ТИПАЖИ ИЗ «ДОМА СКОРБИ»
Инбаль
Инбаль – моя соседка еще с первой госпитализации. 40 лет с небольшим, двое взрослых детей, тяжелый развод и последующее общение с уже бывшим. В результате депрессия. Типичная история: ухудшение, апатия, “забыла” пить антидепрессанты, потом как-то неожиданно для себя выпила огромную дозу риталина и еще много чего-то подобного. Дети нашли – и вот она тут. Когда-то Инбаль писала детские книжки. Работала в книжном магазине продавцом-консультантом. Потом резко ушла с работы – и вот напилась таблеток. К ней приходят папа и мама, тихие, грустные ашкеназы. Папа преподает в паре колледжей что- то на стыке юриспруденции и политологии. Раньше преподавал в университетах, но ушел, не выдержав общей либерализации академии. Немного говорит по-русски (выучил в академических целях), тренируется на мне, я не против. Инбаль – стройная женщина среднего роста, европейской средней внешности с умными и до жути грустными глазами, в которых всегда только одно: “Я ничего не хочу, я ни во что не верю, я ничего не жду, оставьте меня в покое”. Много спит, много курит. Очень мало и очень тихо говорит. По сравнению с тем, какой она пришла, конечно, она уже живчик. Недавно ей разрешили выходить во двор и питаться в общей столовой за пределами отделения. И даже сменить больничную одежду на обычную. И она уже может сходить в душ (ну, если вы хоть как-то знакомы с депрессией, то знаете, что искупаться в этом состоянии крайне сложно, это сродни подвигу и съедает силы трех дней). Сегодня предложила ей посмотреть «Гордость и предубеждение», сериал классический, есть у меня вкомпьютере – и она согласилась! Отношения с бывшим настолько болезненны, что она не готова об этом говорить даже с врачами, физически не может, ее начинает скручивать и она теряет голос. Вначале очень много плакала. Бесконечно и совершенно бесшумно. Потом очень много ела, прямо пожирала еду, почти без разбора, совершенно не чувствуя вкуса. Сейчас плачет поменьше. Ест уже, подбирая вкусы и даже немного получая удовольствие. Начала рисовать и делать объемные фигуры как барельефы, только на бумаге и из картона. Я очень к ней привязалась. Мы с ней провели множество бесед – без слов, молчаливых и насыщенных, сидя в курилке и в комнате. Таких, которые начинаются кивком и заканчиваются вздохом. Она не знает, когда сможет выйти, ее это не интересует. С папой они тоже ведут такие долгие беседы без слов, кивая и вздыхая время от времени.Она все время чудовищно уставшая, настолько, что засыпает со снотворными. Утром за завтраком я рассказала ей анекдот: “Больной, проснитесь, вам надо принять снотворное,” – оказалось, что вчера с ней приключилась именно такая история! Это было впервые, когда я увидела, как она улыбается. И, наверное, это глухое покашливание было на самом деле смехом. И, знаете, – я горжусь этим, я нечеловечески горда тем, что смогла вызвать этот глухой смех и эту тень улыбки.
Шай
О, Шай! Высокий, широкий, тренированный, лысый (что вырастает, обривается, дабы скрыть раннюю лысину, знаете такой прием), спортивный, хотя небольшая обрюзглость и выдает, что последние полгода не тренируется. Но общего впечатления это не портит. У него громкий очень мужской голос, гордая спина и любимая собака. Друг иногда приезжает выгуливать псину, присылает небольшие видео и много фоток. Шай их пересматривает и плачет огромными обильными слезами.
Его привезли с помпой. он вошел в отделение, возвышаясь над целой свитой врачей, медбратьев и санитаров. Вокруг него суетилось болото в униформе, а он гордым эсминцем прошел в курительный дворик и занял его весь. Почему именно наше отделение? А потому что он решил пойти сюда, ибо только у нас есть такая роскошь, как курилка, доступная круглосуточно. Курильщики остальных отделений выходят до 10 вечера курить у входа в здание. А ночью Шай мучительно плачет.
