Возвращение
Является ли мистико-психоделический опыт просветлением или галлюцинацией? Проблеском в скрытые измерения существования или искажением единственной существующей реальности? Алан Уотс учит, что это зависит от самого человека: он должен вернуться из транса с чем-то, доказывающем реальность произошедшего. Это всегда так, герой должен вернуться с чем-то из путешествия. Неважно, побывал ли он на краю земли, сколько драконов убил, и даже если встретил Бога в пустыне – если он пришел домой лишь с невразумительной байкой, то как тогда люди узнают, что все так и было? Что еще хуже, откуда это узнает сам герой после своего возвращения? Когда сильные впечатления пройдут и одолеет повседневность, откуда возьмется смелость рассказать циникам о чудесах? Но если, напротив, герою удалось вернуться с чем-то в его руке, с каким-то диковинным посохом, с чем-то драгоценным, особенным и сложным…
Вот уже несколько лет я изучаю философию в надежде приобрести ремесло возвращаться с чем-то: придавать форму смутным идеям, улавливать неуловимое, высказать невысказываемое, но чего на свете дороже нет. И на самом деле я все больше и больше погружаюсь в худшую философию. Потому что многие современные писатели хотят выразиться блестяще, но получается это наивно, дилетантски или неоднозначно. А некоторые континентальные философы вдаются в фундаментальные размышления, но, похоже, что-то пошло не так, как бы «выглянуло и обидно», потому что они говорят на языке, который никто больше не понимает. Я хотел пойти другим путем и, кроме того, что решил пойти далеко, постараться вернуться с чем-то сложным, но важным. Из монастырей в Южной Азии, через джунгли в Южной Америке, я поступил в аспирантуру по философии в Мюнхене. Здесь я надеюсь получить навык. Здесь я изучаю – с небольшим и неуклюжим талантом, но, надеюсь в конце концов, для хорошего дела – что такое философия с жесткими стандартами точности и ясности.
Но оказывается, что это философия настолько ясная, что мало кто может ее уяснить. Черт. Что случилось? Должно быть, что-то пошло не так, потому что мне давно никому не удается объяснить, что я делаю. И чем сложнее мне объяснять, тем меньше я понимаю то, что понимаю сам. Я читаю книгу настолько абстрактную и техническую, что на каком-то этапе я спрашиваю себя, не что сказано в книге, а сказано ли вообще. Внезапно возвращается старое сомнение: просветление или галлюцинация? Я вышел на дорогу, чтобы научиться мастерству, но механическая обработка имеет свои изъяны. Ибо, как существует вещество без формы, так есть и форма без содержания: напротив непостижимой мистики стоит пустая схоластика. Что я здесь делаю? Что означает этот эзотерический разговор? Имеет ли он смысл вообще?
Итак, следуя Уотсу, это зависит только от меня. Вопрос в том, присоединюсь ли я к небольшой секте экспертов и буду делать все менее и менее понятного и все более и более невероятного для тех, кто еще не прошел этот путь, или смогу каким-то образом вернуться с чем-то ценным в руках. От меня зависит, например, найти способ показать, что когда Казимир Твардовский и Алексиус Мейнонг (но не Бертран Рассел) полагают, что объект ментального акта не является частью ментального содержания, то это не софистика (и даже если так, то софистика концептуальная и просвещающая) – но актуальный и смелый аргумент, закладывающий базовые условия для познания вообще, что в то же время является чистым парадоксом! Или то, что сопротивление Готтлоба Фреге психологической редукции логики и математики фактически является частью древней борьбы с хаосом. Не исключено, что в моих силах объяснить, почему, по моему мнению, в сухих, скучных книгах происходит что-то очень, очень значительное. А если мне не удастся показать это людям, то, возможно, этого никогда и не было.
Недавно я забыл, как разговаривать с людьми, и без этого умения ничего не предпринимал. Привет, я Дан, и здесь и сейчас постараюсь написать о некоторых вещах, которые считаю важными – с небольшим и неуклюжим талантом, но, надеюсь в конце концов, для хорошего дела.
