меняется. Голос делается глубже, глаза вспыхивают огнем, кожа начинает светиться. Может и зубы заостряются по краям, я ж не проверяла.

 Я не знаю, откуда это берется. Оно просто поднимается изнутри меня, как волна.

Все взгляды тогда обращаются на меня. В обычное время мне б сделалось неловко. Но тут я, наоборот, с удовольствием купаюсь во всеобщем внимании. Улыбаюсь направо-налево, шучу, смеюсь, встреваю в чужие разговоры, подпрыгиваю, чуть ли не пританцовываю. Жду, когда очередная жертва подойдет ближе.

Движения делаются ловкими и уверенными. Куда девается природная моя неуклюжесть! Могу, как Денис, на лету подхватить падающий предмет, могу, молниеносно развернувшись, поддержать кого-то, потерявшего в метре от меня равновесие.

Этот? Другой? Высокий парень в очках и нарочно порванных на коленях джинсах? Восточный красавец в кожаной куртке? Может, девушка с толстой русой косой? Или аккуратная старушка, выходящая с тележкой из супермаркета?

Мне все равно. Любой, кто рискнет мимо меня пройти. Любого завлеку, зачарую, заговорю зубы. Заставлю слушать, кивать, отвечать, реагировать, раскрываться. Выплескивать себя через край.

Хищное, гнездящееся во мне существо не ведает ни добра, ни зла. Плевать ему на пол и на возраст. Оно хочет одного – догнать, схватить, вцепиться в горло и пить, пить, пить, пока не наступит пресыщение. Оно голодное, и ему все по фиг.

 Ему все равно, кто окажется под рукой.

Потом, конечно, приходит стыд. Зачем я разговаривала слишком долго? Что за чушь я несла? Как могла так бесстыдно, громко смеяться? Да кто это такой вообще, что я делаю рядом с ним?!

Уж не дала ли я тому парню, увлекшись, свой телефон? Зачем договорилась встретиться с незнакомой девушкой в музее, и пойти вместе смотреть импрессионистов? Бедная, будет меня там ждать. И где была моя голова, когда я обещала старушке завтра утром сбегать за молоком?!

Старушке-то я хоть помогла довезти дома тележку с покупками.

Что ж, ничего не поделаешь. Придется завтра с утра за молоком тащиться.

Хотя я уже наперед знаю, что будет.

Я позвоню в дверь. Старушка откроет и удивится. Кто вы, скажет, я вас не знаю. Зачем пришли? От вас мне не надо никакого молока. Я жду совершенно другую девочку.

И никак ей не втолковать, что та, другая, была тоже я. В голодном состоянии я неузнаваема. Ничего общего с обычной мной. Совершенно другая девочка.

Да и слава Богу! Если каждый день пользовать одну и ту же старушку, надолго ли ее хватит? И вообще – такие вещи следует держать под контролем. А не кидаться, аки волк, на несчастных прохожих и прочих первых подвернувшихся людей.

Я стараюсь, честное слово. У меня есть список очередности контактов. Вот, всегда с собой, в телефоне. Как ингалятор в кармане у астматика. Как шприц с инсулином у больного диабетом. Я им пользуюсь, как могу, стараюсь не выбиваться из графика.

Просто иногда…

И даже тогда я до последнего, стараюсь себя держать в руках. Отвлечься чем-нибудь, почитать, музыку послушать. Просто, понимаете… Когда меня что-нибудь очень сильно встряхнет. Обрадует, или, наоборот, расстроит. Когда не могу что-нибудь понять или осознать. Короче, когда слабенькая батарейка внутри меня внезапно садится.

 Я понимаю, что так нельзя. Нечестно, неправильно. Я обманываю, я краду. Ведь эти люди мне вовсе не нужны. Мне нужен лишь живой отклик, человеческое тепло.

Иногда, когда у меня внезапно заводится немножко денег, я иду в игрушечный магазин, и накупаю там какой-нибудь яркой дешевенькой ерунды – куколок, бубенчиков, мячиков.