Он говорил громко, агрессивно, срываясь на рык и угрозы. Казалось, что он говорит из-под потолка, снисходя божественной милостью к презренным смертным. Вначале нас всех выгнали из дворика, мол, ну, сами понимаете, давайте все отсюда, от греха подальше. Наша комната самая близкая к курилке, так что я открыла окно и под испуганно-возбужденное кудахтанье соседок по палате наслаждалась раскатами его угроз. Тут было все: и обещание рек крови и переломанных конечностей. «И я за себя не отвечаю, если вы не выполните то, что вы мне тут обещаете. И позовите доктора Коэна, я только с ним собираюсь говорить!» Позвали, говорил. И другого затребованного тоже позвали, ну, по телефону вызвонили, в полдвенадцатого ночи. Через полчаса я решила, что нафиг: если рек крови не было и конечности не летают до сих пор, – то и не полетят. Вышла курить. во дворике было тихо, Шай сидел, заняв собой одним всю скамейку, рядом с ним дымился черный кофе в больничном стаканчике (значит, сделали в отделении, несмотря на запрет горячих напитков после 11 вечера). курил, устало и скучающе поглядывая по сторонам. Я нагло уселась напротив, нарочито проигнорировав боевую стойку находящегося там персонала. Так и сидели друг напротив друга, курили, разглядывали в упор, почти в гляделки играли. “Они не отвечают на мой вопрос!” – пожаловался Шай. “Ну, есть вопросы, которые надо задавать, а не получать на них ответы. Ответ портит всю историю,” – подобные типы склонны философствовать при наличии ума, и в таком случае крайне забавные собеседники. Репутация в отделении у меня как у тетки умной и уравновешенной, знающей границы безопасности, так что персонал только переступил с ноги на ногу и не вмешивался. “О!” – поднял сигарету Шай, взял чашку с кофе и перебрался на мою скамейку. Персонал подтянулся, но мешать не стал. Проболтали мы с ним полночи. Он категорически отказывался госпитализироваться: показывал фотографии собаки. Когда он резко обрывал пытавшихся с ним заговорить других психов, персонал тихонечко тех уводил в сторону, чтобы не мешали.
Он остался. Его поместили в отдельную палату. Оттуда иногда раздавались крики и ругань. Иногда там кто-то что-то швырял. Персонал тусил рядом с его палатой круглосуточно в количестве по пять-шесть мужиков (обычно там на стульчике перед дверью сидит одинокий скучающий санитар). Иногда обдолбанного Шая выпускали покурить, в сопровождении. Он шел шатаясь, узнавал меня и звал поговорить. Но это у него плохо получалось. Несколько раз его привязывали ремнями. К концу недели он уже появлялся под присмотром одного санитара или медбрата, притихший, слегка сутулившийся. Местная бой-девица, разрушительница всех мужских сердец отделения (способных еще на разрушение), не отходила от него ни на шаг. Но Шай был непреклонен, и бедняга потеряла к нему интерес. Сейчас Шай уже находится на общих основаниях, из отдельной комнаты его всячески пытаются выселить, но он организовал себе там уютное гнездышко, наполнил его всяческой жратвой, вкусняшками и перекусиками, и выезжать не собирается. Мы по-прежнему сидим во дворике, курим, ведем отвлеченно-философские разговоры о всякой фигне. Меня он прозвал “сарат атабаот” –«властительница колец» – за колечко с эльфийской надписью с «Али-экспресса». Потом переименовал в “сарат аэшколот” – это его импровизация на тему “иш эшколот” – то есть очень умный и талантливый, на высоком иврите, всячески одаренный. Мое имя он запомнить категорически не в состоянии. Меня немного смущает, но чертовски приятно, когда Шай, немного раскачиваясь из-за лекарств, рассекает по коридорам и орет: “Сарат атабаот! Сарат аэшколот! Пошли курить! А то я щас тут всех убью! Только ты умеешь меня успокоить!” Наверное, именно так я себе всегда представляла Барона Пампу, моего любимейшего персонажа.
