Бирзула и ее обитатели
Отрывок из романа «Царь, царевич, сапожник, бунтарь»
– Гирш, перестань пялиться в окно! – голос меламеда дрожал от возмущения. – Ну что ты там заметил? Неужели обнаружил что-то новое?
Гирш шмыгнул носом и пожал плечами. Разве он мог сказать меламеду, что клубы паровозного дыма, поднимающиеся над вокзалом Бирзулы, пробуждают в нем мечты о будущем? И какие мечты! Похожие на сладкие сны, на несбыточные призраки. Впрочем, призраки и без того всегда были с ним, тени матери и отца постоянно сопровождали Гирша.
– Ну-ка повтори то, что я сейчас сказал, – грозно велел меламед.
– У всякой вещи есть внешняя оболочка и заполняющая ее суть, – забубнил Гирш. Прекрасная память позволяла ему запоминать все, что говорил меламед, даже если внимание было поглощено чем-либо иным. – Наполнение – это свет Всевышнего, дарующий жизненность всему сущему. Бывает, что связь со Всевышним нарушается и вещь падает вниз.
– Что значит нарушается, как падает и куда вниз? – более мягким тоном уточнил меламед.
– Это похоже на буквы в слове, – заученно забубнил дальше Гирш. – Если все буквы стоят на своих местах, то смысл слова понятен. Если их переставить в случайном порядке, то буквы, то есть оболочка, останутся прежними, но смысл, то есть жизненность, пропадет. Нарушение связи со Всевышним и есть потери жизненности и падение. Чем дальше от Бога, тем ниже падение. Чтобы вернуть жизненность, надо восстановить первоначальный порядок букв. В том и состоит работа человека на земле, реб Зисл. Так вы нас учили.
– Говоришь правильно, – недовольно произнес меламед. – Только смысл сказанного от тебя ускользает. Ты просто бубнишь по памяти.
Он вытащил из внутреннего кармана изрядно потертого лапсердака табакерку и стал подцеплять крышку желтым ногтем. Меламед реб Зисл, в юности видный мужчина, с годами сник и скукожился. Его лицо напоминало печеное яблоко, ярко-голубые когда-то глаза выцвели и стали цвета наволочки, пересиненной нерадивой хозяйкой. Борода поредела, от зубов остались лишь тройка самых крепких. Реб Зисл без конца припадал к табакерке с нюхательным табаком и запихивал его в нос с тщательностью и радением больного, принимающего спасительное лекарство. К нюхательному табаку меламед пристрастился по той простой причине, что курение по субботам запрещено, а нюхать – всегда пожалуйста.
Не он один был слаб на понюшку, многие евреи Бирзулы не мыслили и часа без основательной заправки носа. Считалось, будто табак очищает дыхательные органы, помогает от насморка и способствует быстрому выздоровлению от простуды и других болезней. Ну и, кроме того, доставляет немалое удовольствие, на которое так скудна жизнь в Бирзуле.
По субботам евреи в синагоге угощали друг друга из личных табакерок. Они представляли собой что-то вроде визитной карточки. Возьмешь в руки – и сразу понятно, каков хозяин.
Были дорогие табакерки с золотыми крышками и монограммами владельцев – гравированными, вытисненными, а то и литыми. Были серебряные, с затейливым рисунком, с тонким, напоминающим скань, узором из проволочек. Были деревянные, с выжженными узорами – в основном, магендовидом или профилем иерусалимской башни Давида.
Стоит ли говорить, что меламед пользовался самой обыкновенной берестяной табакеркой. Он считал себя хабадником и юность провел в Любавичах, усваивая премудрости хасидизма. Зисл много раз видел Ребе, таял от восторга на его уроках, молился с ним в одной синагоге. И когда Ребе послал его в Бирзулу учить еврейских детей, он воспринял это как миссию, как высокое предназначение, указанное цадиком.
Восторги юности похожи на цветы. Они прекрасны, радуют глаза и ласкают обоняние, но мгновенно никнут под дуновением холодных ветров. С годами угас восторг, ушло радостное биение сердца, выполнение миссии превратилось в добывание куска хлеба. Скудного и горького хлеба меламеда.
Преподавание детям основ хасидизма было тем немногим, что пережило морозы суровой жизни. Через хейдер реб Зисла прошли сотни мальчишек, и он безошибочно мог определить, из кого выйдет толк, а кого надо отдавать в ученики к портному, сапожнику, столяру или булочнику. Благодаря прекрасной памяти Гиршу удалось долго водить за нос не только попечителей, но и многоопытного меламеда. Теперь, похоже, время разбрасывать камни подошло к концу.
– Тебя считают хорошим учеником, – печально, но весьма решительно произнес реб Зисл, – однако меня не проведешь. Ты не только не хороший, ты вообще не ученик. Тебе давно наскучила учеба, мысли твои заняты посторонним. Я буду вынужден поговорить сегодня с твоим опекуном. Насколько я вижу, тебе нет смысла оставаться в хейдере.
Меламед замолк и перевел взыскующий взор на Гирша. Меламед ожидал, что тот начнет возмущаться, станет оправдываться, умолять не выгонять его, возможно, заплачет или хотя бы всхлипнет от горестного известия, но Гирш лишь снова пожал плечами. Ему было все равно.
Щуплый, ушастый, с несоразмерно большой головой, мелкими зубами и цепким взглядом черных глаз из-под всегда насупленных бровей, Гирш был откровенно некрасив. Бывает, что щедрость материнской любви сглаживает острые углы уродства и придает миловидность даже отталкивающим чертам. Но этой любви Гирш был лишен.
Он осиротел в шесть лет – его отец, мелкий разносчик на узловой станции, угодил под поезд, а мать через месяц умерла от горя. Легла вместе с маленьким сыном спать и не проснулась. Холод внезапно отяжелевшего материнского тела навсегда вошел в сердце мальчика.
Гиршу постоянно было холодно. Возможно, попади он к другим любящим людям, этот холод бы ушел или стал не столь пронизывающим. Но близких родственников у матери не оказалось, а братья отца разъехались по белу свету кто куда, ищи-свищи. Община взяла на себя заботы о сироте. Он получал свою порцию похлебки, сносную одежку и обучение в хейдере.
Но любить его никто не любил. Тяжело любить чужого уродца. А Гирш… Гирш не мог выговорить слова «мама» и «папа», его рот словно заклепали намертво, а горло пережали.
– Способностей на тебя Всевышний не пожалел, только они тебе как корове седло, – продолжил меламед, рассчитывая, что нерадивый ученик сломается и начнет вымаливать прощение. – Сколько языков ты знаешь?
– Идиш, иврит, арамейский, русский, украинский, – ответил Гирш.
– Видишь, есть у тебя способности! – торжествующе воскликнул меламед. – Только на что ты их тратишь? Твоя голова вместо учебы заполнена паровозным дымом.
Гирш молчал. Реб Зисл был прав по всем пунктам.