И, если чувствую, что меня вот-вот накроет, выискиваю глазами ребенка. Незнакомого, лет трех-четырех. Необязательно даже симпатичного.

Подхожу и дарю ему что-нибудь.

Дети при этом всегда так улыбаются!

Мне потом этой улыбки на много часов хватает. Бывает что и на целые сутки.

***

 На последней паре завибрировал телефон. Звонила Марина, папина жена.

Пришлось выйти и ответить. Я подумала, что-то с папой. Испугалась. Марина вообще-то редко звонит.

Но оказалось, что с отцом все в порядке. Марина хотела меня в качестве беби-ситтера. Они куда-то внезапно собрались, в какой-то там клуб, на концерт, а у Марининых мамы с папой свои какие-то планы. Так вот, не выручу ли я? Вообще, кстати, меня давно уже видно не было, дети соскучились, все время спрашивают: «Куда сестра подевалась?»

Это она, конечно, врет. Мелкие дети, если кого долго не видят, быстро забывают. Проверено. Но врет она так, что слушать приятно. «Светочка то, Светочка се. Светочка, папа так хотел послушать этих ребят, они так редко выступают, а без меня он не пойдет, ты же знаешь». Я не знала, но прийти согласилась. Хорошо, сказала, посижу, мне не трудно.

Я люблю своих брата и сестру, я уже говорила. Во-первых, сестра и брат, почти родные, я что, совсем монстр? Во-вторых, как можно маленьких не любить? Маленькие – они теплые, нежные, такие все сладкие, что, прям, можно умереть! Честно, я не шучу.

Правда, потом они вырастают. Я много лет наблюдаю за этим в нашем дворе. Ходит такое чудышко неуклюжее в комбинезончике – год, два, три, ну, от силы, шесть. А потом … Откуда что берется? Делаются угловатыми и взъерошенными, как дикие котята, и такими же царапучими.

Хотя с папиными мелкими сидеть, конечно, то еще удовольствие. Они приставучие, минуты сами по себе не пробудут. Мозг выносят иной раз прямо напрочь.

И почему-то они ни капельки на меня не похожи. Белобрысые, розовые, курносые. Копия своей мамы. Точней, две копии.

Но я все-таки их люблю. И потом, это ж не каждый день.

После колледжа я забежала домой. Погуляла с Рыжим. С каждым днем он делается все больше и больше похож на нормальную собаку. Лысины заросли, кости стали меньше торчать. Бегать, конечно, еще не пытается, но походка сделалась тверже. Больше его не болтает из стороны в сторону, не заносит на поворотах. Хотя на лестнице, конечно, приходится еще ему помогать. Поддерживать, особенно, когда вверх. Не повезло ему, что у нас дом без лифта.

По дороге к отцу я мысленно составляла программу: какой мультик смотреть, в какую игру играть. У отца-то нормальный комп, с монитором во всю стену.

Оказалось, обломись. Малые и так слишком много времени проводят за компьютером.

– Ты лучше им почитай. Ведь ты же любишь читать.

Ага. Малышовые книжки вслух. Да и не любят они, когда я им читаю.

Сошлись на раскрасках. Гарик сам раскрашивал своего Чуду-Юду – голова красная, голова синяя, голова, желтая, как солнышко. Я только ахала и восхищалась.

А с Настей мы вместе принцессу раскрашивали. Вышла она у нас загляденье: локоны золотые, глазки голубые, щечки розовые, туфли – черные лодочки.

Платье Настя захотела оставить белое.

– Она будет невеста, лана?

– Нарисовать ей фату?

– Да! Да! Да! И куклу с мишкою на машину!

На другой странице обнаружился принцессин лимузин. Мы его выкрасили красным, сверху посадили куклу и мишку, и пририсовали вокруг много-много разноцветных ленточек. Распотрошили для этого всю коробку с фломастерами.

– Красиво, Настя?

– Да! Да! Да!

– А кашу есть?

– Нет!

