анонс

             Пришёл однажды человек к Богу

 

1. Пришёл однажды человек к Господу Богу.

– О Господи! – говорит. – Вот Ты трудился, не покладая… ничего. Отделил свет от тьмы, создал небо и землю, посадил растения, создал зверьков всяких – меня в том числе. Женщину вот мне сделал. Ответь, о Боже – почему ж так тошно-то?

– На вот тебе, на! – ответил Господь Бог. – Только не хнычь!

И дал Бог человеку снег.

 

     Посвящение ёлке

 

Разбираю новогоднюю ёлку

Ёлка знает, что во зло, а что милость,

И что нету от неё нынче толку –

Столько снега на душе накопилось.

А вот этот шар, что выгнулся зябко,

Цвета детства моего вместе с братом.

На торжественную ёлкину лапку

Его мама надевала когда-то.

 

Начинается февраль, и всю хвою

То ли снегом замело, то ли пылью.

Колокольчик мы купили с тобою,

Ну а шишку нам друзья подарили.

Этот шар почти нисколько не весит,

Сверху зелень, снизу цвета кармина.

Тебе было девять лет или десять,

Ты болела корью и скарлатиной.

 

Эту ёлку мы ведь выбрали сами,

И она, от января-староверца

Защищая нас худыми ветвями,

Все снежинки приняла близко к сердцу.

Подметаю пол у стенки и полок,

Только дальний угол мне незаметен,

Где иголки повстречают иголок,

Что живут там целый год меж паркетин.

 

 

2. Пришёл однажды Господь Бог к человеку и говорит:

– Слушай, Я вот тут тебе недавно снег выдал. И что-то у Меня не сходится по смете. Откуда ты это взял?

– Ага! – говорит человек. – Ты тоже заметил!

– Ещё бы Я не заметил, – отвечает Бог. – Вот тут у Меня всё по списку: метель, позёмка, сосульки-снежинки. А это вот что такое, а?

– А это, – отвечает человек, – предчувствие праздника. Дарю!

     Карманный ангел

 

Кто прячет секреты в глухих закромах,

А кто под подушкой из ситца,

А я ничего не скрываю впотьмах –

Мне неинтересно таиться.

Но тайну мою даже при свете дня

Никто никогда не узнает:

Мой ангел в кармане живет у меня

И тихо на флейте играет.

 

Уже больше года в карман не возьму

Предмет, тяжелее пушинки.

Туда я вколол для комфорта ему

Иголку от швейной машинки.

Смывает ли дождь городские огни

Иль кружится снег постоянный –

Отныне в году лишь погожие дни,

Со мною мой ангел карманный!

 

Он так отзывается в жизни моей

На каждый особенный случай:

Любая удача теперь веселей

Под звуки мажорных трезвучий.

Не ладится дело, хромает строфа

Иль почта давно не приходит –

На флейте барочной тоскливое фа

Мой ангел карманный выводит.

 

Вчера поздно вечером я повстречал

Знакомого мне музыканта –

В пустом переходе метро он играл

Негромко на флейте анданте.

Скажи мне, кому ты играешь сейчас,

Какой ожидаешь награды?

Ответил он: «Скоро экзамен у нас,

И мне репетировать надо».

 

И вот я остался опять одинок,

Иголка ржавеет в кармане.

Я знаю, что мир мой имеет свой срок

И существовать перестанет.

Расколется небо, сметут города

Небесного воинства фланги,

И в громе их труб я услышу тогда,

Как славно играет мой ангел.

 

3. Пришёл однажды человек к Господу Богу и говорит:

– О Господи! Вот Ты снабдил меня логическим аппаратом и научил критическому мышлению. И теперь я знаю, что всё имеет своё обоснование и научное объяснение. Всё работает, как часы, спасибо!

– Какого ж рожна тебе ещё? – спрашивает Бог.

– Да вот, понимаешь, – говорит человек, – Я умею отличить хорошее от плохого, земное от неземного, горькое от сладкого. Но вот не понимаю, где реальность, а где мистика. Не заложил Ты в мою конструкцию таких рецепторов. Что делать?

– Ну ты и зануда! – сказал Господь Бог и дал человеку ревербератор.