Для души и ради отдыха Гирш ходил на железнодорожную станцию. А на что, кроме поездов, смотреть в Бирзуле? На кирпичный завод, четыре лавки и корчму? Сколько раз можно озирать паровую мельницу или спасаться от пришлых, собиравшихся в Бирзуле в надежде найти работу? В ожидании найма те жили под открытым небом, ели, кто что мог, а потом разбредались по окрестным деревням выполнять за гроши любую работу.
Ох и натерпелся от них Гирш! Его невзрачный вид словно притягивал желающих отвести душу. И грабили его пришлые, отбирая все, включая одежду, и лупцевали, пользуясь тем, что он не умел дать сдачи. Били не со зла, а просто так, для забавы, найдя того, кто слабее и беззащитнее. А уж дразнили жидом пархатым и плевали в лицо – без счета. Гирш убегал от них, завидев издалека, но они таскались по всей Бирзуле, и ему иногда доводилось попадать к ним в лапы.
Жалобы городовому мало помогали, тот выслушивал попечителей, принимал подношение и отправлялся наводить порядок зуботычинами и оплеухами. Способ весьма действенный, и пару недель Гирш чувствовал себя спокойно. Но потом избитые пришлые и те, кто был свидетелями избиения и знал, из-за кого осерчал городовой, исчезали, то ли найдя работу, то ли отправившись на ее поиски, и на их месте оказывались новые.
Как-то раз после очередной затрещины Гирш утащил из кухни небольшой, но остро заточенный ножик для разделки мяса и стал носить его в кармане. Случай не замедлил представиться. Пришлый вынырнул из-за угла, когда Гирш возвращался из хейдера, и ленивым движением сорвал с него шапку.
– И спинжак сымай, и сапоги, – велел хлипкий мужичонка, ростом немногим выше Гирша. Он был уверен в своей безнаказанности, небрежно покручивая на пальце шапчонку уродливого жиденка.
Гирш засунул руку в карман, крепко сжал рукоятку и, вытащив нож, всадил его в плечо мужичонки. Кровь брызнула, попав пришлому в лицо. Он уронил шапку, зажмурился, схватился за рану и заорал дурным голосом. Гирш подхватил шапку и помчался домой.
Он не высовывал нос до следующего утра, в страхе ожидая то ли городового, то ли мужичонку с другими пришлыми. Но никто не пришел. И утром по дороге в хейдер было тихо. Гирш еще несколько дней носил нож в кармане, но больше никто к нему не приставал. Пришлых не убавилось, но они перестали его замечать. Ударом ножа он словно отогнал от себя облако, притягивающее к нему желающих позабавиться.
На станцию пришлых не пускали, там было чисто, спокойно и главное – интересно. Гирш наблюдал за поездами так, как театралы наблюдают премьеру спектакля. Их прибытие и отправление вызывали у него приливы радости. Прокрутка красных колес, клубы пара, мощные очертания черных корпусов паровозов, увенчанных, словно короной, дымящейся трубой, веселое мелькание голубых и зеленых пассажирских вагонов с ласково светящимися желтыми окошками пробуждали мечты и будоражили воображение.
Гирш точно знал: как только он сможет – уедет из Бирзулы. Провести жизнь, уткнувшись в книгу, представлялось ему самым большим наказанием. Поэтому ему нечего было сказать меламеду.
– Хорошо, – вздохнул реб Зисл. – Собирай вещи и отправляйся домой. Завтра можешь не приходить, твоя учеба закончилась.
Через день Гирша определили к сапожнику. Начав работу подмастерьем в четырнадцать лет, к семнадцати он умел чинить все – тачать мужские сапоги, женские высокие ботинки на шнуровке, туфли и легкие летние сандалии. Сапожник, реб Залмен, не мог нахвалиться.
– Хорошие у тебя руки, Гершеле. Ловкие пальцы, точный глаз. Если пойдешь дальше по сапожной части, станешь большим мастером.
У самого реб Залмена пальцы походили на толстые недоваренные сосиски, а цвет лица был, как у непропеченного хлеба. Части его тела напоминали Гиршу разные блюда. Наверное, потому, что все годы работы у сапожника он ходил голодным. Харчи подмастерья были составной частью обучения, и на них Ента, жена реб Залмена, основательно экономила.
Жил Гирш тоже у реб Залмена, в сарайчике, примыкавшем к избе, поскольку негоже юноше спать в одном доме с двумя молодыми девушками. Достоинствами сарайчика были отдельный вход и стенка, примыкающая к печке. Предыдущий хозяин избы выращивал телят, поэтому в сарайчике должно было быть тепло.
– Так по какой еще части мне идти, реб Залмен? – отговаривался Гирш, с теплом вспоминая о мешочке под половицей, куда он потихоньку откладывал монеты. До восемнадцати лет получить в мещанской управе Бирзулы паспортную книжку можно было только за большую взятку. Поэтому оставалось ждать и копить деньги, на которые – эх! – он купит билет на поезд и уедет в большой город.
С накоплением шло туго, реб Залмен хоть и хвалил Гирша вне всякой меры, но жалованье сверх оговоренного вначале ни на копейку не набавлял. Оно и понятно, две дочки на выданье, и не такие красавицы, чтобы рвали из рук даже с малым приданым.
Старшую, Тирцу, реб Залмен хотел отдать за Гирша. Подкатывал к нему не раз и не два, сначала издалека, а потом прямо в лоб. Гирш отвечал уклончиво, хотя Тирца ему нравилась. И смуглая кожа, и острые черты, и торчащие ушки, и быстрый промельк доверчивых и одновременно слегка плутоватых глаз. В общем-то ничего особенного, девушка как девушка, не красавица и не уродка, но для его, Гирша, глаз – вполне симпатичная. Из таких получаются хорошие жены. Только куда ему сейчас жена, когда весь он устремлен в прекрасное будущее и не знает, куда занесет его судьба?
Жениться на Тирце означало навсегда осесть в Бирзуле, работать вместе с тестем, пока тот в состоянии держать в руках молоток и дратву, а потом продолжать уже самостоятельно. Тирца будет вести хозяйство и рожать детей, время потечет, разграфленное субботами на ровные столбики недель, месяцев, лет.
Ни за что! Он должен увидеть мир, большие города, должен услышать, как говорят на английском языке. Этот язык стал страстью Гирша, его болезненно расчесанным укусом, не дающим покоя ни днем, ни ночью.
В пятнадцать лет он купил в книжной лавке англо-русский словарь. Обычно он уносил в свою сараюшку книжки о путешествиях или толстые романы в бумажных обложках о приключениях в заморских странах. На чтение он тратил часы перед сном и сжег немало свечей, увлеченно перелистывая страницы до полуночи.