– Хорошо. Кашу не будем. Будем йогурт и творожок.

– А мне яичницу, хорошо?

– Ясный пень! Ты ж мужчина.

Я стараюсь с ними не спорить. Детям и так вечно чего-то не разрешают и запрещают. Считается, иначе нельзя сделать из них людей. «Дети должны чувствовать твердую руку. А то потом, когда вырастут…»

Когда я была маленькая, мне тоже не разрешали. «Можно грушу вместо яблока? – Нельзя!»

Спорить я и не пыталась. Тихой сапой пыталась добиться своего. Ждала, когда родители отвернутся, клала незаметно яблоко в вазу, и цапала с края грушу.

Иногда мне такое сходило с рук. А если попадалась, влетало, конечно. Я ревела, долго потом на задницу сесть не могла. Папа с мамой орали. Сперва на меня, потом друг на друга.

– Не смей! Нельзя! Никогда ничего не бери без спросу!

Я и просила! И мне не дали.

– Надо было дать ей с самого начала эту дурацкую грушу! Тебе что, жалко?

– Не жалко! Просто какое тогда будет воспитание? Она должна понимать: сказали «нет», значит «нет». Понять, что по ее не будет! Никогда, ничего, не будет по ее в этой жизни! Чем раньше поймет, тем лучше! Ишь, упрямая какая! Глазищами зыркает! Вся в тебя! Дали яблоко, скажи спасибо. Жри, что дают! Человек должен понимать…

– Ой, да какой она там еще человек…

– Неважно! Даже в этом возрасте! Тем более! Потом вообще поздно будет! Мы же будем виноваты, что вовремя не внушили… Представь, если она вдруг…

Она – это я, если вы не поняли.

Марина, в общем, помягче. На своих особо не орет. Случается, даже разрешает что-нибудь, особенно если занята, и ее достанут. Но в целом тоже любит, чтоб все по плану. Сказала – кашу на ужин, значит, нечего на йогурты зря заглядываться. Яичница, в ее понимании, вообще не ужин, а завтрак. Может, так и надо. Я не разбираюсь. Просто я ж здесь не живу, так что могу, мне кажется, на правах гостя позволить себе…

– Зачем ты сковородку брала? И яйца, они ж все у меня сосчитаны были, чтоб каждому утром… Ой, мамочки!

– Гарик попросил.

– И что? А если бы он луну с неба попросил? Смотри, ты сковородку как следует не отмыла, вот видишь, пристало с краю. Ой, и царапина по дну, ты что, по ней прямо вилкой скребла, что ли?! Вот же лопатка! Мама тебя так дома учит? В другой раз не бери, если пользоваться не умеешь!

– Но, Марина…

– Что Марина? Теперь же пригорать все будет!

– Света же не знала…

– Чего не знала? Что она из себя дурочку строит? Взрослая девка! Не знает, так пусть не лезет! Небось, не у себя дома! Сама, небось, захотела яичницы вместо каши, нечего валить на ребенка! Привыкла там, у себя… Света! Ну, ты хоть фломастеры-то могла собрать?! Ушла – был приличный дом, вернулась… Блин, хоть не возвращайся!

Тут я решила, что с меня хватит. Тратить время, а главное, драгоценную энергию на препирательства я не стала. Быстро всунула ноги в сапоги, руки в рукава куртки…

Отец догнал меня на лестнице.

– Подожди, я тебя отвезу.

– Не надо, пап, на метро ж быстрее.

– Поздно уже. Не хочу, чтобы ты одна в такую темень.

Ха! Пари держу, если б не скандал, отец бы и не почесался. Сказали бы оба вежливо: «До свиданья», и гуляй, Вася. Закрыли бы за мной дверь, щелкнули бы замочком. Сколько раз так было. Нет, тут дело не во мне, конечно, я здесь только предлог. Впрочем, что мне за дело?

– Света, ты не сердись на Марину. Понимаешь, у нас с ней сейчас сложный период.