Сновидения
Жил-был мальчик, который задавался вопросом, почему он не может хорошенько припомнить свои сновидения, и его отец объяснил ему, что трудно удержать то, что подобно морской пене на волнах, ведь сон это помутнение ума. Но мальчик помнил, что иногда ощущения во сне были четкими, как, например, когда он вскочил с криком, что через мгновение разобьется до смерти. Или как в одно утро на весенних каникулах он проснулся, зная, что влюблен в девочку, которую никогда не видел, и он думал о ней и сохранял ей верность до вечера. Неужели сон, как пена?
Мальчик спросил отца, и тот объяснил ему, что размытому сну удается убедить сознание потому, что разум некрепок во время сна, но днем возвращаются силы разума, и он освобождается от ига иллюзий. Затем глаза отца загорелись, и он начал горячо говорить о человечности и просвещении, но мальчик уже перестал его слушать. Потому что для ребенка его отец был, как судья в суде, который предпочитает заключения чужих людей свидетельству человека, побывавшего на месте событий. Ведь человек, проснувшись, находится на некотором расстоянии от сна, так же как свидетель происшествия. И он напрягается, чтобы вспомнить, а это признак того, что его разум слаб сейчас. Во сне же, напротив, человек не нуждается в уме, он осязает что-то своими пальцами, и это «что-то» не мираж. Тогда мальчик пришел к выводу, что размыт не сон, а память о нем. И теперь остается только понять, почему сон и воспоминание так далеки друг от друга, то есть, почему мы быстро забываем захватывающие вещи, как получается, что несколько часов дневного света это как будто несколько лет после сновидения? Но мальчик не знал, как выразить свои мысли, и когда отец закончил, он решил больше его ни о чем не спрашивать.
Бабушка подслушала их разговор, и когда отец вышел, она подошла к мальчику и шепотом рассказала тайну. Сны, сказала она, это пойманные тобою искры, которые подобно солнечным можно увидеть только после заката. Но затем, на рассвете, возвращается ангел, чтобы собрать их, потому что они драгоценны. Мальчик был взволнован открытием, это было гораздо более вероятно. И он решил во что бы то ни стало сохранить искры, раз уж они были так драгоценны. Для этого бабушка посоветовала ему записывать свои сны каждое утро до появления ангела.
Мальчик так и сделал, и написал несколько замечательных историй, но он заметил, что этого недостаточно. Потому что даже когда ему удавалось сохранить сон в письменной форме, что-то терялось в течение дня. Утром он чувствовал, что делал важную заметку, но, когда наступал вечер и он просматривал свой блокнот, ему казалось, что он читает чужой непроницаемый сон. Мальчик обнаружил, что память о сне не только размылась и быстро испарилась, но даже идея сна, хоть и оставалась на бумаге, тем не менее, опустошалась. Мальчик был впечатлен силой ангела, но это огорчило его.
Прошло время, и мальчик получил от отца книгу «Сборник невероятных историй, произошедших на самом деле». Там он прочел о русском человеке, которого царь заточил под землю на сорок лет. В темноте глаза человека стали необыкновенно чувствительны, и когда он наконец вышел на свет, то мог видеть звезды при солнечном свете! Мальчик сразу подумал, что сны подобны звездам, которые не терпят солнечного света. И теперь ему пришла в голову мысль, что можно научиться видеть сны и наяву. Если удастся развить эту способность, то больше ему не придется писать или советоваться со своим умом, он не будет полагаться на память и утешаться только толкованием сна – в его руках будут искры.
С того дня мальчик держал глаза закрытыми, когда мог. Он постиг, что свет это атрофия зрения и усердно трудился, чтобы усилить темноту. Сначала долго ничего не происходило. Но как-то раз на мгновение мальчик взглянул на искру дня. Он почувствовал неописуемую победу и решил никогда не сдаваться. Он также потребовал, чтобы шторки над глазами назывались «веки», потому что, когда они закрыты, вечность и бытие смешиваются. К тому времени, когда мальчик вырос, он мог грезить наяву несколько веков подряд.
Затем однажды, в далекой стране, мальчик победил ангела: взошло солнце, и рассвет не наступил.