У Шая биполярное расстройство, посттравма, сдвиг и еще разное по мелочи. Говорит, врачи обдумывают возможность шизофрении. При этом он занимается кучей всякого интересного. Например, у него есть сайт, полностью посвященный тому, как готовить в мультикукере, который он и продает (да, я уже сделала себе гешефт и получила домой мультикукер на четверть цены дешевле), на сайте более 300 подробно написанных рецептов. Он фитнес-тренер, разрабатывает программы для бодибилдеров. Специалист по всяким биодобавкам для различных целей. Ему под сорок. Он большой красивый сильный мужик, больше всего на свете боящийся нанести кому-то вред и плачущий огромными прекрасными слезами.
Кеас
Он появился вчера. Старикашка внешне неотличим от допившихся до коричневой кожи русских. Сутулый, морщинистый, с отвисшей нижней губой, коричневыми неровными зубами, сметливые блестящие глазки при необходимости тут же туманятся и тупеют. Умудрился пронести травку, к радости части мужского населения отделения. Обслуга бегает, нюхает, шмонает – но совершенно безрезультатно. Кеас гениально уходит в несознанку, размахивает руками, шлепает что-то невнятное губами и убедительно не понимает, чего от него хотят. Переходить к личному пристальному осмотру никто не решается, и только разводят руками. Кеас, уловив мгновение, типически подмигивает и кривит лицо, на лекарства трава ложится неравномерно, мужчины ходят, сшибая предметы живой и не очень обстановки, валятся со скамеек и счастливы до икоты. Кеас счастливо жмурится и перетирает волшебный табачок в салфетке, которая таинственным образом исчезает бесследно при появлении неблагонадежных товарищей. Не участвующие в празднике жизни психи не вмешиваются, зато потребление воды заметно возросло среди мужской группы, что тоже настораживает обслугу. Ох, опасаюсь я за них, просто в шаге от тревожного расстройства люди находятся с элементами паранойи: не видят они суслика, но точно знают, что он где-то там есть, хотя и сомневаются. Это общее состояние только усугубляет. Я, конечно, болею за команду психов, хотя в целом мне это все не нравится. Я продукт карательной психиатрии. Страх перед ней, похоже, стучит в мое сердце, даже и без непосредственного личного опыта карательного лечения.
Левана
Мое знакомство с Леваной началось не совсем удачно. В отделении я ее, конечно, видела, но не общалась ни разу. Но вот как-то я сидела в кафетерии за столиком и объясняла подруге, как переносить вытачку и стоит ли ее переносить или убирать. Говорили мы, как обычно, на суржике: то на иврите, то на русском, то через слово. Тема увлекательнейшая, говорили по видео, показывая друг другу эскизы, рисунки, одновременно делая наброски, стараясь говорить, рисовать, показывать и смотреть одновременно -в общем, занятие, требующее максимальной сосредоточенности. Поэтому я совершенно не заметила, когда рядом со мной появилась агрессивно настроенная барышня и громко и настойчиво потребовала объяснить, что я против нее имею и почему собираюсь ее убить. Сказать, что я была удивлена – ничего не сказать. Это было слишком неожиданно, чтобы даже удивиться. Совершенно не понимая, о чем речь, но памятуя в том, где я, в общем-то, нахожусь, я постаралась как можно спокойнее и понятнее объяснить, что ничего против нее не имею и никаких страшных планов не строю. Особенно против нее. Она повторила свою претензию с прежней агрессивностью, добавив, что вот только что слышала, как я несколько раз сказала, что я знаю несколько способов ее убрать. Тут я, стараясь изо всех сил сохранять серьезность (что было сложно, потому что хотелось ржать как конь), постаралась опять же максимально спокойно и доброжелательно объяснить, что речь идет исключительно о вытачке, вот, мол, посмотри, вот, я говорю с подругой, вот она, помаши ей ручкой, а вот рисунки, а вот вытачка, и я предлагаю убрать ее, ЕЕ, а не тебя, милая барышня, ибо к тебе я вообще ничего не имею, ни плохого, ни хорошего, насколько, что ты мне вообще по барабану. Барышня постояла несколько минут и, ничего не сказав, резко ушла.