Я киваю, сосредоточенно глядя в темноту за окном. Там фонари, яркие витрины, остановки, урны, скамейки. Редкие, сгорбленные прохожие. По всему этому лупит дождь. Хорошо, что я внутри машины, а не снаружи.

Понимаю, пап, понимаю.

Понимаю, что ж не понять. Понимать-то я умею лучше всего.

Если б премию учредили за понимание, я б ее давно уже получила.

***

Мать с отцом смеются на кухне. Пьют чай, разговаривают и смеются. Как миллион раз миллион лет назад.

Или, может, не так, я ж точно не помню.

– Представляешь, смотрю, – громко хохочет мама – и эти мне тоже вазу тащут! Точно такую же! В аэропорту, наверно, купили!

Это она про экскурсоводов. Они ей часто что-нибудь из поездок привозят. В благодарность за богатых клиентов.

– Ну, ты представляешь! Зачем мне две одинаковые вазы? Они конечно красивые, но, нет, ну я не могу!

– А ты отдай мне одну, – неожиданно говорит отец.

– Тебе? Зачем? – спрашивает мама сквозь смех.

– У Марины скоро день рожденье. Она, знаешь, как от чешского стекла тащится?

Мама резко перестает смеяться.

– Не поняла. Ты это сейчас серьезно?! Мою вазу – твоей Марине?!

– Но тебе ж она не нужна? И мне не тратиться лишний раз. Я б смог на эти деньги чего-то Светке купить. Тебе что, жалко?

– Не жалко. А только я ее лучше разобью.

– Да почему? Чего ты вызверилась-то, я не понимаю? Сидели, говорили, как люди. Подумаешь, какая-то ваза! Ну, не хочешь – не отдавай.

– Чего, правда, не понимаешь? Ну, ты и… Давай-ка, вали отсюда, поздно уже.

– Да что случилось-то, можешь ты мне объяснить? Я, между прочим, Марине сказал, что в редакции ночевать останусь, в редакции, у нас там завтра с утра…

– Вот и вали в редакцию! Быстро! А то там без тебя не справятся!

– Да что вы все сегодня! ПМС, что ли, у вас коллективный? Из-за какой-то вазы! Сама ж сказала, что не нужна! Да все уже, ушел, ушел… Сама ж потом жалеть будешь. В телефон плакать, ребенком прикрываться… Да чтоб я еще!

 Дверь хлопает. Почти сразу в кухне раздается не то стон, не то всхлип, и что-то грохается со звоном об стену.

Пес взвизгивает и прижимает уши. Я вскакиваю и бегу туда, посмотреть, не порезалась ли мама. И застываю в дверях кухни.

Оказалось, мама разбила вовсе не вазу. А заварочный чайник с листьями.

***

– Итальянский художник, философ и ученый эпохи Возрождения, семь букв, в середине «в».

– Да Винчи. Ты опять кого-нибудь капаешь?

– Кран. Только не я его, а он сам. Не получается до конца закрутить. Вот, капает на мозги. Никак уснуть из-за этого не могу.

– Прокладку надо менять.

– Наверное. Но я не умею.

– Учись. Что, так и будешь всю жизнь ждать, когда твоя мама закрутит с водопроводчиком?

Как он некстати вдруг позвонил!

Да, я злая. Ко мне лучше не приставать. Меня и на себя-то еле хватает, где уж тут разговоры разговаривать. Тем более, с человеком, который сделался дорог, и которого хочешь уберечь от себя самой. Стараешься изо всех сил, чтоб ни-ни.

Когда-нибудь я вырасту, и это будет моей ошибкой.

Потому, что пока ты еще не взрослый, на тебе нет никакой ответственности. Разве что собаку погулять-покормить. Тебе не так уж много нужно энергии. И даже если энергия твоя вдруг на исходе, на самом деле ничего страшного. Упадешь, где стоял, делов-то. Жизнь прекрасно продолжится без тебя.