                                                           анонс

Председатель совета отряда

 

Борисов пришёл в восьмой класс нашей частной школы «Циркуль» не как нормальные новички – к началу учебного года, – а со сдвигом, к концу октября, перед осенними каникулами. В этом сдвиге тоже было нечто тревожное, логика не прослеживалась. Русичка Рита коротко и невнятно объявила, что к нам прибыл новый товарищ из-за границы, прошу любить и жаловать. Заграницей нас было трудно удивить, в «Циркуле» училась элита, но главным образом те, кто не усидел в Летово или Дубках. Народ вообще был пёстрый, и не сказать, чтобы благополучный: родители занимались деньгами, карьерами, иногда – если женились на молодых – друг другом (у нас полкласса была из таких семей: отцы после первых успехов обзаводились свежими подругами, а детей в виде компенсации устраивали в дорогую школу, где их не напрягали науками и часто возили в увеселительные поездки). Люди мы были тёртые, рано повзрослевшие, всякого повидавшие и обиженные на мир. До прямого буллинга доходило редко, но дружелюбия тоже не наблюдалось.

Борисов был высок, желтоволос и сосредоточен. Решились подвергнуть его дежурству. Это было у нас обычное развлечение, проба на слабину. Дежурство в «Циркуле» не предусматривалось, порядок в классах наводили специальные люди; во время перемен они быстро стирали следы маркера с белых скрипучих досок, после занятий профессионально мыли полы, приводили в порядок буфет и вообще делали всё, за что у состоятельных людей отвечает горничная. Борисову сказали, что в качестве новичка он должен после занятий вымыть пол и тщательно прополоскать губку. Некоторые новички, к общей потехе, принимались неумело мыть полы, другие залупались и получали по шее (либо, если сами могли дать по шее, перемещались на следующую ступень общества). Борисов выслушал информацию очень спокойно, глядя прямо в глаза Биргеру, который взял на себя инициацию, и сказал, как бы удивляясь незнанию элементарных вещей:

— Но меня не назначают дежурным. Я председатель совета отряда.

Никто понятия не имел, что это такое, но выглядел и звучал он так уверенно, что Биргер несколько опешил.

— Ну и что, — сказал он. — У нас тут без разницы. Пришёл —  значит, дежуришь. Это школьная традиция.

Слово «традиция» в последнее время объясняло всё.

— Это меня не касается, — холодно сказал Борисов. – Председатель совета отряда действует по регламенту.

Отец рассказывал мне что-то такое из пионерского детства (я поздний ребенок, и мой старик застал времена глубокого совка), так что термин был мне смутно знаком. Я помнил, что это нечто идейное и выборное. До новой пионерии дело не дошло, но быстро к ней катилось.

— Мы тебя не выбирали, — сказал я Борисову, чьё спокойствие начало меня бесить. Он казался старше всех наших. Глаза у него были интересные, ярко-зелёные с ржавыми пятнами. Казалось почему-то, что у него должны быть веснушки.

— Конечно, — сказал Борисов. — Вы и не могли меня выбирать. Это не ваша обязанность.

— А чья? — спросил Биргер.

— Этого вам знать совершенно не нужно, — ответил Борисов не нагло, а скорее сочувственно. Он как бы жалел нас, которым не нужно знать такую интересную вещь.

— Ну, вот что, — решил подбавить жару Гороховский, человек скандальный и обидчивый. — Быстро пошёл набрал воды, швабра в туалете на пятом этаже, вымыл пол и стёр с доски, потом доложился охране внизу и кыш из школы на все четыре.

— Ничего подобного не бывает, — странно ответил Борисов. Он держался так, словно за ним стоял не только школьный охранник, но и личный охранник, и ангел-хранитель. Он небрежно отодвинул Биргера и пошёл к выходу.

— Э, э! — крикнул было Биргер, но тут я почувствовал, что трогать этого человека не надо, что мы можем сделать себе хуже, и что даже победа над ним не доставит нам никакой радости.

— Оставь его, Семён, — сказал я по возможности презрительно. — Мэн не в себе.

Борисов остановился и внимательно на меня посмотрел.

— А позвони домой, — сказал он с тем же непонятным сочувствием.

— Кому? Тебе, что ли?

Как уже сказано, я был поздним ребёнком и всегда боялся, как бы чего не случилось с отцом. Старик был тогда ещё крепок и никогда не жаловался, но я его любил и беспокоился, когда он вдруг задрёмывал во время разговора или беспричинно вздыхал за обедом.

