Сага о лошади Пржевальского
Смеркалось. Октябрьский вечер с высоких горных небес вольно заливал прохладным золотом озеро Иссык-Куль, туго обтянутое синей шагреневой кожей. На озёрные берега опускался, распластав крылья, сумрак вечера. Мир погружался в чашу ночного покоя, один за другим гасли точки прибрежных огней, и лишь городские фонари Каракола продолжали перемигиваться.
Рамис Акматов появился на Божий свет не здесь, в Караколе, а на южном берегу озера, в кишлаке Сары́, в семье чабана Мамбета по прозвищу Зелёная Шапка. Помимо Рамиса, в чабанской семье насчитывалось одиннадцать душ детишек; мать потомства, по имени Аида, числилась, таким образом, матерью-героиней первой степени. Большевики выдали ей в том специальную грамоту в золотой рамке и красивый орден со звездой. По красным дням календаря Мамбет доставал орден из почётной коробочки и прикреплял к своей праздничной вельветовой телогрейке. К чему, действительно, Аиде геройский орден? Зачем? Где она его будет носить?
В тесноте кочевой семьи, вперемежку с отцовскими баранами и собаками, Рамис рос смышлёным пареньком: природа благоприятно на него влияла. Воздух высокогорных пастбищ делал тело подростка жилистым, как ствол арчи, а кобылье молоко наливало румянцем его щёки. Радость жизни была в него заложена чадолюбивым отцом – глядя на мир вокруг себя, он, описывая увиденное, без понуждения распевал, как птица на ветке, песни собственного сочинения. Учился он с охотой – сначала в райцентре, в интернате, а среднюю школу заканчивал уже в областном Караколе, тогда называвшемся Пржевальск.
Рамис, сын Мамбета Зелёная Шапка, был народный человек и натуральный нацкадр. И в этом качестве путь в Москву, к дальнейшей учёбе, был ему гарантирован. Но, держась своих каких-то полусекретных разнарядок, республиканские власти забронировали для него учебное место не в певчем институте Гнесиных, а на журфаке московского университета. А почему? А потому: так надо. Петь каждый дурак умеет, а статейки писать – не всякий.
Журналистскому занятию Рамис проучился недолго — большевикам дали по шапке, наступила свобода. Рамис, тосковавший по дому, сел в самолёт и улетел на Иссык-Куль. Там тоже произошли интересные перемены: большевики попрятались от кулаков развеселившегося народа, советское название республиканской столицы отменили. Публика праздновала победу национального духа, тысячи баранов сложили свои головы по дороге в котёл. Пришёл черёд и городу Пржевальску задуматься о светлом будущем.
Начинать надо было с названия. Что ещё за Пржевальск? Какое отношение имеет русский человек-лошадь к освободившимся от московского гнёта киргизам и их озеру Иссык-Куль? За два года жизни в Москве Рамис многое узнал о том, чему в школе не обучался, и о чём не имел до поры до времени ни малейшего представления. Вот, к примеру, один приятель из Литературного института, киргиз, познакомил его с поэтом Олжасом Сулейменовым, который добивается ликвидации испытательного атомного полигона в Казахстане. Так почему бы ему, Рамису Акматову, не подняться на борьбу за закрытие военного завода на Иссык-Куле, в селе Покровка, где русские пускают по озеру свои торпеды?
Даже путь в тысячу ли, как утверждает миллиард китайцев, проживающих тут рядом, за горой, начинается с первого шага. В типографии, выпускавшей при большевиках газету «Пржевальский комсомолец», Рамис договорился печатать еженедельник «Каракол» и народные листовки под тем же названием. На логотипе изданий была изображена чёрная рука над языком пламени. Объяснение этой картинки носило драматический характер: когда-то, в седые времена, здесь орудовала шайка лихих людей, нагонявшая на торговых путников страх и трепет. Каждый желающий мог присоединиться к разбойникам с Большого Чайного тракта – при одном условии: без стонов и жалоб удерживать в пламени костра правую руку, пока она не почернеет. Вот такое немилосердное условие ставили разбойники перед соискателями. Отсюда и название их поселения: «Каракол» — «Чёрная рука». А другой лингвистический вариант: «Чёрная река» — мало кого убеждал: нет тут никакой Чёрной реки. И ни в том, ни в другом случае русский человек Николай Пржевальский с его лошадью не имел к делу никакого отношения, кроме, разве что, досадной случайности: именно здесь он скончался от брюшной заразы.
Газета – мощный рычаг давления на публику, не то, что пение песен на перекрёстке. Первый же номер, в котором красочно излагалась история Каракола, привлёк к Рамису Акматову преданных приверженцев: читатели видели в географическом путешественнике, и не без оснований, соглядатая русского царя и хищного колонизатора. Это уже не говоря об ужасном родстве открывателя чужих земель с самым главным большевистским чудовищем Иосифом-Сосо Джугашвили, заграбаставшим всю Среднюю Азию, с киргизским озером Иссык-Куль включительно.