Словарь он купил потому, что отдавали его за гроши. Сын помещика, владельца одного из имений в окрестностях Бирзулы, стрелял в саратовского генерал-губернатора. Студент Московского университета, юрист, револьвера толком в руке держать не умел. Три раза промахнулся с пятидесяти шагов. Его взяли на месте покушения, посадили в крепость, суд приговорил к повешению.
Помещик бросился в Саратов. Бегал по инстанциям, извел кучу денег на подношения жандармам и судейским, плакал на приеме у губернатора. Губернатор написал письмо на высочайшее имя с просьбой помиловать юнца. Николай наложил резолюцию: помиловать, если студент подаст прошение. Студент гордо отказался. Его повесили.
Отец, обозленный на весь мир, а больше всего на собственного сына, собрал все его вещи и отдал старьевщику. Среди книг оказался англо-русский словарь, никому в Бирзуле не нужный.
Гирш в жизни своей не слышал ни одного английского слова, но польстился на красивый переплет и туман незнакомого языка. Купив словарь за бесценок, он стал перелистывать его ради забавы. Просто было интересно, как по-английски собака или дождь. Слова сами собой входили в его голову. Он придумал игру: открывать книгу наугад и вспоминать попавшееся на глаза слово.
Спустя полгода Гирш знал наизусть почти половину словаря. Он пытался произносить выученное, как умел, как понимал. Выходило странно, и не только для его слуха. Если бы Гирша услышал англичанин, он бы решил, что с ним разговаривают на каком-то диалекте идиша.
В той же лавке Гирш обнаружил «Оливера Твиста». Книжка была покрыта пылью и лежала на самой дальней полке. Как она туда попала, никто не знал, включая хозяина лавки. Гирш стер с нее пыль, заплатил сущую безделицу и утащил в свою норку, сгорая от любопытства.
Просидев над первой страницей половину субботы, он пришел сначала в недоумение, а потом в отчаянье. Практически все слова он знал, но никак не мог ухватить смысл. Порядок расположения слов в предложении был совсем иным, не похожим ни на русский, ни на арамейский. Любую фразу можно было истолковать несколькими способами.
К счастью, он вспомнил, что в конце словаря есть небольшая статья по грамматике, на которую до сих пор он не обращал внимания. Стойкое отвращение к любым правилам заставляло его презрительно пропускать эти странички. Теперь же он припал к ним, как путник в пустыне припадает к оазису.
Прошло несколько месяцев, пока Гирш разобрался в том, как нужно читать по-английски. Уложить в голове иной порядок слов в предложении оказалось совсем непростым делом. Он и представить себе не мог, что чтение способно отнимать столько сил. Потратив на бой с книжкой час или полтора, он со вздохом облегчения возвращался к дратве и молотку. С обувью все было просто и понятно.
Постепенно правила отложились в его памяти, и в один из дней, взявшись за чтение, он вдруг поймал себя на том, что прочитал уже три страницы и может почти без труда продвигаться дальше.
«Оливер Твист» произвел на Гирша тяжелое впечатление. Не то чтобы ему было хорошо в Бирзуле, но все-таки жизнь в ней катилась по хорошо накатанной колее и по сравнению с Лондоном казалась куда более спокойной и счастливой. Попасть на его улицы нищим, бесправным и бездомным ему вовсе не улыбалось.
Но описания улиц, накрытых туманом, барж на Темзе и даже грязи в сточных канавах пробудили в нем беспокойство. В Гирше проснулось желание услышать английскую речь и повидать если не Лондон, то хотя бы Одессу. На улицах портового города, несомненно, можно встретить британских моряков.
От Одессы его отделяло несколько часов поездом, но Гирш никак не мог отважиться на поездку. Он родился и вырос в Бирзуле и дальше окрестных деревень никогда не выбирался. Что он будет делать в Одессе, куда пойдет, выйдя из вокзала, где заночует? Посоветоваться было не с кем. Все знакомые Гирша тоже никогда не покидали Бирзулу.
Гремучая смесь нереализованного желания и страха совершить поступок толкала Гирша на обидные размышления.
«Что из тебя получится в итоге? – спрашивал он себя и тут же отвечал: – Да ничего! Держишь в плотно стиснутых зубах сапожные гвоздики, а за ними шесть языков. Ты способен только вколачивать эти гвоздики в подошвы. А все потому, что трус. Трус и неудачник. И место твое за сапожным верстачком. Тут ты и проведешь всю свою жизнь».
Работа приносила хоть временное, но забытье и вместе с ним успокоение. Гирш вгрызался в подошвы, каблуки и стельки с яростью настигшего добычу волка. Реб Залмен не догадывался об истинной причине рьяности подмастерья, ему, честно говоря, не было большого дела то того, что таится в голове Гирша. Людей он рассматривал только с точки зрения полезности.
Как помощник, за гроши выполняющий море работы, Гирш был весьма полезен. Еще более полезным он мог оказаться в роли зятя. А глубже реб Залмен не вникал. Не мог или не хотел, это уже не важно. Учение, во всем своем великолепии, тайнах и глубине, лежало вне его жизни. Со стороны он выглядел простым сапожником, три раза в неделю дремлющим на уроках по Талмуду. На уроки он ходил не по желанию, а лишь потому, что так приучили в детстве. Отец его засыпал на уроках Торы, и дед, и прадед.
Реб Залмен пребывал в полной уверенности, что достойно несет бремя, возложенное на него Всевышним. Такая жизнь представлялась ему простой и честной, а мысли о том, что кому-то она может казаться плоской, он решительно выметал из головы. Сапожник реб Залмен пребывал в святой уверенности, что живет правильно, и намеревался передать эту уверенность, вместе с привычками и заведенным распорядком календаря, дочерям и внукам.
Поначалу реб Залмен поручал Гиршу простую работу: поменять стершиеся набойки, выправить каблук, залатать прохудившуюся подошву. Шло время, и потихоньку он стал перегружать на ученика то, что всегда делал сам. Спустя несколько лет у реб Залмена вдруг образовалось свободное время, он мог уже не давиться во время обеда, а неторопливо опорожнять принесенную женой кастрюльку. А потом, раздув самовар и развернув газету на идиш, минут сорок спокойно изучать новости, запивая ароматным индийским чаем с обязательной долькой лимона.
Заваривать чай Гирш научился у реб Залмена, вот только наслаждаться им в первые годы ученичества удавалось лишь вечером, покончив с основной массой ежедневных заказов. Гирш почти не уходил из мастерской. Дома его не ждала семья, друзьями он не удосужился обзавестись, уроки в синагоге его тоже не привлекали, а чем сидеть в сарайчике, лучше оставаться в мастерской.
С работой было просто: каблуки, подметки, шнурки, гвоздики и дратва безмолвно подчинялись его воле. Ах, если бы и все другое в его жизни так же послушно склонялось перед его желаниями… Но об этом оставалось только мечтать.