— Позвони, — повторил Борисов и вышел. За ним никто не приехал; я видел в окно, как он вышел из школы и с рыжей кожаной сумкой на плече неторопливо пошёл к выходу из нашего двора, в котором доцветали последние астры. У него был вид человека, который никуда не спешит и никогда не опаздывает. Он двигался сосредоточенно, — вот как я подумал о нём.

— Он ..нутый, — сказал Биргер.

— От..дить всегда успеется, — сказал я, и хотя мне не хотелось звонить при наших, набрал отцовский номер. Отец был недоступен, у него, вероятно, шло совещание, или его вызвали в министерство, куда вообще в последнее время дёргали часто — они всё время там теперь совещались, пытаясь остановить неизвестно что. Мне, однако, стало тревожно, даже руки вспотели; я набрал мать, но она не ответила. Старшая сестра была у себя в Вышке и знать ничего не могла. Я договорился сегодня идти с Гороховским к нему — проходить «Атаку дронов», но вместо этого вызвал шофера и рванул домой, сам себя презирая за идиотскую тревогу. Конечно, отец вернулся к девяти и был в полном порядке, мать была очень тронута моим беспокойством и сказала, что я добрый мальчик; но вместо того, чтобы возненавидеть Борисова, я ощутил, как говорил во время аттестаций историк Бархатов, неприятный трепет в членах.

Дело в том, что к чему-то такому шло, и важной частью этого была именно «Атака дронов». Мы как раз получили седьмой выпуск, рассылал её по подписке таинственный Мистер Рипер, жил он то ли в Израиле, то ли в Португалии, и кому-то даже отвечал на письма; я лично видел пару его посланий, предупреждавших о сумрачном и непонятном, но с непременным вкраплением пары точных слов и узнаваемых примет. Игра была очень так себе, но всегда обрывалась на самом таинственном месте, а следующий выпуск всегда начинался с другого, не менее таинственного. Герои каким-то образом участвовали в войне, ходили по разбомбленным городам, искали непонятные артефакты в виде обломков странной техники, инопланетной с виду, и иногда бесследно исчезали. Играло страшное количество народу, и кто-то, говорят, даже встречался в реале, но сам я ни на одну такую встречу пока не попадал. У меня было подозрение, что разведчик Глюк – девочка, причем красивая и опытная, что-то такое чувствовалось в её манере держаться, и я много раз ей намекал, что хорошо бы пересечься в «Неоне», исправно работавшем, несмотря на все ограничения, — но она туманно отвечала, что сейчас не время.

 

Когда сирена за окном завыла…

Судный день 1973 года

В начале жизни школу помню я,
такой момент учения, вернее:
учительница с самого утра
сказала: «Пусть к доске пойдут евреи!».

Стоял октябрь, отбрасывая тень
на школьный двор с бетонною площадкой.
Стоял на свете детский Судный день,
в нём было шестерым мальцам не сладко.

Учительница, чёрт бы её взял,
в тот день речами, полными металла,
крушила сионистов наповал
и на врагов отчизны намекала.

Ну разве был врагом Аркаша Грин,
из класса самый лучший математик?
И Рая Коган – в чём виновна, блин,
была она? Коса и белый бантик…

Скажи мне, Боже, ну, с какой балды
все соученики в огромной массе
в то утро как набрали в рот воды,
пока мы у доски стояли в классе?

Или вот так: вернуть тот день и вновь
восстановить подробные детали,
спросить всех остальных учеников:
«Зачем вы с нами у доски не встали?»

***
Меня таскал в свой кабинет
член партии и друг народа:
«Чего коптишь ты белый свет
и потребляешь кислорода?»
В стране трагических крамол
не затаить бы нам обиду!
Ругай меня, мой комсомол,
храни меня, звезда Давида!
Подобная любой балде,
я занимала чье-то место,
где и бурчанье в животе
могли бы объявить протестом.
Безвинен, в сущности, парторг,
строчивший на меня доносы,
и лучше выдумать не мог,
чем эти веские вопросы.

***
Изучали язык, намечали маршрут
в те края, где у предков был строгий кашрут
и горели субботние свечи,
поднимал нас утрами отравленный гимн,
но маячил нагорный Иерусалим –
наизусть география встречи.