С появлением свободной газеты новые замечательные идеи стали расцветать, как цветы-тюльпанки на весеннем лугу. Рамис запустил сбор подписей под требованием граждан снять запрет на ловлю голого османа — «кремлёвскую рыбу», которую при большевиках удили под строгим надзором специально уполномоченные на то проверенные люди и отправляли под охраной в Москву, в правительственный пищетрест. Своевольных рыбаков, покусившихся на запретную рыбку, хватали и без задержки сажали в тюрьму на четыре года.
Шибче всего на освободившихся от большевиков территориях дело шло о переименованиях. Конную ферму имени маршала Будённого в Чолпон-Ата переименовали в конезавод №101 – для солидности: конезавода №100 или же №99 не существовало в природе. Прибрежное село Рыбачье перевели с русского на киргизский, получилось красиво: Балыкчи. Хуже пришлось деревенькам, основанным русскими переселенцами-крестьянами ещё в царские времена: Ивановка, Степановка, Митьково. Что делать с колониальными именами, никто толком не знал.
Так или иначе, волна обновлений гуляла по всему волшебному озеру, захлёстывала берега и подбиралась к Пржевальску; действительность брала своё, судьба лошадиного названия висела на волоске. И тут сомнений не возникало: пржевальцы готовы были демократично переименоваться в каракольцев. Тут уместно припомнить вечно, конечно, живого, но, вместе с тем, и безвозвратно усопшего Ульянова с его догадкой: «Газета — это не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, она также и коллективный организатор»; уголовники иногда бывают удивительно правы. Увлекательные публикации «Каракола», подобно шпанке-мушке, чрезвычайно возбудили читателей обоих полов и подвигли их на лютую борьбу с покойным землепроходцем, залегшим на бессрочное хранение на берегу их родного озера.
От статей, вышедших из-под заточенного на московском журфаке пера Рамиса Акматова, захватывало дух. Речь в них шла об амурных приключениях знаменитого путешественника, которого ветром далёких странствий занесло как-то раз на Кавказ, и чьё имя получила не только лошадь, но и столица озера Иссык-Куль, святого для киргизов. Та лошадь никак не была привязана к озёрным высокогорным местам, тут её никто и в глаза никогда не видывал, но, поминая первооткрывателя добрым или недобрым словом, отделить его от образа лошади было никак невозможно. Лошадь Пржевальского! Может, это она и открыла хребет Алтын-даг, озеро Лобнор и тибетского медведя. Но на Кавказ, в крепостицу Гори, не она забрела. Вот это – нет.
В грузинском Гори он, говорят – а народ зря не скажет! — очутился проездом, как и, в силу своих занятий, повсюду на свете, кроме киргизского Каракола, в котором встал на вечный привал, и переименованного, по этой веской причине, в Пржевальск. Остановившись на ночь у хлебосольного местного князька, он намеревался назавтра же продолжить свой путь в Тифлис – в Гори всё уже было разведано и описано, и нечего там было открывать.
Из-за княжьего пиршественного стола именитый гость приметил молоденькую девицу – милую служанку Кэкэ. Нынче, почти через полтора века после того хмельного вечера, многое изменилось в нашем мире – многое, но, к счастью, не всё подряд: взгляды, условности и некоторые вещи обрели иную форму, а дремучая страсть, толкающая мужчину к женщине, осталась неизменной. Сегодня то, что случилось с представительным усачом, генерал-майором разведки императорского Генштаба Николаем Михайловичем Пржевальским в горийском за́мке, определили бы как «положил глаз на тёлку» или даже «запал». Да, запал, да, положил. И это, само по себе, хорошо и замечательно, не так ли? Кэкэ тоже так думала, в этом вряд ли стоит сомневаться… Так или иначе, мужское дело — нехитрое, и в конце года милая служанка, на беду, родила сыночка.
Всякий грузинский кутёж непременно включает в себя задушевные разговоры и многоголосое пение; так заведено. Сотрапезником Пржевальского оказался местный винодел и сыровар, по имени Гвидон; он и пел, и рассуждал. Умудрённый опытом жизни Гвидон рассуждал о быстротечности существования и безграничности блаженства. Эта тема трогала своими виноградными пальцами сердце русского путешественника: он был одинок, и в трудных азиатских блужданиях блаженство редко его посещало.
— Тут всё дело в устройстве души, — рассуждал сыровар и винодел. — Куда она повернётся, в какую сторону – то и увидит: сыр сулугуни, кусок льда или, к примеру, молодую барышню.
Он засёк пороховые взгляды, которые генерал метал в сторону Кэкэ, прислуживавшей за столом.
– «Горше смерти женщина, — продолжал зоркий сыровар, — потому что она — сеть, и сердце ее – силки». Это библейский царь Соломон сказал, а уж он-то слыл докой по этой части…
Но землепроходец был храбрец, и предостережения древнего еврея его не остановили. Что же до служанкиного мужа, сапожника Бесо, алкоголика и буяна, то его судьба никого не занимала: он был никчемный человек.