Столовался Гирш тоже у реб Залмена. Его жена, экономная Ента, кормила всю семью и заодно подмастерье чрезвычайно скудно. Нет, от голода никто не страдал, но хороший аппетит не покидал их ни на минуту. Кроме субботы: в этот день Ента не экономила, и Гирш отъедался за всю прошедшую неделю и старался наесться на всю будущую.
Получалось плохо, но зато за столом они проводили по несколько часов, потому что семья сапожника отъедалась точно так же. Реб Залмен изрядно украшал эти часы своими рассказами. Говорить он любил и умел, поэтому любой мелкий случай из жизни превращался в увлекательную историю, полную смысла и назидания.
Родился реб Залмен в Вильне и, по его словам, до девятнадцати лет учился в ешиве.
– Наша ешива была в Шнипишкес, районе Вильны, неподалеку от Кальварийского рынка, – рассказывал реб Залмен. – Ай, какие яблоки продавались на этом рынке! Во всем мире не сыскать таких яблок!
– А чем наши плохи? – ревниво возражала уроженка Бирзулы Ента.
– Ваши не плохи, но не идут ни в какое сравнение, – отвечал реб Залмен жене, из-за которой он оставил Вильну и оказался за тысячу верст от родного города.
Соломон, отец Енты, в то время зажиточный торговец зерном, решил добыть себе ученого зятя. И не откуда-нибудь, а из самой Вильны, центра еврейской мудрости.
– Ладно, я – простой еврей, с трудом разбирающий слова молитв, – повторял он жене. – Зато зять у нас будет раввином. И его дети тоже, и после нашей с тобой смерти их поминальные молитвы помогут твоей и моей душе пробиться через закрытые для неучей небесные врата.
– Разбежится ученый парень жениться на нашей Енте, – возражала жена. – Возьмет большой разгон.
– Разбежится, да еще как, – отвечал Соломон, за годы, проведенные в торговле, свято уверовавший, что все на свете можно купить. Ну, если не все, то почти все, а уж ученого зятя так запросто.
А Ента, ох, Ента, брюнетка с пышными вьющимися волосами, большими глазами угольно-черного цвета и ямочками на нежно-розовых щеках. Ее ослепительно белая кожа выглядела бархатистой, в маленьких ушках теплились золотые сережки с блестящими камушками. Одежда сидела на Енте аккуратно и гладко, да так, что при всей скромности фасона, присущего добродетельной дщери Израилевой, не скрывала волнующих форм. В сочетании с солидным приданым Ента должна была сразить наповал любого жениха.
Когда пришло время беспокоиться о поисках достойного претендента в зятья, Соломон без долгих разговоров поехал прямо в Вильну. Узнав в привокзальной синагоге, какое учебное заведение считается самым лучшим, он отправился в Шнипишки и попросил увидеть главу ешивы.
Секретарь, услышав южный диалект идиша и увидев, с какой пышной вульгарностью разодет проситель, холодно осведомился о цели посещения. Соломон почувствовал, что на него смотрят, как на муху в пасхальном бульоне.
Он не ошибся: секретарь намеревался записать адрес незнакомца, уведомить, что его известят о времени визита, и, разумеется, выкинуть адрес, будто муху из бульона, как только этот разряженный павлин выйдет за порог. Но то, что произнес павлин, резко изменило его планы.
– Я хочу сделать пожертвование на ешиву, – солидно произнес Соломон. – Крупное пожертвование.
Соломон не любил расставаться с деньгами, но за хороший товар надо хорошо заплатить. То, что покупается по дешевке, в конечном счете всегда оказывается завалью.
Не без внутренней ухмылки он наблюдал, как на глазах переменилось лицо этого надменного лытвака.
– Глава ешивы сейчас ведет урок, – нормальным голосом произнес секретарь, еще несколько секунд назад не ставивший ни во что незваного посетителя. – Когда он закончит, я передам ему вашу просьбу.
Соломона провели в кабинет главы ешивы и подали чай с медовым пряником.
«Эх, – думал Соломон, не спеша отхлебывая жидкий ешиботний чаек, – жаль, что жена не видит, как начинают свой разбег виленские мудрецы».
Глава ешивы выглядел точно так, как должен был выглядеть глава ешивы: долгополый сюртук, седая борода до пояса, черная шляпа, острый взгляд и вежливая, осторожная речь.
Соломон начал прямо с дела. Вытащив солидную пачку ассигнаций, он положил ее на стол перед главой ешивы.
– Ваше щедрое пожертвование поможет нам поменять лавки в ешиве, – произнес глава ешивы. – Мы давно намеревались купить более широкие и теперь, с вашей помощью, сумеем это сделать.
– А простите, зачем нужны более широкие лавки? – не удержался Соломон.
– Для того, – радушно пояснил глава ешивы, – чтобы ученик, если начнет дремать во время учебы, не уходил в спальную комнату на несколько часов, а ложился прямо на лавке. Спал четверть часа и возвращался к Талмуду. Разумеется, часть заслуг этой непрерывной учебы пойдет и на ваш счет, уважаемый реб?.. – он вопросительно поднял брови.
– Соломон, – подсказал Соломон.
– Да, на ваш счет и счет вашей семьи. Счет вечный, точный и правильный. Так что вы, дорогой реб Соломон, нашли своим деньгам самое лучшее применение.
– О-о-о! – уважительно протянул Соломон. – Я вижу, что рассказы о вашей ешиве соответствуют действительности. Поэтому у меня есть к вам одна небольшая просьба.
– Пожалуйста, приложу все усилия, – ответил глава ешивы, прекрасно знавший, что за щедрым пожертвованием всегда следует просьба.
– Мне нужен жених для дочери. Моя Ента скромная, набожная девушка. Не красавица, но пригожая собой. Я даю за ней хорошее приданое и обязуюсь содержать ее и мужа, пока тот не закончит учебу на раввина.
– Вам нужен зять-раввин? – осведомился глава ешивы.
– Да! – воскликнул Соломон. – Я понимаю, что на самого лучшего из учеников не могу рассчитывать, но ведь у вас все парни в конце концов становятся раввинами. Так дайте мне одного из них.
– Ешиботник – не вещь, которую я могу передать вам по своей воле, – чуть поморщившись, ответил глава ешивы. – Каждый из них – достойный молодой человек со своими понятиями о предстоящей ему жизни и своими желаниями. Раввинами из них становятся далеко не все, а лишь те, кто захочет и сумеет сдать экзамены. Но для этого необходимо находиться в ешиве.
– А разве нельзя учиться дома, а в ешиву приезжать только на сдачу экзаменов? – спросил Соломон. И сразу добавил: – Дорога, разумеется, за мой счет.
– А где вы живете? – уточнил раввин.
– В Бирзуле.
– Где это?
– Двести верст до Одессы, сто до Кишинева. У нас большая еврейская община, есть свитки Торы, раввин, резник – все как полагается.
– А ешива у вас есть?
– Увы, – развел руками Соломон. – Увы.
– Я должен подумать, – сказал глава ешивы. – Оставьте секретарю адрес, где вы остановились, и я пошлю за вами, когда найду ответ.