Продолжались проклятые будни в стране,
битвы за урожай, маршировки в окне,
комсомольские пляски в Колонном,
ожиданье ареста, ментов в галифе,
с деловым разговором о пятой графе
аккуратных гэбистов со шмоном.

В год, когда рассосалась тревожная мгла,
я на Ближний Восток направленье взяла,
поезд на Бухарест, ветра корчи.
Я была лишь одной из тех призрачных тел,
заполнявших в таможенных скобках пробел
среди граждан сгущавшейся ночи.

Впору на небе высечь ночной перелёт:
из египетской тьмы возвращался народ,
чтоб спуститься на землю пророков,
ибо сказано было: домой возвращу,
из галутного семени род возращу
ради жизни грядущих потомков.

 

Картинка мира

 

***
Почему-то иностранцы,
Почему — не знаю сам,
В большинстве своем засранцы —
Сразу видно по глазам.
То ли дело россияне —
Там у всех из глаз сиянье.

***
Каин Авеля убил.
Чем был тот ему не мил,
Я не понял, честно говоря,
Что он с ним не поделил?
Чем уж так брат насолил?
Но, считаю, по любому – зря.

С той поры-то и пошло
По земле библейской зло,
Да и сам наш мир пошёл ко дну.
Жизнь была б куда милей
Если б просто пиздюлей,
Он тогда навешал братану.

Он, возможно, был бы рад
Отмотать бы всё назад
И начать всё с чистого листа,
Но былого не вернуть,
Остаётся лишь вздохнуть,
Да махнуть всем с горя по полста.

***
Эй, шма сюда, Израиля сыны,
Вот как, считаю, поступить нам надо –
Давайте общую построим баррикаду
И все с одной там встанем стороны.

Пора ломать замшелые клише,
Конфессия любая – дело вкуса.
Одним Моше, допустим, по душе,
Другие тащатся от Иисуса.

Допустим, я кошерного не ем,
А ты, к примеру говоря, трефного,
Да хрен бы с ним, там места хватит всем,
Лишь только бы хватило всем съестного.

И пусть возляжет с гойкой харедим,
А что там дальше будет — поглядим.

***
Пётр Первый, как известно, по матери был еврей,
И было у него пять дочерей.
А у каждой дочери,
В свою очередь,
По семь мужей,
Один другого хужей,
Да у каждого ещё и бабка еврейка.
Ну, доложу вам, семейка!

***
Спят мёртвым сном вершины горные,
Но не берет меня снотворное,
И маюсь до утра без сна я,
И, как заклятый, вспоминаю

Те нулевые, гулевые,
Веселые, притыловые,
Где вольный дух ещё не вытравлен,
И курс покудова не выправлен,

Где связи с миром не оборваны,
Езжай, лети в любую сторону,
И с блоком НАТО отношения
Столь далеки от ухудшения.

А это я, ещё не старый,
И больше скажем – бравый малый,
Вдоль по Никитскому бульвару
Иду в обнимку с Боссарт Аллой.

Уже не в статусе любовника –
Законно избранного мужа,
Душой в районе сороковника,
Пусть и полтинника снаружи.

И долг за дачу неоплаченный,
Ещё заснуть мне не мешает,
И этот, как баллон, накачанный —
Не всё пока ещё решает.

И молодёжь кругом патлатая
По клубам беззаботно скачет.
…А те двадцатые, проклятые
Лишь впереди пока маячат.

Хазарин

 

 

Моя лавка – лучшая лавка в Рамле. Спросите кого хотите на базаре. Все вам скажут, что лучшая лавка — это лавка хазарина. То, что можно купить у меня, вы нигде не купите. Недаром ко мне приезжают со всей Эрец-Исраэль. Приезжают мусульмане, и христиане, и самаритяне, и, конечно, евреи – раввинисты и караимы.

Все мои покупатели богаты. Товар у меня дорогой, очень дорогой. В отличие от других купцов, я беру плату монетами неохотно. В монеты добавляют слишком много меди к золоту и серебру. Я люблю чистое золото, чистое серебро и драгоценные камни – алмазы, рубины, сапфиры и изумруды, и большие жемчужины тоже. Так надёжнее.

