IN MEMORIAM
Михаил Юдсон. Еврейский писатель 21 века
Страшную весть о кончине Михаила Юдсона я получил ранним утром 21 ноября 2019 года, по дороге на международную конференцию еврейских писателей в Иерусалиме «Кисуфим». Миша должен был принимать в ней участие. Он заболел так неожиданно и невообразимо, что его отсутствие рядом с нами невозможно было представить, и я до последнего дня, вопреки здравому смыслу, надеялся, что случится чудо, и Миша перестанет дурачиться, встанет с койки и приедет, как всегда приезжал из каких-то невероятных «чуланов», как он любил писать, в которых он прятался от такой невыносимо назойливой, такой ребячески надоедливой реальности. Втайне я верил, что снова повторится эта игра в прятки, и Миша снова одержит в ней победу, превратившись в метафору, неологизм или порхающую запятую. И когда этого не произошло, я впервые по-настоящему почувствовал, что такое «кисуфим». Незадолго до начала конференции Александр Мелихов спросил меня о значении этого слова, автоматически переводимого с иврита как «тоска», а литературно – как «стремление», слова, кажущегося столь неподходящим для жизнерадостного и деловитого литературного мероприятия. Поломав голову над этим трудным и очень еврейским понятием, я ответил, что кисуфим – это мечтательное томление. В то утро, когда Мишино отсутствие стало окончательным и бесконечным, я понял, что ничего не соответствует ему лучше, чем эти два слова, которые он непременно превратил бы при помощи своей золотой алхимии в какое-нибудь невозможное «мечтание кис суфи им» или «мечтаем-с, ки-суфим есьм».
На конференции Миша должен был принимать участие в круглом столе, в котором, помимо прочего, мы собирались обсудить (о господи, в который раз!), что такое русско-еврейская литература и существует ли она еще сегодня. Тем утром, которое навсегда останется для меня хтоническим чудовищем Темутром, жадным и безжалостным, каких так обожал изображать в своих романах Юдсон, я убедился, что да, она несомненно существует, потому что существуют «Лестница на шкаф» и «Мозговой». И дело, конечно, не в том, что Миша был евреем, не в том, что жил и умер в Израиле, а в том, что писал строки-кисуфим на изобретенном им русско-еврейском, «изрусском» языке. Наш общий друг Яков Шехтер говорит, что еврейская литература это та, что направляет свой взгляд вверх, к небесам. Я обычно по привычке с ним спорю, но сейчас понимаю, что, возможно, он прав, и мечтательное томление букв и слов, как и городов и народов, времен и сердец, воплощенное в виртуозном поэтическом искусстве, делает Юдсона для 21-го века тем, кем был для века 20-го Исаак Бабель. В своем невероятном, бесподобном языке Миша воплотил не только томительную мечту русско-еврейской литературы, но и столетнюю поэтическую задачу русско-израильской литературы: заговорить на израильском языке по-русски. Его кисуфим – это тоска по слову, означающему Бог знает что, по «чужой земле», не знамо какой, по «мозговому» другу, живущему неизвестно где, по братству учеников и учителей, учащих неизвестно что, по лестнице, лествице и листвице, ведущей неведомо куда. Это мечтательное томление об обетованных земле, слове, друге, общине и спасении было содержанием и сутью его русско-еврейского и русско-израильского письма.
Незадолго до Мишиной смерти, судьба подарила мне возможность написать о нем статью для новой Еврейской энциклопедии. Новизна этой энциклопедии, как мне думается, должна состоять в том, чтобы соответствовать той сложной и хаотической конфигурации «еврейского», в которой мы сегодня пребываем и которая живет в нас. Миша не просто заслужил место в этой энциклопедии: он есть само ее воплощение, и, может быть, это символично, что первая энциклопедическая статья (помимо Википедии, конечно) об этом выдающемся русском писателе была написана на иврите. Поэтому я позволю себе привести здесь несколько выдержек из этой статьи, разумеется, в переводе на русский. Миша читал ее, кое-какие биографические данные подправил, кое-что уточнил, и поэтому на сегодняшний день это, вероятно, наиболее полная и достоверная биографическая справка о нем. Я обещал Мише перевести эту статью на русский, что и делаю с опозданием, внося в нее необходимые добавления.
Михаил Исакович Юдсон родился 20 января 1956 года в Сталинграде (ныне Волгоград). В 1982 году закончил физико-математический факультет педагогического института и в течение нескольких лет преподавал математику. Репатриировался в Израиль в 1989 году, в 1992 вернулся в Россию и прожил там до 1999. В 1997 году провел некоторое время в Нюрнберге в Германии. В 1999 году он вернулся в Израиль, поселился в Тель-Авиве и больше его не покидал. В том же году он стал помощником главного редактора журнала «22» Александра Воронеля и выполнял эту работу вплоть до 2016, когда журнал прекратил свое существование. С 2016 года Юдсон, совместно с Яковом Шехтером, был главным редактором журнала «Артикль».
В 1990-1991 новелла Юдсона «Год 5757-й» была опубликована в номерах 73-74 журнала «22». Первое издание романа «Лестница на шкаф», включающее первые две части, увидело свет в 2003 году в санкт-петербургском издательстве Геликон Плюс (переиздано московским издательством ОГИ в 2006). Роман был написан в 1996-1998 годах, когда автор жил в России и недолго в Германии, и там же происходят события первых двух частей романа. В 2013 году в московском издательстве Зебра-Е вышло новое издание романа, включающее третью, израильскую, часть, написанную в 2002-2010 годах. Третья часть, в основу которой легли идея и сюжет новеллы «Год 5757-й», составляет две трети объема романа в его окончательном виде.