– Я нигде не остановился, – ответил Соломон. – Я пришел к вам прямо с вокзала. Дома у меня осталась куча неотложных дел, поэтому мне бы очень хотелось получить ответ как можно быстрее. Лучше прямо сейчас.
Он перевел глаза на пачку денег, лежавших на столе между ним и главой ешивы. Его взгляд был более чем красноречивым.
– Я должен подумать, – повторил раввин. – Выпейте чаю.
Соломон налил себе полную чашку, взял кусок пряника и принялся с аппетитом закусывать. Он не завтракал в поезде, а в городе от волнения есть не хотелось. Хотелось поскорей добраться до цели. И вот сейчас, когда она достигнута, голод взял свое.
Он даже не представлял, в какие размышления вверг он главу ешивы. Раввин не переносил людей, воображавших, будто все на свете можно купить. Больше всего тому хотелось вернуть этому купчику деньги и отправить восвояси. Но скамейки! Он давно мечтал о широких скамейках, однако вырвать из скудных средств ешивы даже копейку никак не получалось. И вот деньги пришли, лежали на столе, и ради учения Торы он был обязан обуздать свою раздражительность и попробовать отыскать решение.
Разумеется, никто из учеников ешивы не согласится оставить центр Учения и ради сладкого куска отправиться в забытую всеми Бирзулу. Променять святость, наполняющую ешиву от подвала до застрехи, на сытую жизнь, остаться одному и вместо радости учебы в святом братстве вести беседы с самодовольным тестем-купцом? Нет, это не ученики его ешивы. Не лучшие ученики, это точно, но, может быть, кто-то из середняков или слабых ребят, а такие тоже сидят на скамьях ешивы, согласится на такое предложение?
Раввин стал мысленно пересматривать одного за другим учеников и вдруг вздрогнул от пришедшей в голову мысли. Он понял, что знает, как отыскать выход из положения.
Напротив здания ешивы в одном из почерневших от времени и непогоды неказистых деревянных домиков жил сапожник. Семья его по еврейским меркам была крохотной: он, жена да сынишка. В Вильну они приехали откуда-то из Райсина (Белоруссии), поэтому их не окружал обычный веер близких и дальних родственников.
Работал сапожник в теплые дни на крыльце своего домика, а по ненастным в сараюшке, пристроенной к дому. Ничем особенным он не отличался, самый обыкновенный «а простер ид», простой еврей. Но к Торе относился с величайшим почтением и сапоги ешиботникам чинил бесплатно.
А сапоги у этих парней протирались с невероятной скоростью. И не только сапоги, но и штаны, и капоты, и даже шляпы. Ну казалось бы, от чего им изнашиваться? Чем еще заняты ешиботники, кроме сидения на лавке? Ладно, еще штаны, но как от перелистывания страниц могут прохудиться подошвы сапог?
Объяснили наши мудрецы в трактате «Брохес» Вавилонского Талмуда, что нечистая сила льнет к изучающим Тору, и трется нещадно об их одежду. Черти, вот кто вне всякой разумной меры дырявил сапоги и капоты ешиботников!
Знал об этом сапожник или нет, уже невозможно установить. В одну из летних сухих ночей в Шнипишках занялся пожар. Дул сильный ветер, и пламя моментально переносилось от дома к дому. Выгорело несколько улиц, огонь остановился только перед зданием ешивы, еще раз показав всем, что святость в этом мире не пустой звук.
Дом сапожника сгорел дотла. Он и жена задохнулись во сне и погибли, а их сын Залмен каким-то чудом сумел выскочить. Идти ему было некуда, он сидел на крыльце ешивы и дрожал мелкой дрожью, не в силах отвести глаз от пепелища, ставшего могилой его родителей.
Ешиботники накормили его, попытались успокоить. Спустя час Залмен заснул на одной из свободных кроватей, а руководство ешивы стало думать, как поступить.
– Этого парня нам послали с Небес, – заявил один из раввинов-преподавателей. – Идти ему некуда, значит, мы должны сделать из него ешиботника. Хуже или лучше – увидим. Никто не знает, какими талантами Всевышний наделил Залмена.
На том и порешили. Парня взяла на содержание еврейская община Вильны, и ешива стал ему вторым домом. Он был хорошим, старательным юношей, ладил с товарищами, почтительно относился к преподавателям. Увы, ему не хватало самого главного – способностей к учению.
Залмен очень хотел преуспеть, до слез, до зубовного скрежета. Прилагал большие усилия, с утра напролет сидел над книгами и без стеснения прибегал к помощи других ешиботников.
– Такое усердие не может не принести плодов, – повторяли раввины-преподаватели. – Еще полгода, еще год – и этот юноша нас удивит. Надо дать ему время и оказать всемерную помощь.
Они ошиблись, досточтимые раввины, все до одного, включая главу ешивы. Залмен пыхтел над учением, точно паровоз, разводящий пары, но всех его сил хватало лишь на то, чтобы издать гудок. Ему катастрофически недоставало памяти, сообразительности и образного мышления.
Есть пороги, которые можно преодолеть прилежанием, но есть высоты, куда попадают только с помощью врожденных способностей.
Спустя несколько лет выяснилось, что из Залмена не получится ни ученого, ни раввина, ни даже среднего ешиботника. Любому другому ученику раввины прямо бы растолковали положение дел и порекомендовали искать место вне стен ешивы. Но отношение к Залмену было особенным, этого доброго юношу все успели полюбить. Да и уходить ему было некуда, ешива стала для него всем.
Прежде чем отправить его восвояси, раввинам надо было решить, какую профессию Залмен станет осваивать, подыскать того, кто станет его обучать этой профессии, и найти жилье. Само собой разумеется, что из-за этого решающий разговор с Залменом откладывался и откладывался.
В этот самый момент Всевышний послал Соломона с его предложением.
«Надо отправить Залмена в Бирзулу с планом учебы на раввина, – подумал глава ешивы. – Учиться он будет не один год, успешно заваливая экзамен за экзаменом. За это время тесть привыкнет к зятю, полюбит внуков. Когда выяснится, что раввина из Залмена не получится, он найдет ему применение в своей торговле».
Так Залмен оказался в Бирзуле. Ента родила ему двух замечательных дочек и с величайшим почтением относилась к мужу, будущему раввину, с утра до вечера сидевшему синагоге над книгами. Раз в полгода он отправлялся в Вильну, с треском заваливал очередной экзамен, получал от главы ешивы благодарственное письмо и с гордостью предъявлял его тестю.
Перед женитьбой Залмену все-таки решились объяснить истинное положение вещей и примерный ход дальнейших событий. Он принял правила предложенной ему игры и тщательно их придерживался.
Увы, жизнь развивалась не так, как предположил глава ешивы. Через четыре года тесть Соломон разорился вчистую и с горя умер, оставив семью без копейки. Сидению Залмена в синагоге пришел конец. Надо было кормить жену и двух маленьких дочек. И тут Залмен вспомнил, что его отец и дед были сапожниками.