У входа в мою лавку разложен мой самый дешёвый товар – украшения, посуда, ткани, сладости, благовония и тому подобное. Самый дешёвый мой товар тоже дорог, потому что такого товара не найти во всей Рамле, во всей Эрец-Исраэль и, говоря по правде, во всем мире в эту эпоху.

Моя лавка открылась в 4630 году, то есть в 970 году по летоисчислению христиан. Это произошло через год после того, как русы захватили Итиль, столицу Хазарского царства, а Египет был завоёван войском фатимидов под командованием Палтиэля га-Нагида. Нельзя сказать, что я открыл эту лавку. Она сама открылась, как пещера, а я лишь нашёл её и превратил в свою лавку.

В глубине лавки есть невидимый силовой экран, не пропускающий никого из Х столетия. Экран я прикрыл простой занавесью, которую не задвигаю до конца. С одной стороны, это даёт покупателям знак, что не следует заходить дальше, а с другой – позволяет им увидеть, что у меня можно купить и оружие.

Да, я продаю оружие – не огнестрельное, Боже упаси, только холодное оружие и доспехи. Особенно охотно у меня раскупают японские син-гунто^[1], казачьи шашки, парадные кортики ВМФ России и Украины, монгольские рекурсивные луки и стрелы к ним. Продаю я и металлические спортивные копья, всяческие топоры и ножи. Всё это у меня лучше, чем в других лавках. Однако надо признать, что и в них можно найти вполне приличные мечи, копья, луки, топоры и ножи. Не из-за этого оружия моя лавка слывёт лучшей лавкой в Рамле и даже во всей Эрец-Исраэль, а из-за доспехов. Только у меня можно заказать и купить большие и в то же время лёгкие прозрачные щиты; лёгкие и крепкие шлемы, защищающие всю голову, включая лицо, благодаря прозрачному забралу; лёгкие доспехи, защищающие не только от стрел и камней, но и от мечей и копий. Они доступны лишь самым богатым покупателям. Добывать их на складах полиции и армии в мою эпоху совсем не просто. Кое-что из таких доспехов можно достать в спортивных магазинах, там, где продают снаряжение для хоккея и американского футбола, но это, конечно, не то.

На базаре в Рамле можно встретить купцов из далёких стран – из аль-Андалуса, из Магриба, с Сицилии, с греческих островов, из Персии. Но я, без сомнения, самый экзотичный из них. Арабским, который служит основным языком для мусульман, самаритян и евреев, я владею очень слабо. Греческого, который сохранился у части местных христиан, и которым владеют купцы с Сицилии и греческих островов, я не знаю совсем. Я немного знаю латынь, но здесь это помогает мало. Я свободно говорю на святом языке. Это помогает мне в контактах с местными евреями и самаритянами, хотя их произношение звучит для меня очень странно, а нередко даже мешает пониманию.

Каждый в Рамле знает, что я придерживаюсь еврейской веры – ведь я прикрепил на входе в мою лавку мезузу. На футляре мезузы написано большими буквами – «Шадай», то есть «Шомер Длатот Йисраэль»^[2]. Моя лавка закрыта по субботам и еврейским праздникам. Поэтому я всем говорю, что я хазарин. Это объясняет всё – и экзотические товары, и невиданные чары, не пропускающие чужаков вглубь моей лавки, и мезузу у её входа, и моё странное произношение на святом языке, и моё слабое знание арабского. Все слыхали о Хазарском царстве, но никто толком не знает, что там происходит. И так оно и повелось. Я Серхан аль-Кузар, Волк-хазарин. Там меня называет и эмир Шама — Менаше бен Авраам аль-Казаз.

Этот еврей, правящий Шамом, то есть Эрец-Исраэль и куском Сирии от имени фатимидского халифа, нередко приходит ко мне. Я не люблю удаляться от своей лавки. Несмотря на то, что я никуда не хожу без вооруженных, очень хорошо оплачиваемых и потому целиком преданных мне стражников, невозможно быть уверенным, что я вернусь в свою лавку. А ведь она для меня единственный путь в XXI век.