Роман «Мозговой» Юдсон начал писать, по его словам, в 2012 году. С 2015 публикуются отдельные главы, в 2019 незадолго до смерти он передает в издательство Зебра-Е окончательную версию, а в 2020 роман выходит в печать. В том же году журнал «Артикль» публикует главы нового, оставшегося недописанным романа «Четверо». Помимо романов, перу Юдсона принадлежат рассказы «Власть тьмы, или Регистрация» (22, № 146), «Новые приключения лилипута» (22, № 150), «Зона Оз» (Нева, № 3, 2011), «На постпоследнем берегу» (Нева, № 4, 2012), «Француз» (Семь искусств, № 8-45, 2013), а также пьеса «Ревизор-С» (Семь искусств, № 3-28, 2012).
Виртуозная поэтическая проза Юдсона выражает многосоставное сознание, в котором соединились поэт-бродяга, смятенный эмигрант, одинокий воин и странствующий философ. В жанровом плане наиболее ранняя проза Юдсона может быть определена как антиутопия; в дальнейшем она развивается в более сложную форму, которую я бы назвал сюрреалистической пикареской. Позднее, в «Мозговом», письмо принимает форму галлюцинаторной урбанистической поэмы-фантазии в стиле нуар. Особое распространение, отчасти благодаря самому Юдсону, получило сравнение его письма с «Поминками по Финнегану». Однако на деле оно не бесспорно. Нет сомнения, что и Джойс, и Хлебников, и вообще русский авангард 1910-30-х годов оказали существенное влияние на писателя, но его поэтика все же достаточно самобытна. От авангардистского маньеризма ее отличает глубокий органический лиризм; это не игра и не эстетический эксперимент, а работа по созданию на стыке естественных языков нового языка, который, оставаясь вполне коммуникативным, позволил бы познать и обжить новую культурную реальность, состояться и реализоваться в ней, так сказать, не выходя из дома, то есть не покидая «чулана» черепной коробки и не расставаясь ни на миг ни с одним из ее обитателей. Поэтика Юдсона магически соединяет эгоцентрическую интровертность Пруста, драматический кошмар Кафки и реалистический мифологизм Павича.
Юдсоновский стиль начал формироваться в «Году 5757-м», созрел в «Лестнице на шкаф» и достиг вершины в «Мозговом». Судя по главам недописанного романа «Четверо», этот стиль должен был расширить свой арсенал в направлении более легких, юмористических выразительных средств. Монументальная «Лестница на шкаф» описывает путешествие героя нашего времени в мире книг, в море цитат, среди аллюзий и ассоциаций, в тумане снов и фантазий, в мультивселенной параллельных и альтернативных историй. Это новая и вечная история Вечного Жида, разворачивающаяся в трех основных психо-культурных очагах еврейской памяти и неразрешимых комплексов: отношения любви-ненависти с Россией, все более погружающейся в новое темное и ледяное средневековье; плен виктимности в Германии, постепенно «излечивающейся» от пост-холокостного синдрома; и досадная культурная вторичность Израиля, столь контрастирующая с еврейской мифологической первородностью, Израиля, разрывающегося между историческими оптимизмом и пессимизмом. В «Году 5757-м» и первых двух главах «Лестницы на шкаф» гибридный язык характерен в основном для речи автохтонного населения тех мест, где разворачивается сюжет, и значительно меньше – для главного героя и рассказчика; он присутствует в диалогах, именах и прозвищах, но многие описательные фрагменты свободны от него и сохраняют традиционные формы. В третьей части гибридный язык свойственен уже и главному герою, и смешанной речи, но в несколько меньшей степени – рассказчику. В «Мозговом» герой и рассказчик сливаются воедино, и фантастический юдсоновский язык распространяется по всей территории дискурса (в романе «Четверо» рассказчик и протагонист снова разделяются, но единство речевого стиля сохраняется). В идейном плане такая идентификация героя как рассказчика, локализация сюжета в израильском пространстве, пусть и наполовину фантастическом, и стилистическое единство различных голосов, звучащих в романе, хотя и не без индивидуальной речевой характеристики героев, свидетельствует об отдалении Юдсона от культурной маргинальности. Эта динамика проявляется также в том, что социальная тематика сокращается, письмо приобретает более индивидуалистический характер, что говорит об отдалении от минорности, характерной для еврейской литературы на нееврейских языках, написанной в странах рассеяния. Проблематика кочевничества и первых этапов эмиграции уступает место сложному мироощущению оседлого эмигранта со стажем.
Таков… был… путь Михаила Юдсона сквозь культурный и литературный кризис современности. Для него он состоял, прежде всего, в соскальзывании литературы к вульгарной простоте, в пренебрежении главным – чудом преображения слова. Он был чрезвычайно мрачен по части оценок будущего литературы, хотя и оставался неизменно щедр в своих рецензиях, эссе и интервью. Последним его интервью, которое мне посчастливилось провести вместе с ним, была беседа с Игорем Губерманом. Я хочу привести здесь один из вопросов, который Миша задал автору гариков, и который немало говорит о его, Мишиной, собственной заботе: «Вы пишете что-нибудь в стол? Как Марк Твен, Набоков оставляли для будущих, более понимающих читателей?». Думаю, Миша втайне надеялся, что каждый писатель пишет что-нибудь в стол, поднимаясь по лестнице мастерства к совершенству, и на вершине этой лестницы его встречают эти прекрасные, более понимающие читатели. Очень надеюсь, что они существуют, и что они рано или поздно откроют для себя и его книги.