ГРУЗДИ И КУЗОВ
Из сборника рассказов «Точка росы», готовящегося к печати
Однажды оказался я в Витебске в командировке с товарищем, Борькой.
Мы приехали на рабочей машине, со всем оборудованием и инструментами, набрав по дороге у обочины багажник груздей.
Четыре дня мы устанавливали в новой синагоге систему безопасности производства нашей фирмы: видеокамеры, сигнализация, досмотровый сканер.
Раввин Гуревич попросил нас работать в головных уборах.
Я отказался.
Борька послушно нацепил на лысеющий затылок кипу из лотка у входа.
Спали мы в молельном зале на столах.
За все время в синагоге я не видел никого, кроме раввина и его жены, беременной бледной женщины в парике с коляской, которая приносила нам еду и наставляла, как кошерно солить грузди: в подвале имелась небольшая кухня.
Борька пробовал молиться по сидуру, который дал ему Гуревич.
Я вечерами ходил на реку.
В последний день мы решили отпраздновать командировку. Зашли в пустой ресторан «Орбита» на берегу Двины.
Я раскрыл меню толщиной с “Анну Каренину”.
Разнообразие состояло, в основном, из водки и салатов. Подошла симпатичная официантка, лет сорока.
Борька поправил кипу и спросил:
— У вас есть кошерное?
— Ты спятил, — прошипел я, — сними шапку хотя бы. Официантка покачала головой.
— Тогда дайте мне не нарезанных огурцов, помидоров и вареных яиц в скорлупе.
Так раввин Гуревич учил Борьку быть евреем в безвыходной ситуации.
Наконец, я добрался до приложения: “Прейскурант на бой посуды” и посмотрел в глаза официантки:
— Два стакана водки, пожалуйста.
— “Пшеничная”, “Праздничная”, “Столичная”?
— “Житня”.
— Закуска?
— Мне большую пива.
— Я обойдусь, — ёрзнул на стуле Борька и снова поправил кипу.
— Люблю евреев, — вдруг сказала официантка.
— Какая связь?
— Тихие вы.
— Когда как, — защитил я Борьку.
— Не станете же посуду бить?
— Как знать, как знать.
— Меню оставить?
— Там скидка на полный сервиз есть?
— Нет.
— Тогда забирайте.
Через полчаса мы расплатились и вышли постоять над рекой.
Когда в первый день мы въехали в город, в нем почти ничего не угадывалось из картин Шагала: сплошь панельные и кирпичные дома советской застройки. Но мы выбрались к реке, и город покатился по ее берегам, вдоль плавной излучины, по изломам оврагов, заросших облетевшими уже, мокрыми липами. И тут я понял, что знаменитые летящие любовники Шагала в точности повторяют изогнутый рекой и оврагами рельеф города. Тела их, сошедшиеся в объятиях, вторят береговой линии. Любовники словно поднялись в высоту из своего отражения во времени-реке.
— Ты когда-нибудь бил посуду? — вдруг я спросил Борьку.
— Только случайно. Какой странный обычай: разбитый стакан — это счастье.
— Ты ей понравился, кстати.
— Кому? — робко поинтересовался Борька.
— Официантке.
— Так считаешь? — Борька потрогал кипу.
— Убей Бог меня из пистолета.
Борька остановился.
— Думаешь, стоит вернуться?
— Немедленно.
— Интересно, сколько ей лет?
— Тридцать пять. Ну, тридцать семь.
— Да, зря я пиво не взял.
Мы вернулись в ресторан и уселись за тот же столик. Официантка принимала заказ у компании, явившейся в наше отсутствие.
— Скоро же вы соскучились, мальчики, — подошла она к нам и направила карандаш в блокнот.
Как только заказ был принесен, к нам подсел худенький паренек в спортивном костюме.
— Извиняюсь, вы чьи будете?
Борька кисло посмотрел на меня.
— По национальности? — спросил я.
Парень задумался. Кивнул.
— Евреи, — вдруг сказал я. Паренек пересел обратно. Раздался громкий шепот. Борька махнул пиво залпом. Паренек снова присел.
— Это моя девушка, — он сделал жест в сторону официантки, у барного «гусака» наливавшей пиво.
— Поздравляю, — сказал Борька.
Парень застегнул олимпийку до горла, привстал, развернул стул и оперся локтями на спинку.
— А хули тогда вы ее лапали?