Для эмира Менаше я, естественно, делаю исключение. Когда он зовёт меня, я прихожу в его дворец. Я прихожу, конечно, не с пустыми руками, а с богатыми подарками, достойными величия эмира. Я приношу ему в подарок всё самое лучшее из того, что можно принести из моей эпохи в его. Однажды я подарил ему великолепное издание ТАНАХа. В Х столетии, когда книгопечатание еще не изобретено, это, несомненно, буквально царский подарок. Эмир долго дивился чудесному мастерству хазарский писарей. Он сразу же послал за своим старшим сыном Адаей, чтобы и тот увидел эту книгу и восхитился бы чудесным мастерством и умением…

Однако время от времени эмир появляется собственной персоной у входа в мою лавку, и я встречаю его благословением Господу, «который уделил из славы Своей трепещущим перед Ним». Однажды эмир Менаше ответил мне на это благословение печальной улыбкой и сказал:

— Вдумываясь в суть, я опасаюсь, что это напрасное благословение. Я не достоин его. Ведь я всего лишь эмир, назначенный халифом, который воистину достоин благословения Господу, «который уделил из славы Своей смертному», а благословения Господу, «который уделил из славы Своей трепещущим перед Ним», достоин лишь еврейский царь, который выполняет волю Бога Израиля на благо народу Его.

Я, конечно, тут же начал уверять эмира, что он достоин этого благословения, ибо именно он правит Святой Землёй на благо народу, пребывающему в Сионе, как ни один еврейский властитель до него в течение более семисот лет, со дней рабби Иегуды га-Наси.

Эмир Менаше принял мою лесть вежливой улыбкой. Открытая лесть – нормальная вещь в Х столетии. Но я почувствовал, что он не притворяется, а действительно всерьёз размышляет над тем, достоин ли он этого благословения, действительно ли он выполняет волю Бога Израиля на благо народу Его.

Я понимаю его очень хорошо, намного лучше, чем он себе представляет. Он первый еврей на протяжении почти девяти столетий, который правит страной своего народа. Это редкостное стечение обстоятельств, а не логическое следствие постоянного развития истории, которое вытягивает землю из-под ног народа Израиля.

[1] Армейские мечи Второй мировой войны.

[2] Страж дверей Израиля.

 

Головой об стену

 

***

шум ночного дождя отлетая паром от губ

мгновенно слабеет не докричишься на данную тему

оттого и подавлен вступивший в клуб

бьющихся головой об стену

 

точно ребятки точно именно что горох

о ту самую стенку возле которой щёки белее мела

где типа любви и правды лермонтовский пророк

провозглашал а публика не жалела

 

и не желала кидалась булыжниками смеясь

у неё свой интерес свои заморочки

дорожающие окорочка СВО на улицах грязь

стильное платье на выпускной для дочки

 

***

простоволосая пророчица кричит юродствуя «ату»

ей тоже вечной жизни хочется а не ухода в темноту

 

валяй красавица выхватывай врага что карпа крокодил

избыток славы геростратовой ночным витиям не вредил

 

ни в древности когда искусствами и златом тешилась война

ни в нынешние захолустные плутониевые времена

 

***

оправданный за недостатком улик

свинца или соли

апрель обнимающий солнечный блик

выходит на волю

 

ныряет подтянут и рыжебород

с неправдою в ссоре

в разверстую пропасть тюремных ворот

как в чёрное море

 

счастливец мой редкий не плачь не болей

могли б и повесить

а так полагается восемь рублей

а может, и десять

блажен пострадавший за честь без вины

которому в миске

вернули работу рубаху штаны

и место прописки

 

***

Давно уже не бог, не царь и не герой,

От судорог в ногах я пробуждаюсь рано

И открываю день нехитрою игрой,

Гоняя шарики цветные по экрану.

 

Купель иных забот, вселенная простых

страстей! Кто мается в окопах, кто – в оковах,

а я, блаженствуя, скукожился, притих,

вдыхая сладкий дым веселий подростковых.

 

Теперь мои друзья – русалка, леший, гном,

Да стопка крепкого. Машинку закрываю

И погружаюсь в сон, покуда за окном,

Смеясь, маячит ночь молочно-восковая.

 

***

у столба собачка мочится

лапку заднюю задрав

до чего ж сказать мне хочется

ей приветственное «ав»

 

не мечись бесповоротная

тварь в холере ли в войне

словно мелкое животное

беспризорное вполне

 

даже самый горький пьяница

принимаючи на грудь

шепелявит устаканится

обойдётся как-нибудь

 

до свиданья мироздание

сколько можно спать тайком

в потном зале ожидания

под «Варяга» с «Ермаком»