Логика
Так что, если безумие ночи не находит оправдания в логике дневного света? Обратное тоже верно. Логика также кажется невероятной, когда она оценивается за пределами своих границ, то есть безумием. И логика, и безумие оправдывают сами себя, но вне себя они теряют смысл. Ничья.
Материя
В некотором смысле сон более материален, чем бодрствование, потому что это час слабости идей и определений: ночь разрушает ярмо форм, и опять доминирует первобытная материя.
Замечание
Скептик – это сумасшедший, изучавший философию, или философ, который сошел с ума, и в любом случае существо опасное, как преступник с юридическим образованием.
Поэзия
Было бы полезно понять различие между загадкой и стихом. Загадка может быть переведена, но стихотворение не подлежит переводу, потому что поэзия – это не идея, которую можно реализовать, а реальность, которая рядится в разные идеи. У головоломки есть решение, но «смысла стиха» не существует, и в то же время поэзия значительна.
А сон? На мой взгляд, сон – стих, потому что хоть он и полон смысла, мы никогда не сможем удержать его. Это грех знахаря, который читает стихотворение твоего сна как загадку, он не ищет рифмы, но притворяется, что расшифровывает их. Так же, как в разгаданном сне стих умирает, так и каждое разъясненное стихотворение – это почивший сон.
Тьма
Свет не только освещает, но и скрывает: приближая, он при этом отрицает отдаление. Если б солнце никогда не садилось, мы бы видели землю лучше, но, прозрев, из-за низко зависшего неба над нашими головами мы презрели бы глубину славы творения: мы не знали бы звезд. Таким образом, те, кто наблюдают за миром только в свете разума, близко знакомы со многими вещами, но, возможно, теряют даль, забывая об оптической селективности тьмы. Платон, например, сравнивал людей с арестантами в недрах земли, говоря, что именно Сократу удалось выйти на свет. Конечно, в этом заключается величие Сократа, но разве не было бы еще лучше продолжать путь – и уходить глубже в ночь?
Бенедикция
Небо сверкает в алом мраке, когда Лиор Эльбаз и его шайка с гиканьем преследуют меня, потому что я танцевал с Михаль в убежище. Я пересекаю пустую площадь и, проскользнув между домами, погружаюсь в древние аллеи, пока меня не останавливает бесконечная бетонная стена. Быстро разворачиваюсь, нужно найти лазейку, боевой клич банды приближается, и тут я останавливаюсь и мешкаю: здесь что-то не так. Почему длинный, без проема или окна коридор должен заканчиваться глухим тупиком? И я возвращаюсь к стене, которая не должна была быть возведена, и действительно, стена согласилась не быть! Дорога открыта и переулок ждет продолжения, но каким образом? Озираясь, осторожно ступаю, поднимаю голову – и понимаю.
Ну, тогда зачем мне убегать? Я усаживаюсь по-турецки прямо здесь и стараюсь сосредоточиться на камешках гравия в моей руке. Я слышу нарастающий визг и раскаты хохота. Улавливаю звук бряцанья железных цепей. И сразу взмах ножа взметает мои волосы, и я поднимаю голову. Широкие улыбки улыбаются с любовью, ведь кое-что они любят в своей ненависти, а именно то, что должно произойти. Но я опускаю взгляд и жду конца сна. И сидя там, в переулке, я лежу в постели, и речи, закупоренные русским языком, тянут меня изо сна до тех пор, пока я не оказываюсь спящим в своей комнате, дома у матери, в пустыне.
***
Полуденное солнце сервировано ставнями ровными ломтями. Через тонкие стены просачиваются голоса: соседи суданцы ссорятся. Но я прислушиваюсь к беседующим на кухне: с кем это говорит моя мама? Размышляя о темных аллеях, встаю с кровати и в это время дверь распахивается мне навстречу. На пороге стоит мужчина с обнаженным торсом, сильный и смуглый, как индейский вождь времен войны железных дорог (хотя воткнутая в рот сигарета кажется мне закладкой в большом, ближе к концу, романе). Его палец пригвожден к строфам в Талмуде, он азартно показывает мне что-то, как будто продолжая наш разговор. Но он медлит, его останавливает мой взгляд. Потому что взгляд мой это взгляд ужаса. В его глазах вопрос: что не так? Но я только стою, разинув рот, некашерный для слов, ведь единственно возможные сейчас страшные слова, которые не осмелюсь вымолвить – нет, нет, я не открою ему, что он – мертв. И пока он смотрит на меня с разочарованием, я напрягаю свои мышцы до боли, каждому органу приказываю: немедленно проснись! И в то время, пока я вот так стою перед отцом в своей детской комнате, я ощущаю себя лежащим навзничь в далекой стране: да, да, я вспомнил, я в мансарде, что на широкой реке, в Богемии.