А взрослым, хочешь – не хочешь, придется вставать и тащиться на работу. И там улыбаться, и вести себя, как положено. Иначе их выгонят с работы, и нечем станет платить за квартиру, еду и прочие ништяки.

Потом… А если ты врач? А если хирург? Или даже ветеринар? А если ты мама и у тебя дети?

Вот моя мама – проплакала ночь, утром встала злая, а ничего: почистила зубы, накрасилась и ушла на работу, хлопнув дверью. Но она может. У нее есть внутренние ресурсы.

А я как буду – не понимаю. Где брать, если нет?

 Хотя у меня в телефоне список контактов. Надеюсь, к тому времени, как я вырасту, он увеличится.

Денис с того вечера не позвонил. Даже смс-ки не прислал. Мол, лечу ворону с перебитым крылом, приезжай в «Хвост и лапы», поможешь, чем сможешь.

Обиделся на меня, наверное. Ну и ладно! И к лучшему, если честно. Уж слишком часто мы с ним стали видеться. Ни к чему это. У меня свой график.

Сегодня после занятий я буду звонить Кате Латышевой. От одной мысли об этом у меня замирает сердце.

Кате я звоню редко-редко. Не потому, что я ее не люблю, а наоборот. Боюсь ей навредить. Боюсь ее потерять. Катя для меня как символ неизменности бытия, последний оставшийся осколочек детства. Вроде цветных стеклышек, которые мы с ней зарывали в песочнице, а потом откапывали всякий раз, проходя мимо этого места. Катя – это мой «секретик».

 Кате не надо заговаривать зубы, она сама, без всяких причин, радуется, когда я ей звоню, спрашивает, как дела, куда я пропала. И ей действительно интересно.

Именно поэтому я стараюсь рассказывать ей поменьше – зачем грузить человека?

Мы с Катей учились когда-то вместе в начальной школе. В первом классе, втором и кусочек третьего. Пока я не переехала.

С тех пор я уже столько школ сменила, как в разных мирах побывала! А Катя по-прежнему учится там же, где раньше. И, когда я слышу в трубке ее голос, мне сразу представляется наш класс, учительница Елена Сергеевна, и ребята вокруг все те же, и та же улица за окном.

Хотя все, конечно, давно другое. Мы с Катей не раз уже это обсуждали.

Елена Сергеевна еще в конце третьего класса ушла в декрет, и больше в школу не возвращалась. Ребята – кто переехал, кто вообще даже уехал из страны. Владка и Кристина в Америке, Нина в Германии, Никита Кружков в Израиле. Родители близнецов Гудиных купили где-то за кудыкиной горой ферму и перевели детей на домашнее обучение. Кто-то в гимназию перешел, после девятого многие, как я, в колледжи поступили.

 А наш класс теперь математический. Много новеньких, которых я не знаю. Катя говорит, есть ребята из Грузии, из Осетии, из Армении и Азербайджана. С Катей за партой сидит Дима из Молдавии. Он ей на алгебре помогает, она ему с языком. Он здорово в математике сечет, на мехмат хочет поступать.

 Даже улица наша давно не та. Кинотеатр снесли, и старые пятиэтажки. По всей четной стороне второй год забор, строят новый торговый центр. Липы вырубили, с которыми мы росли. Их высадили вдоль шоссе, когда мы еще были маленькими. Мы с Катей с ними здоровались, когда проходили мимо. Одну я облюбовала, другую одна. Обнимали их, вешали на них ленточки. Как будто бы понарошку дружили.
Но сама Катя не сильно изменилась. Я не про внешность. Конечно, по телефону, когда звонишь, приходится разговаривать. Даже смс-ку когда пишешь – подбираешь слова. Но когда мы с Катей встречаемся, разговоры нам не нужны. Мы иногда часами просто молчим или обмениваемся ничего не значащими междометиями. Нам достаточно того, что мы рядом.

Если б мы тогда не переехали, Катя бы, наверное, так бы и осталась моей лучшей подругой. Просто не представляю, как с ней можно поссориться!