Обучение ремеслу прошло незаметно. Он словно восстанавливал хорошо знакомые, но забытые навыки. Все у него получалось, складывалось, клеилось одно к другому. Спустя год Залмен уже неплохо зарабатывал и был по-настоящему счастлив. Только взяв в руки сапожные инструменты, он понял, как страдал, занимаясь не своим делом.
Ешиботный слой слетел с Залмена за пару лет. Недоучившийся раввин превратился в мастерового, засыпающего на уроках Торы и выводящего носом рулады. Глядя на него, никто не мог и представить, что это человек шесть с лишним лет посвятил Талмуду и респонсам. Содержимое перевернутых страниц полностью улетучилось из его головы. Остались лишь истории о ешиботном житье-бытье, которые он со вкусом любил рассказывать за обеденным столом. Больше всего Залмен любил вспоминать летние месяцы.
– На лето мы всей ешивой выезжали в Троки. Деревушка на озере, верстах в двадцати пяти от Вильны. Леса, ежедневные купания, тишина, свежий воздух. Полдня учились, полдня отдыхали. Кто уходил по грибы и ягоды, кто удил рыбу на озере. А я топал в гости к караимам.
Давным-давно какой-то литовский князь завоевал Крым и вывез оттуда пару сотен караимских воинов вместе с семьями. Поселил их в Троках, возле своего замка и сделал личной охраной. С тех пор караимы и живут в Троках. Наш глава ешивы объяснил, что это еврейская секта, не признающая Устной Торы и Талмуда.
Лет тридцать назад руководители крымской общины обманули русского царя. Наплели, будто они не евреи, а потомки крымских татар, принявших иудаизм. Царь поверил и снял с караимов все ограничения, наложенные на евреев.
Старики в Троках прекрасно знали, кто они. Я брал в руки караимские молитвенники и понимал каждое слово, ведь они были написаны на том же языке, что наши. И правила кошерной готовки еды очень походили. И хоть нас предупреждали ничего караимского в рот не брать, я не слушал. Ел кибины, пирожки такие. С хрустящей золотистой корочкой, нежные – пальчики оближешь! Правда, только с картошкой или с капустой, с мясом оставлял на тарелке.
А вот молодежь в Троках уже начала поговаривать, мол, мы из другой песочницы. У нас в паспортной книжке записано – караимы, а не евреи. Они сами по себе, а мы сами. Н-да, льготы кружат голову крепче водки. Но, в общем, были они теплые, симпатичные люди, гостеприимные и приветливые.
Ах, какую рыбу я с ними ловил в озере Гальва. Вечером ловили, ночью жарили на костре, мм-м-м – до чего это было вкусно!
Все рассказы за субботним столом реб Залмена неизменно скатывались к разным блюдам, которые ему довелось перепробовать. Несмотря на то, что большую часть жизнь он провел в Бирзуле, под сенью южной еврейской кухни, литовские блюда он ставил неизмеримо выше.
– Разве это гефилте фиш?! – с презрением тыкал он вилкой в любовно приготовленное Ентой кушанье. – У нас из рыбы вытаскивали все мясо, делали фарш, а потом начиняли обратно, так, чтобы щука или карп казались целыми. Лепить из фарша котлетки, а потом обматывать их рыбьей кожей – это насмешка над гефилте фиш!
– Тебя никто не заставляет есть, – беззлобно огрызалась Ента, давно изучившая повадки мужа и его постоянные упреки. – Отдай свою порцию детям.
– Лучше передай мне хрен! – восклицал реб Залмен. – Гефилте фиш без хрена – что сапожник без молотка!
Ох, Ента, ах, красавица Ента! Блестящие завитки волос навсегда скрыл платок, черно-угольные глаза потускнели, нежная кожа огрубела, фигура расплылась. Только ямочки на щеках остались прежними.
А Залмен, обильно сдобрив рыбу хреном, продолжал рассказывать. Его слушали с неизменным интересом, ведь за пределы Бирзулы ни Ента, ни ее дочки никогда не выезжали.
Когда интересные истории и забавные происшествия подошли к концу, Залмен принялся гулять вместе с семьей по Вильне. Он подробно описывал, как идет по серым булыжникам ее мостовых, покупает у лоточника бейгель, горячий хрустящий бублик, заходит в лавки, читает надписи на вывесках. Память у него была хоть куда, а кроме Вильны и Бирзулы, он нигде не бывал.
За годы совместных трапез Гирш успел основательно познакомиться с Вильной, а уж в Троках он знал чуть ли не каждую улочку.
Как-то раз реб Залмен принес Гиршу крепко поношенные сапоги, к тому же изрядно перепачканные грязью.
– Сделай их побыстрее и получше, – велел он с порога.
Гирш хотел возмутиться, ведь сам реб Залмен строго настрого велел не брать в починку грязную обувь.
– Мы мастеровые, а не прислуга, – наставлял он, укоризненно покачивая пальцем. – Несешь сапоги в починку – изволь их помыть и почистить.
Реб Залмен понял, что хочет сказать ему Гирш, и остановил возмущение тремя словами:
– Это сапоги урядника.
Гирш немедленно освободил верстак и взялся за работу. Когда на следующий день реб Залмен спросил, готов ли заказ жандарма, Гирш вместо ответа поставил перед ним пару сияющих, словно зеркало, сапог. Реб Залмен даже присвистнул от удивления.
– Неужели новые стачал? – спросил он, сминая двумя пальцами хрустящее голенище.
– Нет, обновил старые, – ответил Гирш.
– Не может такого быть, – не поверил реб Залмен. – Воскрешение мертвых доступно только Мошиаху.
Гирш промолчал. Реб Залмен продолжил проверку. Разобравшись, в чем фокус, он улыбнулся ученику.
– Молодец, ничего не скажешь! Золотая работа! Но фармазонщик, ай, какой же ты фармазонщик!
Через день в мастерскую пожаловал сам урядник. Вид его выражал довольство и благодушие. Седоватые, тщательно нафабренные усы победно торчали, а глаза сияли, точно осколки штофа. Реб Залмен вился за ним, как овод за жеребцом.
– Кто тут такой справный мастер? – осведомился урядник, с недоверием разглядывая щуплую фигуру Гирша. – Ты, что ли?
– Я, – скромно произнес Гирш, вставая с места.
Власть надо уважать. Этот принцип был им усвоен крепко и не нуждался в напоминании.
– Молодец! – ощерился урядник. Улыбаться он не умел, да и не собирался этому обучаться. Зачем? Скалить зубы на начальство не положено, а подчиненных, к коим урядник относил все человечество, за исключением стоящих выше его в табеле о рангах, баловать незачем.