***
Звон церковных колоколов бешено бьет степ по моему лицу; обычно он рассказывает, который час, но сейчас это поток, который не разобрать ни за что. Я на желтом диване, который сам принес с улицы и вычистил, но у него остался запах, и сейчас, в эту минуту, я утешаюсь им, ведь это знак, что я вне опасности. Когда я поднимаюсь, чтобы сесть, с моего тела осыпаются исчерканные листы: стихов, которые опубликую незрелыми, и письменных заданий, которые отправлю с опозданием. Пристраиваю голову в ладони, отдохнуть немного от набата, от утихшей только что бури. Но через минуту решаю поторопиться и записать свой сон, потому что сразу после пробуждения нас посещает ангел, чтобы удалить ночные видения, искры, которые он жадно собирает в свою корзину и быстро убирается восвояси.
И тут я понимаю причину забвения сновидений, это бенедикция Хавдалы, благословение рубежа на рассвете. Ведь если б нам приходилось нести весь вес сна в течение дня, мы в итоге разрядили бы бремя бодрствования. Если б на суд рассудка сновидец представил четкий, детальный сон, мы бы измучились разбирать перегородки палат домов умалишенных, не ведая, где закончилась ночь и когда начался день. Ведь сон, пока он нам снится, это не сон, а вселенная, даже если созерцать его как сновидение. Ведь когда ты видишь сон, то сон видит тебя… И кто посмеет объяснить ему, что он только грезит, в то время как мироздание прямо перед его взором? Ведь здесь и сейчас сон нельзя отринуть, как загорелую каменную стену. И он реальный и солидный, как русский роман. И он глубокий и многогранный, буквально, как мерцающее в алом мраке небо, здесь, надо мной.
Благодарность
Я должен поблагодарить…
Того, с кем исследовал запрещенное и стыдное.
Ту, чьи поцелуи были равны филистимлянам, которых она навлекла на меня.
И ту, что украла мой горький поцелуй и навсегда разрушила магию измены.
И ту, которая научила меня, что мечты сбываются. Что такое «первый раз» для юноши, если не этот урок? И она учила меня еще многому до тех пор, покуда мне не надоело, и я сбежал, и долгие годы не возвращался к моей учебе.
Я должен поблагодарить многих безымянных, давших мне утешение тогда, ведь возможно, там была благодать.
Я должен поблагодарить ту, с которой опять стал ребенком, ищущим впотьмах опасливо и слепо (в то время как кто-то подсуетился подсластить стыд).
И ту, что ошеломила меня, как молния, высветив мою силу, пока я не превратился в гром.
И ту, грустную, показавшую мне радость в моем будущем.
И ту, которая всегда знала, как заставить меня смеяться, и однажды она помогла мне плакать.
И особенно ту, с которой не разделил даже поцелуя, но она учила меня, и учила, пока мне не надоело, и я перестал убегать.
Я благодарю каждую ошибку и каждое заблуждение, ведь все это стоило того исправления, которым явилась моя жена.
Все чаще и чище удается и мне.
Ревность
Когда я был подростком, я встретил девушку, душу которой жаждал, а тело ее обожал. Она была старше меня, высокая и неизвестная. Я никогда не должен был приближаться к ней, но по какой-то причине она попросила мою близость. Мы страстно бранились и благодарно любили. Но у нее был партнер, и мои молитвы не исправили это. Мы сблизились, но я не перешел рубеж, и долгие годы это будет мучить меня.