Но дружить на расстоянии по моему опыту невозможно. Любить можно, наверное (ну, по крайней мере, в книжках так утверждают), а дружить нет. Для дружбы надо видеться каждый день. Друг должен быть всегда под рукой. Когда вместе учишься, или живешь рядом, или у вас есть общее дело. И вы случайно по сто раз в день встречаетесь с человеком глазами, толкаете друг друга локтями, пьете вместе кофе на переменке, забегаете в книжный по дороге домой.

 Фигня это, что друзья познаются в беде. Конечно, если другу нужна твоя помощь, ты ему поможешь. Но суть дружбы вовсе не в этом. Суть в том, что видишь человека – и тебе от этого хорошо.

Можно переписываться, обмениваться смс-ками. Поздравлять друг друга с праздниками и с днем рождения. У меня полно френдов, живущих за тридевять земель, за границей. Я их не видела никогда, и вряд ли увижу. Под настроение я могу часами чатиться с кем-нибудь из них. Они мне много интересного рассказывают про себя, про свои жизни там, далеко. Но все же это совсем не то.

Ничто не может заменить живого тепла.

Но, возможно, нас с Катей развели нарочно, ведь, если бы мы остались вместе, я б наверное давно ее выпила, осушила бы одним глотком! Катя ведь бесхитростная, открытая. Совершенно не умеет защищаться. Жизнь ее ничему в этом смысле не научила.

Я ее берегу. Стараюсь звонить пореже, специально ставлю в самый конец списка.

А я раньше была ужасно беспечной. Но я ведь не знала!

Иногда я подумываю: хорошо бы создать в сети анонимное общество энерговампиров.

 Мы б могли обмениваться опытом. Типа, как выжить, если ты вампир, и как сберечь от себя близких, не превращая их в доноров. Наверняка ведь умными людьми давно все продумано, а я тут мучайся, изобретай деревянный велосипед.

 И еще нужно организовать особую такую, вампирскую скорую помощь. Чтобы, если у тебя край, не звонить кому ни попадя, не впадать в отчаяние, не искать встреч с ни в чем не повинными людьми. А просто набираешь SOS, кто-то приходит, и без лишних слов берет тебя за руку.

***

– Я не понял, почему? Ты испугалась моей мамы? Мы можем никогда больше не заходить к нам домой. Хотя мамы все равно никогда дома не бывает. И даже если она есть, то все равно сидит в своей комнате. Она вообще почти никогда из нее не выходит. Квартиру можно разнести по кусочками, поверь мне, она и носа не высунет в коридор. В тот раз она просто очень сильно расстроилась. Она не выносит, когда что-то идет вразрез с ее планами. Но зато, если самому к ней не лезть…

– Я знаю! То есть я понимаю.

– Но если дело не в маме, значит во мне? Я чем-то тебя обидел?

– Ничем.

– Тогда почему? Ты не берешь трубку, не отвечаешь на смски, отказываешься приходить в клинику. Мне казалось, тебе там понравилось. Между прочим, дядь Женя про тебя спрашивал.

– Скажи ему. Что я приду. Когда-нибудь. Не сейчас.

– Но почему? Что случилось?

– Ну, сперва ты сам долго не звонил.

– Да. Понимаешь, меня немного расстроила твоя реакция на мою маму. Показалось, ты ее осуждаешь.

– Да ты что?!

– Да, сейчас-то я уже понял, что ты ничего такого не имела в виду! Но сначала… Ну хорошо! Ну, прости меня. Я был дураком. Но больше не буду! Обещаю! И давай встречаться как раньше! Знаешь, цирк дяди Семена приезжает. Ну, помнишь, я тебе рассказывал? Который меня жонглировать научил?

– Это который клоун? Помню.

– Ну! Пойдем к нему за кулисы! Я тебе все-все покажу!

– Не пойдем! И не звони больше. Я сама тебе когда-нибудь позвоню.

Как хорошо, что мы вчера встретились и вживую поговорили с Катей! Точней, помолчали. Иначе бы у меня ни за что не хватило б сил на такой разговор.