Уже когда я вернулась на повторную госпитализацию и оказалась с Леваной в одной комнате, я узнала, что на самом деле это очень нежный, чувствительный и ранимый человечек, не имеющий ни к агрессии, ни к желанию кого-то обидеть никакого отношения. У нее множество диагнозов (включая шизофрению), из-за которых ей требуется некоторое время, чтобы заданный ей вопрос воспринять, разобрать на составляющие, найти внутри себя ответ, собрать его в предложения – и после этого произнести. На это уходит до нескольких минут. И ни в коем случае нельзя переспрашивать или как-то выказывать недовольство или нетерпение: Левана начинает нервничать, новый вопрос или фразу надо ей заново разбирать и понимать, и вся процедура идет заново, при этом ее лицо, на котором сохраняется всегда неприветливое сосредоточенное выражение, становится агрессивным, хотя на самом деле это только означает, что она растеряна и изо всех сил пытается сформулировать ответ, и ей очень неприятно, что она причиняет неудобство. Для израильтян подобное общение – пытка, мы говорливы, обильны и нам физически необходимо заполнить собственным голосом любую тишину. Так что бедной Леване приходится очень сложно. У нее проблема и с физическим контактом. Ей сложно, когда до нее дотрагиваются, сама она крайне редко до кого-то дотрагивается. Но однажды, когда мне было очень-очень- очень плохо, мы сидели в нашем дворике-курилке и больше никого не было. От отчаяния я попросила у нее, не может ли она меня обнять. Она внимательно долго смотрела на меня, нервно двигая плечами, ногами, руками. “Тебе нужно почувствовать любовь сейчас?” – спросила она меня резко и грубо.- “Угу,” – я кивнула, даже уже и не надеясь на объятие, вспомнив, что Левана и обнимашки – несовместимы. Она опять замолчала, поднялась со скамейки, встала передо мной, переступая с ноги на ногу и поводя плечами. “Хорошо”, – ответила она и обняла меня нежно-нежно, крепко прижав и поглаживая по спине. Потом отстранилась, посмотрела на меня без тени улыбки: “Ты знаешь, я не в теме обнимашек, я обычно вообще ни до кого не дотрагиваюсь, но тебя я могу сейчас обнять”, – и снова обняла меня. Я плакала, она гладила меня. Потом отстранилась, повернулась и ушла. С тех пор прошло несколько дней. Каждый раз, когда я хочу до нее дотронуться (приобнять, погладить по руке, по спине), – я обязательно спрашиваю. И далеко не всегда получаю разрешение.
Левана много спит, немного курит, говорит благословения на еду, соблюдает шабат. Когда приходила ее мама, то я подслушала сквозь сон, как Левана сказала: “А это Неся. Я ее очень люблю. Она тоже религиозная и даже не курит в шабат. И свет не зажигает, как я. И я могу ее трогать. Иногда”.
Она не любит больничную одежду. Ходит в джинсах- стреч и футболках. Пристально следит за тем, какие лекарства ей дают. Иногда шутит. У нее хорошо получается, она на самом деле подмечает забавное в ситуациях и даже в себе самой. Очень жалеет, что не может читать, она не может сосредоточиться, и слова разбегаются во все стороны. Поэтому читать она может – если очень надо, но для удовольствия, увы, нет. Поэтому в шабат ей сложно и скучно.