— Мы? — поморщившись, спросил Борька.
— Моя Галка, — парень вытянул из-за уха сигарету и погрозил нам ею. Он прикурил.
— Значит, с Израиля?
— Нам еще водочки, Галя, по сто пятьдесят, пожалуйста, — сказал я официантке, когда она обеспокоенно приблизилась к нашему столику.
Парень с ухмылкой потянулся приобнять ее за талию.
Женщина отшатнулась и ударила его по голове пивной кружкой, которую только что прибрала с соседнего стола.
Парень упал навзничь, застонал не сразу.
— Серёжа! — бросилась к нему официантка Галя.
Лужица крови, алый ее глянец — казался украшением на плиточном полу. Компания за соседним столом тоже бросилась ухаживать за раненым.
Мы помогли Гале отвезти Сережу на такси в травмпункт. Швы накладывал фельдшер, пузатый, небритый, в черной водолазке под халатом. Хотели уже ехать обратно.
Сережа сидел на койке в шапке из бинтов и ощупывал голову.
Фельдшер закончил писать в журнале, достал из тумбочки бутылку коньяка «Шамиль», стаканчики, разлил.
— За Израиль, — торжественно произнес он.
Мы переглянулись. Фельдшер выпил. Галя чокнулась с Борькой, потом со мной, многозначительно взглянув в глаза.
— Уважаю я вашу нацию, — сказал фельдшер, выдохнув и хрустнув яблоком.
— Спасибо, — сказал я.
— Игорь Матвеевич меня звать, — сказал фельдшер и снова разлил. — Как артиста Костолевского, легко запомнить.
— Ну, со свиданьицем, что ли, — выдохнула официантка Галя и выпила.
С койки раздался стон.
— Пошел на …, — отозвалась на выдохе Галя. Сережа улегся и закрыл лицо руками.
Фельдшер рассказал, как в молодости работал в госпитале в Сирии во время войны с Израилем.
— Так что арабы боялись евреев, как собака палку, — подытожил фельдшер.
— Нас тогда еще на свете было, — вздохнул Борька и переполз со стула на смотровую койку, где приладился валетом к Сереже.
— Очень уважаю вашу нацию, — покачал головой фельдшер.
— Пойдем, — встала Галя.
Я поднялся, обрел равновесие и кивнул.
Утром я спустил ноги на дощатый пол, который видел впервые. Крашенные доски пересекала лоскутная дорожка. Рама окошка была переложена сугробами старой ваты. За тюлем появлялись и пропадали прохожие.
Галя вошла и протянула две бутылки пива.
Я открыл одну об другую и сорвал пробку второй о спинку кровати.
— Самостоятельно живешь? — спросил я, глотнув и снова чувствуя позыв тошноты.
— А тебе-то что?
— В туалет сходить можно?
Галя презрительно пожала плечом.
Кое-как я нашел в темном коридоре туалет и вернулся.
— Я сейчас умру, — произнес я, допив пиво.
— Да помирай, не жалко, — хохотнула Галя. — Не умеешь — не берись.
— Строгая какая, — пробормотал я.
— Уж какая есть. Тебе замуж меня не брать.
— А собирался? — удивился я с опаской. Взмаха руки с бутылкой я не заметил.
Просто что-то лопнуло у меня над головой, и я провалился в темноту.
Очнулся на стуле. Надо мной стоял фельдшер Игорь Матвеевич и
дрожащими толстыми пальцами поднимал вверх блестевшую нитку. Борька тревожно заглядывал мне в глаза. Галя ревела, сидя на кушетке.Игорь Матвеевич шил молча, похрипывая одышкой.
— Я кипу потерял, — прошептал Борька, когда мы вышли и наобум двинулись по улице. — Нигде нету.
— Я сейчас умру, — тупо сказал я, чувствуя, как темнеет в глазах. Я взял Борьку под руку, и мы побрели дальше.
Раввин Гуревич стоял на крыльце и менял лампочку. Он заметил нас и застыл, с закопченной перегоревшей колбой в пальцах.
Мы остановились.
— Вот, Соломон Маркович, — доложил Борька, — привел пострадавшего.
Я смущенно потрогал бинты на голове.
Гуревич прищурился, и, ни слова не говоря, стал довинчивать лампочку.
Наконец, опустив руки, он снова посмотрел на меня и вздохнул:
— Говорил тебе, куда ж ты без шапки?