Когда она рассказала о той ночи, когда ее изнасиловали, я многое почувствовал, но одна вещь чуть не убила меня. Я знал: где-то между всей ненавистью в моих мышцах и страхом в моем сердце прячется ревность. Я знал, что где-то вовне бродит другой человек, которому ведомо то, что я никогда не постигну. Он видел то, что искали в моей постели мои закрытые глаза.
Он поднялся на вершину горы, которую я против воли моей пожелаю, лишь дойдя до тех сказочных далей, что не становятся ближе, сколько не шагай; я – алчный и опасный, как мистик, подглядывающий за Богом.
И к моему ужасу, то, как он достиг этого, не устранило ревности. Я как будто примерил его грубые ботинки и стал похож на того, кто растоптал цветок.
Репатриация
Мы прошли через центр абсорбции, но вряд ли были абсорбированы. Думаю, что мы продолжали парить примерно на уровне второго этажа. Возможно, мы колебались, хотим ли приземлиться здесь, потому что снизу мы слышали ужасные крики. (Соседи на первом этаже постоянно визгливо ругались, угрожая убийством и самоубийством). Впрочем, позволительно дать этому другое объяснение.
Родной язык
Я представляю, как он ухаживает за мной однажды, когда маму задерживают на работе. Он кормит и купает меня без слов. Иврит, который он желает для своего сына, еще не привычен ему. И в любом случае молчать было его натурой. И его мудростью.
Во всех своих исследованиях он не нашел ничего, достойного высказывания, и теперь речь это ложь, которую он допускает только считаясь с другими. Тогда как в те дни я еще не был «другим» и ничего не прошу у него. Я просто с любопытством наблюдаю за ним, и он возвращает мне любящий взгляд, и я загипнотизирован дымом, клубящимся в его улыбке.
Я представляю, как мы молчим вместе часами.
(Позже удалось передать мне иврит, но с некоторым инородным качеством: очевидно, что он мой родной язык, но мой первый язык – тишина).
Текст
Вчера, когда я читал книгу в саду, вышло солнце из-за облаков и в его лучах неожиданно обнажилась текстура бумаги. Я обнаружил, что лист не совсем гладок, а, скорее, сделан из смешанных борозд, немного похоже на египетский папирус, и всплеск желтого отблеска усилил это впечатление. И вдруг я увидел шрифт на листе – не в качестве набора букв и знаков препинания, а как изящные цветные пятна поверх шероховатой ткани. Подумать только, ведь это чудо: фокус зрения остался прежним, но то, что я видел, испытало большое изменение.
Это магия словесности, текста, но также и проклятие. Пятна краски на бумаге превращаются в другие миры, это феномен. Но из-за того, что мы погружены в созданные текстом миры, мы не замечаем еще и чернила, и бумагу, которые в этом мире, и это – трагедия.
Трагедия, потому что событие совершается не только в момент чтения. Возможно, человек хорошенько пеленует свое сознание идеями и символами и, таким образом, становится слепцом по отношению к большой части воплощенной реальности.
Иду
Я иду между вами взволнован и напуган, как тигр среди овец. Знайте, что нет такого нежного животного, как тигр в кругу овец. Каждый шаг моей поступи – шедевр кротости. Каждый выдох свой я усердно стерегу, чтобы не прорвался голос зверя из моего чрева. Я впиваюсь взглядом под ноги и лавирую между божьими тварями, ведомый чувством, которому трудно дать название.
Я не позволю себе выражения, в котором нет мягкости; грубость – вот единственное преступление в моем мире. Моя мораль проста: мораль деликатности. Как сказал в свою очередь некто: «Не причиняй никакого дискомфорта, чтобы никто из вас не избежал моего лика».
Посмотрите, как каждый жест моего тела является одновременно клятвой: я не сделаю больно мухе. Посмотрите, как я расположил к себе гостей, и любой, кто взглянет на меня, учится: я не сделаю больно мухе. Все мое существо взывает внять мольбе: я не обижу муху. Посмотрите, как я превратил свой мех в белую тряпку, и, помавая этим флагом, склонив голову, я иду: испуган и взволнован между вами.
перевод с иврита Марины Стратиевской