Ей под тридцатник, она тут давно. И, возможно, навсегда. Хотя, вероятно, ее переведут в хостель, если найдут подходящий, но не торопятся. И ей тут привычно, и к ней уже привыкли…
Хана
Под шестьдесят, а может, и шестьдесят плюс, довольно ухоженная, короткая, идущая ей стрижка, хорошо прокрашенные в черный волосы, очки. Полновата, но вполне сообразно возрасту и социальным стандартам. Резкие черты лица, совиные, движения тоже довольно резкие, но не стремительные. Неприятный, слегка истеричный голос, интонации, типичные для восточных евреек из Тель-Авива. В общем,следит за собой. Но очень громкий голос, и очень резкий, мне постоянно хочется спрятаться под стол и свернуться калачиком, чтобы она меня не заметила. У нее по любому вопросу есть свое мнение, и оно, как водится, единственно верное. Она опекает всех тихеньких, вечно слышно, как Хана кому-то объясняет, когда и как надо ходить в душ, туалет, какие таблетки пить, а от каких отказываться, кто из медперсонала человек, а кто не очень, на врачей льются потоки проклятий. «Я вот уже в душ сходила, прямо с утра, как встала – это очень важно, ты слышишь?» (Да все слышат, господи, семь утра, дай, сука, поспать уже! А ведь орешь-то на расстоянии двух палат от меня!)
«Вот щас все ЭТИ, ну, ты поняла, искупаются, потом душ помоют, хотя как они моют! боже! разве это мыть! вот тогда и пойди, не сейчас!” “Ты чего кока-колу пьешь! ты с ума сошел! это же яд! чистый яд! брось немедленно! (Это уже на улице, черт, а слышно, будто мне в ухо вещает)”. “Какие прокладки у тебя? достань, покажи! эти хорошие, да, вот когда мне надо было, а мне уже не надо, да, но когда я пользовалась, только такими, да… что говоришь? у тебя “убегает”?- (Это значит, что ей тихонько пожаловалась эта несчастная просвещаемая, что до туалета не всегда успевает, потому что из-за лекарств заторможенная и медлительная). – Ну так положи подкладку сейчас! мокрые?сейчас? ну ладно, тогда пойди все-таки в душ и положи потом прокладку, слышишь?” “Они все ненавидят меня, они хотят убить меня, им только дай шанс, я уж их знаю! пригрела змей! я слишком хороший и добрый человек, вот любая мразь и пользуется!”
Каждый день хотя бы один раз, а обычно больше, она устраивает настоящее представление. Крики, проклятия, бросания на пол, громкий стук в двери. Особенно в тот день, когда врачи в отделении и всех психов вызывают на разговор, это раз в неделю устраивается. Тут Хана прекрасна, если вы любитель мелодрам индийского толка, только вместо танцев – крики. Она жалуется на то, что у нее болят зубы и требует от врачей срочно отправить ее к зубному. Крики продолжаются до четверти часа, после чего Хана спокойна и улыбчива, выходит покурить и провести пару-тройку светских бесед. Поэтому никто так и не знает, болят ли у нее зубы на самом деле. Привезло ее сюда семейство, поэтому жалобы на них постоянны и жестки. Вперемешку со слезами, мольбами, угрозами и шантажом. По телефону она тоже говорит громко и внятно.Про ее диагнозы мне ничего не известно. Но она меня пугает до жути. Я бы в истории болезни написала наглость, бестактность, высокомерие, дурной характер… но ведь это все может быть и симптомами. Здесь ни в чем нельзя быть уверенным. Каждый из нас, психов, полон боли и ужаса, которые каждый выражает по-своему, кто-то слезами, кто-то апатией, кто-то жалобами, кто-то агрессией, а кто-то как Хана – драматическим театром.