С нетерпением дожидаясь конца застолья и дальнейшего развития ночных событий, генерал слушал Гвидона вполуха: с бокалом рубинового саперави в руке, сыровар рассуждал о прихотливых извивах судьбы, за каждым поворотом которой ходока ждёт интереснейшая новость. Примеривая на себя, Николай Михайлович охотно принимал эту догадку винодела.
Всё, когда-либо начавшееся, приходит к своему концу в назначенный срок. Заглядывая на семьдесят пять лет вперёд, в 1953, открываем перед собой радостную картину: на сталинской Ближней даче, под Москвой, рябой хозяин упал на пол и умер. И так, за непредвиденным изгибом судьбы, захлопнулась жизнь злодея, зачатого той хмельной ночью в грузинском Гори.
К советской власти Рамис Акматов относился индифферентно: Москва от Иссык-Куля далеко, и какая разница, какой там царь сидит – белый или красный. Единственный из них, кто вызывал в нём ярость и гнев, был сынок путеброда Пржевальского – Иосиф Кровавый. Нелепая родственная связь установилась меж тянь-шаньским озером Иссык-Куль и фальшивым потомком кавказского алкоголика Бесо: истинный папа рябого тирана, корифея всех наук и лучшего друга детей, залёг, неведомо зачем, на вечное хранение на киргизском озёрном берегу. И эта досадная опечатка в книге жизни отважного путешественника и колониального генерал-майора всё перевернула с ног на голову. Мирно проживавшие на своём месте, в Караколе, киргизы, уйгуры и дунгане, слыхом не слыхивавшие ни о каком русском открывателе совершенно дикой лошади, в одночасье превратились из каракольцев в пржевальцев. Для утверждения печального факта решено было установить на городской площади конную статую покойного землепроходца, а на могиле – мраморную стелу с орлом. И, хотя конь был бы тут вполне уместен, власти ограничились лишь орлом и бюстом. Таким образом, под делом была поставлена бронзовая точка: Каракол заснул Караколом, а проснулся Пржевальском.
Всё временно в нашем мире, да не всё своевременно.
Пришёл час, и Пржевальск снова переименовали в Каракол. Внушительную роль тут сыграл Рамис Акматов с его газетой: избавившиеся от большевиков горожане трезвонили редактору по телефону, писали ему письма и громко требовали перемен. Перемены, по всеобщему мнению, должны были начаться с возвращения городу его родового имени. Некоторые, наиболее решительные граждане, предлагали снести бюст сталинского папани и на его месте поставить памятник разбойникам с Чайного тракта, когда-то здесь орудовавшим. Прилагались и художественные проекты: верховые бандиты с карамультуками наизготовку и полыхающий газовый костёр, в пламени которого претендент на вступление в шайку коптит правую руку.
Всё шло честь по чести. В возвращении городу старого названия никак нельзя было разглядеть ход назад – то было движение вперёд, которое многие люди называют прогрессом. И, действительно, прогресс никогда не пятится по-рачьи – он ползёт себе либо вперёд, либо вбок.
Человек привыкает ко всему – как к неволе, так и к свободе. Глотнув свободы, каракольцы с энтузиазмом взялись за обустройство в новой жизни. Частная инициатива теперь не то что не преследовалась — вплоть до посадки за решётку при старой власти, — но, напротив, поощрялась. Тяга к набиванию брюха присуща всем слоям общества без исключений: все хотят есть, и есть вкусно. За считанные недели в Караколе открылось множество закусочных заведений: харчевен, столовок и чайных. Освобождённые горожане жарили на продажу шашлыки, варили бешбармак, готовили лагман с уйгурским уксусом и ашлямфу по-дунгански. Повсеместная торговля съестным цвела и пленительно пахла. Захватывающий дух коммерции, свойственный человечеству от начала времён, вместе с шашлычным дымом празднично висел над Караколом.
Рамису Акматову стало скучно на свободе. Увлечение его газетой сошло на нет – читатели теперь интересовались рыбной ловлей на живца, кулинарными рецептами и толкованием снов. Открывать чайхану или пивную Рамис, обойдённый коммерческими талантами, не планировал, заведовать народной культурой в горсовете он тоже не собирался. Оглядевшись по сторонам, Рамис собрал в котомку первейшие житейские пожитки и отправился в горы, на отгонные пастбища, славные своей калорийной травой бетэге – там его отец, Мамбет Зелёная Шапка, безмятежно гонял баранов по долинам и по взгорьям.
Хрустальный вид, не искалеченный ни фабричными трубами, ни вонючими тракторами, бегающими по душистому телу земли, лежал вокруг юрты Мамбета. Китайские горы толпились на горизонте, их вершины упирались в небо. Редкий воздух высокогорных тянь-шаньских лугов и царственное великолепие ландшафта побуждали пришельца смиренно заглянуть в себя, как в тёмный провал, и освободиться от накипи прошлых дней. Природа верой и правдой служила душевным подспорьем киргизскому человеку, и Рамис, сын Мамбета, добравшись до отцовского становья, сполна испытал это на себе.