***

Но он все-таки подкараулил нас с псом, когда мы возвращались вечером с прогулки. Рыжий учуял его издалека, вырвал у меня из рук поводок, бросился, с разбегу поставил Денису лапы на плечи и начал вылизывать лицо.

Сильный стал, здоровый, как сволочь! И такой ласковый! Только я не люблю, когда мне лапы на плечи. Он знает. Подойдет, положит голову на колени, зажмурится, и ждет, когда я поглажу. Ничего вроде бы не делает, только голова почему-то становится с каждою минутою тяжелее. Вжимается как будто в меня.

 – Ну, здравствуй! Выдающийся украинский педагог, вошедший в четверку специалистов, определивших способ педагогического мышления в двадцатом веке. Девять букв, первая «м», в середине «к».

– Макаренко?!

– Да! Кстати, «Педагогическую поэму» я и вправду читал. Мамина студия по ней ставила спектакль.

 Мне показалось, Денис немного похудел за то время, что мы с ним не виделись. Глаза стали больше, скулы заострились.

Может, мама его того, все-таки иногда пользует? Тогда она сука. Или он вырос просто.

 Голос определенно стал ниже. И пух на губах… Да нет, какой еще пух; он, похоже, бреется!

Но мне-то какое дело до этого?

– Ну, давай, зайдем хоть в подъезд, а то люди смотрят.

Мы нарочно прошли мимо нашего этажа, и в квартиру я Дениса не пригласила. Еще чего! Стал бы он опять просить чаю, а чайника больше нет.

Остановились у окна, на площадке между нашим и пятым этажом.

Впервые в жизни я не знала, о чем с ним заговорить. Честное слово, я старалась быть осторожной, не поднимать никаких острых и животрепещущих тем. Но что сделать, если от каждого слова, от каждого взгляда его било током?

– Как Люська?

– На даче со своим детским садом.

– Наверняка ей там не нравится.

– Ну, а как? Мать на гастролях. Я же не могу быть с ней все время.

– А отец ее?

– В Америку с концертами усвистал. Творческие люди, куда там. На кривой козе не подъедешь. Я говорил маме, чтоб с собой Люську забрала, у них некоторые актерские семьи так делают, но мама даже слышать не захотела.

Еще бы! Я ее понимаю.

– То ты один сейчас совсем, да?

– Ага. Слушай! Мы ведь можем пойти ко мне! Можем даже Рыжего с собой взять. Сыграю тебе, наконец, свою песню, а то ты ж ее так никогда и не слышала. И в цирк потом, хорошо? И еще мы можем…

Глаза его сверкнули надеждой. Он коснулся рукой моего плеча. Как нищий на паперти, ей-богу!

Отбросив его руку и отвернувшись к окну, я заговорила быстро-быстро. Пока не успела передумать, не успела еще пожалеть о своих словах.

 – Денис, слушай! Может, тебе это покажется глупостью, но это честное-пречестное слово правда. И даже в интернете написано. Понимаешь, есть такие люди – вампиры. Паразитируют, энергию из других тянут. Не нарочно, своей просто нет. Вот я на самом деле такая. У меня пусто внутри, понимаешь? Совсем ничего нет. Одна звенящая, гулкая пустота. И я в нее чужое тепло засасываю, как воронка. От таких, как мы, надо держаться подальше.

Денис молчал.

– Что молчишь? Смеешься? Не веришь? Я, между прочим, никому еще про это не говорила. Хотя некоторые, наверное, сами видят.

– Почему смеюсь? Верю! Только зря ты себя накручиваешь. Думаешь, у кого-нибудь по-другому? Думаешь, у меня самого не так? Да все люди так устроены! Есть энергия – делятся. Нет – сами ищут, где взять. Круговорот живого тепла в природе. Не в банке же его хранить, и не солить про запас.

 Он взял меня за плечи и развернул от окна лицом к себе:

– Подумаешь делов-то! На, пей!

Кончики его усов щекотались.