Юда
Пятьдесят с небольшим или под пятьдесят лет. Русскоязычный, но и на иврите говорит свободно лишь с небольшим акцентом, хотя у него настолько ужасная дикция, что это сложно понять. Часто он захлебывается собственными словами, и можно разобрать только начало фразы – окончание превращается в невнятную кашу. Крайне недружелюбен, даже агрессивен, вечно и всем недоволен: стул стоит не там, солонка не на его части стола, каша слишком горячая или наоборот, жидкая, говорите слишком громко, вообще говорите, вообще вы и тут. Похож на мистера Бина, нарисованного: худые жилистые волосатые ноги, торчащие из коротких спортивных шорт, грузное тело, облаченное в свободную длинную футболку и большая голова с копной густых, почти седых некогда черных волос. Выражение лица мне чудовищно напоминает то, что я наблюдала у вусмерть пьяных и очень агрессивных мужиков, когда агрессия накопилась, но количество употребленного алкоголя уже не оставляет сил ее выплеснуть наружу, и она выходит булькающей словесной кашей, наполненными ненавистью глазами, сдвинутыми кустистыми бровями и повышенной краснотой кожи. И да, сутулость, заторможенные движения, поворот головы всем телом, потому что только глазами смотреть по сторонам уже сложно. Мы с ним уже сталкивались по поводу хлеба, когда он убежал от меня, так и не доев ужин. Второй раз ему повезло меньше: когда все столпились у стола с кофе, он решил начать наводить мосты, мол, а ты замужем? А то я одинок, так почему бы не попробовать, а? В общем, сколько я его ни предупреждала, что дело плохо кончится, он продолжал бурчать и лезть, очень скоро перешел на оскорбления (вес, внешность, возраст, умственное развитие – все как по нотам). В итоге, после множественных предупреждений, получил сигаретой в солнечное сплетение и кофей на грудь, и опять убежал с поля боя, плача и жалуясь на испачканную пижамку.
Я получила желтую карточку и просьбу игнорировать его намертво. Что я и делаю, хотя он и продолжает при каждом удобном случае цепляться.Я честно держу обещание, дышу и абстрагируюсь. Его тихо недолюбливает весь персонал и большая часть психов. Некоторые из психов недолюбливают его активно, так что стычки то и дело случаются. Что с ним, я не знаю. Утверждают, что это не просто говно-характер. Что это нечто более серьезное и глубокое. Дядьки говорят, что Юда
умен и образован, знает несколько языков, кроме иврита и русского. Я не имею ни малейшего желания выяснять подробности, только очень надеюсь, что ему не удастся снова застать меня врасплох. Конечно, очень хочется с ним подраться, несмотря на вероятность получить сдачи, и сильно, он не выглядит хиляком. Но я сдерживаюсь изо всех сил. Всегда начеку. Увы.
Ноам
Ему где-то между сорока и пятьюдесятью лет. Короткая стрижка и ухоженная щетина красиво седеющих черных волос. Невысокий, поджарый, жилистый. В черных армейских ботинках. Большие умные карие глаза. Красивое умное лицо. Курит. Пьет кофе. Недружелюбен, но и не агрессивен, просто не очень хочет общаться. Возможно, потому что он очень-очень занят своими деловыми переговорами. Говорит он много и вполголоса, внятно, красиво, на отличном иврите, английском и французском. С несколькими собеседниками одновременно, переключаясь от одного к другому. Решает чьи-то проблемы, отвечает на вопросы, очень-очень-очень сосредоточен – и жестами, и мимикой дает понять, что не надо его отвлекать. Отношение персонала говорит о том, что он здесь не первый раз, его тут знают и любят, очень внимательно и даже нежно относятся, проверяют, поел ли он, пил ли чай, воду, есть ли у него сигареты или надо сходить купить…
Вот только нет у Ноама телефона при себе, да. Так что все эти потрясающие разговоры на трех потрясающего качества языках происходят внутри его красивой ухоженной и умной головы…