– Будешь мне обувку чинить. И семейству моему тоже. Цени! – он поднял кулак и потряс им. Означало сие движение то ли обещание дать по сопатке, то ли угрозу начистить рыло, если Гирш не будет вести себя смирно. Оно совершенно не соответствовало сущности момента, но в арсенале урядника других жестов попросту не имелось, поэтому надо было довольствоваться тем, что есть.
Разумеется, платить за починку урядник не собирался, а реб Залмену мысль об оплате даже не приходила в голову. Власть нужно улещать и задаривать, это знал каждый еврей в Бирзуле. Впрочем, таким же образом вели себя не только евреи, но и все остальные жители. Хорошие отношения с урядником стоили любых денег, потому что никто не знает, с какой стороны может прийти беда, спасти от которой может только власть.
Видимо, урядник и его семья аккуратно носили обувь, поскольку ни его сапоги, ни туфли его жены и дочерей больше к Гиршу не попадали. А может, реб Залмен просто не рассказывал, кто принес сапоги в починку, дабы самому воспользоваться благодарностью властей предержащих.
***
Дни складывались в недели, недели выстраивались в месяцы, месяцы собирались в годы, а Гирш, стиснув зубы, ждал, когда ему исполнится восемнадцать. Коротая время до заветного срока, он проводил часы на вокзальной скамейке, рассматривая поезда. Через Бирзулу проходили составы на Киев, Харьков, Одессу, Москву и, разумеется, Петербург. И хоть внешне вагоны почти не отличались один от другого, воображение Гирша наполняло их разным смыслом, превращая в непохожие сущности.
Ему представлялось, будто люди, едущие в разных поездах, тоже совершенно иные. Он понимал, что это всего лишь игра его фантазии, но было так сладко устремляться вслед за ней.
Перед мысленным взором Гирша возникали образы сидящих в купе пассажиров. Он точно знал, чем отличаются девушки, едущие в Москву, от девушек, направляющихся в Харьков. Солидные господа в котелках и пальто с бобровыми воротниками следовали в Петербург, улыбчивые дамы в узких платьях из полосатого ситца спешили в Одессу.
Если бы Гирш мог оказаться в одном из этих поездов, он бы, несомненно, выбрал московское направление. Почему-то Москва влекла его больше других мест, волнуя воображение. Ему казалось, что стоит оказаться в этом городе, как все в его жизни начнется по-другому.
Ему сто раз представлялось, как он поднимается в вагон московского экспресса, крепко хватаясь за желтые поручни, садится в купе возле окна и с замиранием сердца следит, как сквозь глубокую синеву подступающего вечера отплывает в сторону и навсегда пропадает постылая Бирзула. А поезд мчит и мчит его через ночь, и только снопы багровых искр из паровозной трубы разрежают беспросветный мрак.
Мечта и тоска иногда способны творить чудеса не только в фантазиях мечтателя.
В один из дней в мастерскую Гирша зашла Тирца.
– Вот, отец просил передать, – сказала она, положив на стол рогожку, в которой реб Залмен обычно приносил обувь для ремонта. – Посмотришь?
– Хорошо, – ответил Гирш, – закончу ту, что уже начал чинить, и займусь.
– Я пирог испекла, – застенчиво улыбаясь, сказала Тирца, доставая нечто внушительных размеров, завернутое в чистую белую тряпицу. – Яблочный, к чаю. Специально для тебя. Хочешь попробовать?
– Конечно, хочу! – воскликнул Гирш. Его так мало баловали в жизни, что любое неожиданное проявление симпатии трогало до глубины души. – Но почему так много?
– Разве ты не захочешь, чтобы я выпила чай вместе с тобой? – улыбнулась Тирца.
Все в ней было таким милым, домашним, уютным и нравилось Гиршу, от кокетливо повязанного бантика на макушке до носков туфелек, выступающих из-под подола. Его вдруг переполнила теплая нежность, это тепло подступило к горлу, подкатило к глазам и собралось через них предательски устремиться наружу. Комок перекрыл горло, мешая говорить.
Гирш откашлялся и встал раздуть самовар. Тирца принялась разворачивать тряпицу, готовя пирог. Возясь с самоваром, Гирш заметил, что, войдя в мастерскую, Тирца плотно прикрыла за собой дверь. От этого его сердце затрепетало, как птица в силке птицелова.
По закону находиться в комнате с закрытыми дверями могли только супруги. Во всех остальных случаях дверь должна была оставаться открытой или неплотно притворенной. Жест Тирцы означал… ах, да что там говорить, голова у Гирша пошла кругом, тепло прорвало заслоны и хлынуло наружу слезами радости и любви.
Но он сдержал себя, отвернувшись в угол якобы для того, чтобы взять щепок для растопки, и жестко смахнул непрошеные слезы. Московский экспресс с желтыми поручнями раздувал пары у второй платформы вокзала Бирзулы, и Гирш не мог, не имел права ради теплого чувства к Тирце погубить мечту своей жизни.
Чай, очень сладкий, пили с лимоном по рецепту реб Залмена. Пирог был необыкновенно вкусным, или так казалось Гиршу, которого первый раз в жизни угощали специально для него испеченным пирогом.
– Я получила письмо от тети из Одессы, – вдруг сказала Тирца, когда чай был допит. – Вернее, уже из Аргентины. Хочешь послушать?
– Из Аргентины? – навострил уши Гирш. – Как она туда попала?
– О, эта целая история, – улыбнулась Тирца. – Ты не успеешь выполнить дневное задание, отец рассердится. Может, я не стану тебя отвлекать?
– Успею, – заверил ее Гирш. – Рассказывай.
– Моя тетя Мира женщина необычная, – начала Тирца. – Она овдовела в двадцать три года. Ее мужа в порту задавило, что-то упало с борта корабля во время разгрузки. Мира осталась с маленьким ребенком на руках. Она не просто красивая, а очень красивая, поэтому женихов хватало. Но кто сватается к вдове с ребенком? Такие же вдовцы с детьми. Никто из них ей не нравился, пару лет Мира прожила одна, а потом вдруг вышла замуж за парня младше ее на три года. Представляешь, какой поднялся шум, какие пошли пересуды и кривотолки? Ты же знаешь наших евреев! Как это мальчик из хорошей семьи берет женщину старше себя, да еще с ребенком?! Если у нее нет совести, а у него нет ума, куда смотрели его родители? Почему не вмешался раввин, как он посмел поставить им хупу? Ой-вэй и сплошной вой!
Очень скоро тетя Мира и ее муж Шая – назвать его дядей у меня язык до сих пор не поворачивается – поняли, что оставаться в Одессе невозможно. Слишком много родственников, слишком много разговоров…
Но куда деться? В России только погромы, а кулаки громил опасней самых острых языков. Двое или трое приятелей Шаи уехали за год до этого в Палестину и писали оттуда жуткие письма. Пугали рассказами о малярии, безработице и бедуинах-разбойниках. В Америку ехать было рискованно, очень многих заворачивали обратно по совершенно непонятным причинам. Оставалось только одно – Аргентина. Но как в нее попасть?
