65(33) Александр Балтин 2

Вот и получил двойку

Алёша Черёмухин жил в композиторском доме: старинный, массивный, словно гордо предъявляющий себя миру, он содержал квартиры благородного объёма – с высоченными (в детстве всё кажется высоким) потолками и таинственными, огромными коридорами.

Алёша хорошо рисовал.

Мы рисовали у нас, в двухкомнатном нашем мире коммунальной квартиры, и Алёша, отделывая каждую деталь изображаемой машинки, был удивлён, как я успел сделать десять – но они были кривые и нелепые.

А у него – линии пели, как, возможно, в сочинениях его деда-композитора пели некоторые мелодии…

Алёша был тщательным мальчиком, и тонкие рисунки его могли бы просиять на детской выставке.

Обрыв памяти: нитка, по которой шарик скатывается в бездну.

Лучше про Наташу Раввикович.

Сразу вспыхивают золотые её волосы, словно переливаются драгоценно-волокнисто на осеннем солнце – Тициан не отказался бы написать.

Она живёт рядом – дом тоже стар, как все тогда в центре Москвы, нужно спуститься по каменной лестнице в геометрию двора, где вечно недовольный дядька вечно чинит свою «Победу», и только одно деревце, и – будет её, Наташи, дом.

Никогда не был в гостях.

Гуляли на Миуссах: чудном сквере, пышно вплывавшем в детство, и Наташа, набрав пригоршни осенней листвы, бежала ко мне, крича почему-то: «Я твоя весна! Я к тебе пришла!» – и кидала в меня рассыпавшиеся листья.

Наверно, мы смеялись.

Мир утонул в детском смехе.

Наверно, мы были счастливы.

Мамы разговаривали о чём-то сзади.

Больше ничего.

Снова бусина воспоминания скатилась в бездну.

…меня оставляли у тёти Гали: кто она была?

У мамы больше не спросишь, а тётя Галя умерла так давно, будто и жила только в моём воспоминании.

Жила она с матерью – бабой Лидой, старая и сохлая, что кора, суровая с виду, добра была.

Тётя Галя красила пасхальные яйца, вернее, не красила, покрывала их узором рисунков: каждому с изображением того, чем увлекался. Нотный стан изгибался причудливо, либо мчалась машинка, либо ещё что-то…

Поди вспомни.

У неё была форма – пасхальный агнец, такой кулич и пекла, вставив ему, агнцу, изюминки глаз.

Помнится, отводили к Гале через опушённый, серебристый сквер, и скань деревьев мерцала рядом с плакатами, живописующими жизнь советских школьников.

Счастливую, как моя, хотя школьником я ещё не был.

У тёти Гали был старый шкаф, набитый старыми же книгами, я рассматривал картинки. Летящие по небу существа надувают скульптурные паруса, огромный осьминог оплетает щупальцами корабль…

В коридоре, полутёмном и таинственном, стоял фикус: огромный, как радостная гроздь воздушных шаров.

Подоконники растрескались, и ползали рыжие муравьи, ничуть никого не смущавшие.

Всюду жизнь.

Я не подозревал, как любил добрую, тёплую, родную тётю Галю.

Потом был вечер – взрослый вечер на нашей новой квартире, и когда взрослые курили на балконе, Славка с забавной фамилией Беспяткин поинтересовался у мамы: «Ляль, как Галю похоронили?»

– Ма, – спросил я, чувствуя нечто непоправимое, – а тётя Галя умерла?

– Да, сынок, – сказала мама, не хотевшая огорчать до времени.

И сплошная солёная пелена поползла, заливая лицо, словно и в сознании вывернулось что-то.

Но этих перегоревших пробок не вставить.

Рассказать о Беспяткине?

А нечего: курчавый и рослый – был, как теперь понимаю, ходок.

Подначивал меня, первоклассника, нагловато:

– Много двоек получил?

– Ни одной.

– А что ж их получать-то трусишь? Смелее надо.

Вывернутый юморок.

Тётя Люся, мамина подруга и жена Славки, стоит у окна нашей квартиры, и по фигуре её, по платку у глаз, понимаю – нечто не так.

– Сейчас, Люсенька, – говорит мама. – Я на минуту…

А тётя Люся стоит у окна.

Я понимаю теперь, что плакала она из-за похождений Славки, придя к маме поделиться.

Секс, в общем, союзен со смертью, хотя и стремится её побороть.

…и все-все-все, отразившиеся во мне, все, про кого я не знаю – живы ли мертвы, будто просеяны сквозь меня, оставшись крохотками воспоминаний, прожившие, как позволили силы, не открывающиеся людям, – были частью колоссальной эпопеи, в которой ничего не понять.

Верно, и не нужно.

Лучше не бояться получать двойки.

А это – мамино платье, одна из немногих оставшихся вещей, чёрное, с белым кружевом у ворота; и я, пьяный, вношу платье в комнату, спрашивая у жены: «В этом, может быть, маму?..»

– Нет, там подберут.

Мама лежала в гробу в белом, как у Офелии, платье, и я, боясь смотреть на неё, мёртвую, поскольку думал, что сойду с ума, стоял рядом с лодкой гроба, и мозг слоился нелепицей всего прожитого, в котором сложно что-то понять – чтобы сверкнуло точностью математической формулы.

Вот и получил двойку.