Рут
Маленькая, сухонькая, слегка согнутая прожитой жизнью старушка. Среднестатистическая бабушка. Насколько я поняла, она устроила сцену в автобусе,вызвали полицию и ее привезли сюда (честно, я не представляю, это ж какую сцену надо устроить в автобусе, это ж с кем и как надо поругаться, чтобы в Израиле полицию вызвали, особенно глядя на Рут… не представляю, и однако все именно так и было). Так как служащие свято берегут личные истории всех нас, психов, то есть ли у нее семья,дети,правнуки, я не знаю. Она спит на кровати рядом, у меня в ногах. Ходит в типичном для религиозных восточных небогатых старушек халатике и шапочке-колпаке, в туфлях, – поэтому ее передвижение всем известно: в отличие от чпок-чпок вьетнамок и кроксов, в которых ходит большинство больных, или шелестения моих голых пяток, она цок-цокает по коридору мелкими суетливыми шажочками. Голос извиняющийся, заискивающий, затухающий. К концу фразы он как будто устает говорить и совсем ссыхается. Ей сложно все. Ей сложно одеться. Ей сложно искупаться. Ей сложно спать и сложно не спать. Она забывает, в какой она комнате, и ночами ее цок-цок слышно по всему коридору. Цок-цок – шажочки Рут, вшшшш – звук отъезжающей двери, чик – звук включенного света. Тишина – психи спят, Рут изучает рекогносцировку. Чик – вшшш – цок-цок – Рут идет к следующей двери. И так, пока свет не включится в нашей комнате. Рут вздыхает, что-то бормочет вечное себе под нос, идет к кровати, ложится, потом встает, идет к двери, выключает свет. Задумывается, включает снова, внимательно всматривается в комнату, выключает свет и идет к кровати. Ложится, засыпает, потихоньку ворча и ворочаясь. Через несколько часов все повторяется заново. Она не помнит, ела ли она только что или только должна была пойти поесть. Она не уверена, голодная она или нет. Выражение сморщенного с печеное яблочко лица удивленно-заискивающе-приветливое.Попросила она позвать ее на вечерний кидуш. Пришла, села, положила себе салат, хлеб, начала есть. и очень хвалить кидуш, ах, какой кидуш хороший был. Спасибо, что позвали. Переглянулись с дядькой, который кидуш собирался читать, покивали головой, решили не отвлекать бабушку от еды. Она внимательно послушала, не отрываясь, покивала головой, да-да-да, хороший кидуш…
Найдя комнату и уже устроившись в кровати, она иногда меняет порядок и просит меня или Левану,- наши кровати ближайшие к двери, выключить свет. В шабат мы обе ей сообщили, что в шабат светом не управляем. «Ну да, ну да, конечно, шабат», – Рут кряхтя вылезает из кровати, цок-цок к двери. Остановилась, задумалась, глядя на выключатель. Посмотрела в коридор, посмотрела в комнату. Убедилась, что это ее комната, улыбнулась победно, выключила свет и направилась к кровати. Уже оттуда спросила, а когда ужинать будем, кидуш же надо. Услышав, что кидуш уже был, не особо удивилась, только поинтересовалась: “Это что же, я теперь уже не голодная?” Ответа не получила, но ей как-то и не очень нужно было.
Так и засыпаю, под монологи Рут: “Ой вавой, помоги мне, мама, как же я устала, устала я очень, мама, ой вавой, все уже тяжело, совсем все тяжело, вот лежу и не знаю, где же я, где я, надо бы поспать, да, надо поспать, кто ж там ходит все, и ходит, и ходит, может, Машиах уже ходит, а мы тут, я вот искупалась, ведь можно мне искупаться, хоть и тяжело, да. Очень тяжело, но мне все тяжело. Мама, устала я очень. И Машиах не приходит. Посплю тогда. Когда ужин дадут, не знаю, ничего не знаю, мама, и где Машиах, тоже не знаю”…
Цок-цок-цок-цок – это Рут ужинать идет. Перебирает маленькими ножками, размахивает сморщенными ручками, облизывает губы и улыбается чему-то. Вот и я пойду, поужинаю…