Тетя Мира вместе с мужем пошли в отделение Еврейского колонизационного общества. Австрийский миллионщик барон Морис Гирш решил перевезти евреев России в Аргентину, чтобы спасти от погромов. Выяснилось, что барон платит за все: за билеты на пароход, за питание в дороге, за участок земли на новом месте, за покупку инвентаря и утвари.
Он там строит еврейский город, Мойзесвилль, написала нам тетя Мира. В нем еврейской будет даже полиция. А вокруг барон закупил огромные угодья и дает каждому возможность разводить скот. Шая станет ковбоем, а она будет вести хозяйство на ферме.
И знаешь, что сказал на это мой папа?
– Нетрудно догадаться, – хмыкнул Гирш, прекрасно помнящий, что говорил в таких случаях реб Залмен. – Он сказал, что твоя тетя Мира вместе с дядей Шаей совсем тю-тю.
– Точно, – Тирца хлопнула руками по коленям и тихо засмеялась. Смех ее был таким нежным и мелодичным, что Гирш готов был слушать его хоть до утра.
– В общем, через несколько месяцев они уехали. Обещали писать, рассказывать о жизни на новом месте. И вот пришло первое письмо. Они действительно поселились на ферме, Шая стал гаучо, а тетя ведет обширное домашнее хозяйство. Ты знаешь, Гирш, я бы все на свете отдала, чтобы туда попасть, чтобы вырваться из этой опостылевшей Бирзулы.
Гирш смотрел на нее, не веря своим ушам. Тирца говорила в точности то же самое, что чувствовал он, о чем сам мечтал.
– Что ты на меня уставился? – усмехнулась Тирца. – Или ты готов провести всю свою жизнь за этим верстаком?
– Нет, конечно, нет! – вскричал Гирш. – Я тоже бы хотел уехать в Аргентину!
– Так давай… – начала Тирца, но осеклась, смешалась, покраснела, вскочила с места и, не поднимая глаз, опрометью бросилась наружу.
Он понял, что произошло. Недосказанные слова Тирцы были предложением вместе уехать в Аргентину. Произнося их, Тирца вдруг сообразила, что тем самым предлагает Гиршу жениться на ней, а такое поведение полностью противоречило тому, как должна вести себя добропорядочная еврейская девушка.
Этот разговор взбаламутил Гирша. Теперь все совпадало – и его симпатия к Тирце, и ее желание уехать из Бирзулы, и планы начать новую жизнь в другом месте, и даже матримониальные устремления реб Залмена. Надо было просто сказать «да», и он почти был готов это сделать.
В тот день Гирш засиделся в мастерской дольше обычного. Разговор с Тирцей и размышления после разговора выбили его из рабочей колеи. Руки слушались плохо, и горка обуви, дневной урок, почти не таяла. Он сумел пересилить себя и справиться с заданием, но до постели добрался лишь поздним вечером и заснул, как только щека прикоснулась к подушке.
Очнулся Гирш посреди ночи, словно от толчка. Сев на кровати, он несколько минут растирал грудь, пытаясь отдышаться. Только что виденный сон стоял перед глазами во всех подробностях.
Вернее, не сон, а видение, подобное тем, что нисходило на древних пророков. Он стоял перед облаком светящегося тумана. Было трудно дышать, трудно держаться на ногах. Больше всего хотелось упасть ничком и прикрыть голову руками. Но он знал, что нужно стоять и слушать.
Раздался голос. Он шел из облака. Низкий, густой, пробирающий каждую жилку, сотрясающий каждый сустав. Голос наполнил все тело, как вода наполняет стакан. Дышать стало почти невозможно, Гирш закрыл глаза, пытаясь разобрать, что говорит голос. Слов он не различал, но смысл сам собой стал возникать в его голове.
– Если женишься на Тирце, она забеременеет после первой же ночи. С беременной женой ты не поедешь в Аргентину. Не поедешь и с маленьким ребенком. Вслед за первым ребенком родится второй, за ним третий. Чтобы заработать на хлеб, придется с утра до вечера сидеть в мастерской. Будешь ли ты счастлив? Возможно. Но другим счастьем.
Так же, как древние пророки Израилевы, Гирш безраздельно поверил голосу. А это значило, что лужа перед вокзалом станет его морем, а чахлая рощица за околицей – заповедными лесами. Про Аргентину надо было прочно забыть.
– Я не хочу такого счастья, – прошептал Гирш. – Я хочу в Москву!
Урядника он подкараулил по дороге на обед. Дневную трапезу власть вкушала только у себя дома, для аппетита и хорошей работы желудка, принимая от ста до ста пятидесяти граммов водки, пунцово настоянной на рябине. После трапезы урядник почивал около часа, а отдохнув и преисполнившись служебного рвения, возвращался к защите порядка и спокойствия.
– Чего тебе? – буркнул он вместо ответа на приветствие. Его организм уже начал выделять желудочный сок, и задержка отрицательно влияла на запущенный процесс пищеварения.
– Ваше благородие меня не помнит?
– Я помню всё и всех, – назидательно произнес урядник. – И тебя, умелого шельмеца, в особенности.
– Ваше благородие, помогите выправить паспортную книжку.
– Приходи в участок, там и поговорим, – ответствовал урядник, делая шаг в сторону дома. Его язык и нёбо трепетали от предвкушения сладкого ожога рябиновкой, и любое промедление было нежелательным.
– В участке не получится, мне еще нет восемнадцати, – негромко произнес Гирш. – И в книжке надо написать, что я караим.
– Чего-чего? Это еще кто такие?
– Народ такой. Похожий на евреев, но не евреи. В Крыму живет и в Литве.
– А ты к ним какое отношение имеешь?
– Самое прямое. Я караим. Мои родители из Троков. Так и нужно указать.
– Хм, – прочистил горло сразу все понявший урядник. – Значит, ты толкаешь меня на служебное преступление. А тебе известно, что за такое бывает?
– Почему преступление? Я боялся плохого отношения со стороны евреев и поэтому скрывал свое происхождение. Но в паспортной книжке должна быть указана правда. А правда вовсе не преступление.
– А мне откуда известна твоя правда?
– Так вы же знали моих родителей! Видели их документы, которые потом потерялись.
– Хм-хм-хм, – прокашлялся урядник, не ожидавший такой прыти от подмастерья. – Ладно, пострел. Только учти, правда – товар редкий и стоит дорого.
Урядник сделал многозначительную паузу и назвал сумму, равную половине отложенных Гиршем денег.
– Хорошо, – ответил тот, – только мне бы поскорее.
– Скоро только поп с попадьи слезает, – пошутила власть. – Давай деньги, разберемся.
– С собой нет, скажите, куда принести?
– После обеда пойду в участок, жди меня на этом самом месте, – произнес урядник и, решительно отодвинув просителя, поспешил к обеденному столу.