Игорь Потоцкий

 

По моей Молдаванке трамваи летят…

 

  1

За твоею улыбкой шалой

побегу через сто аллей.

Дорогая девочка Шая,

ты, пожалуйста, не взрослей.

На Приморском бульваре птицы

обсуждают твои ресницы.

Я давно уже знаю без птиц –

нет длиннее твоих ресниц.

мне двенадцать. Тебе пятнадцать,

Если чуда не произойдет,

я не буду с тобой встречаться –

ты красива, а я урод.

Застрелюсь я из пистолета,

если мимо пройдет твой взгляд.

И ты будешь грустить все лето

и оглядываться назад.

2

Вот бабушка Циля выходит из дома,

бредет Молдаванкой, где все ей знакомо –

домишки,

домушники,

графы в отставке

и три воробья, что уселись на лавке.

Бредет Молдаванкою бабушка Циля,

у ней за спиною колышутся крылья,

ее провожают коты и собаки,

и грозные крабы, и добрые раки.

Клубок из фантазий, дымок из иллюзий,

взгляд лучшей подруги – соседки Маруси,

и слива у дома, им сто абрикосов,

зима и весна,

нежный август и осень.

Добра моя бабушка Циля, как птица

к птенцам, и умеет гореть и светиться,

петь песни на идише – все о местечке,

где прыгают козы, бараны, овечки,

где все петухи в заграничных костюмах,

художник Шагал их недаром придумал.

Бредет моя бабушка по Молдаванке

в своей необычной, волшебной панамке

тропинкой еврейской, где счастье и горе,

где кроны дерев в удивительном хоре…

И я до сих пор за ней следую следом,

мне жаль, что она не узнает об этом,

но я нею я верую снова в удачу,

чудачу и снова по бабушке плачу.

3

В той Польше благонравной,

хоть своенравной очень,

с тобой две ночи славных

то плачем, то хохочем.

И мне необходимо

с тобой по снегопаду

бродить, читать Тувима

последнюю балладу,

написанную в Лодзи…

Мой дедушка из Лодзи

имел капризных дочек,

и у одной из дочек

родился я – сыночек.

Я в Польше был наездом –

проездом из Парижа.

Под звездной стоял бездной

и голос деда слышал.

Он окликал двух дочек,

играл он с ними в жмурки.

Не знал, что я – сыночек

меньшой его дочурки.

Я слышал его голос

до самого вокзала,

И там, где тьма кололась,

вновь солнце проступало.

4

Был я в армии бит,

бит был не понарошку,

что не так был побрит,

не играл на гармошке.

Поучал кулаком

 меня Славик Егорский,

чтобы стал я знаком

с апперкотом боксерским.

И за то, что – семит,

что так трудно со мною

был я в армии бит

строевым старшиною.

Чтобы в службе толков

стал, “как мама велела”,

бит был без синяков

и со знанием дела.

Так вот день ото дня,

взяв меня на поруки,

там вбивали в меня

строевые науки.

Стал, как надо, побрит,

заиграл на гармошке,

но по-прежнему бит

был я не понарошку.

Ничего не забыл,

до сих пор я краснею.

Никого я не бил

и сейчас не умею.

5

Эстер Коплер, выжившая в гетто, была красоткой,

она жила возле кинотеатра “Родина”.

любила сидеть на скамейке.

мужчины восторгались ее красотой,

 но она им не верила.

в снах ей снились родственники.

расстрелянные и сожженные.

С каждым убитым родственником

она теряла капли своей крови.

стала совсем худой, но красота осталась.

она боялась немецкой речи и не смотрела

фильмы о войне и книг о войне не читала.

За ней ухаживали богатые мужчины,

умеющие делать деньги из воздуха,

о ней вздыхали вчерашние пацаны,

но она вышла замуж за хромого Яшку Гольцмана,

они познакомились в гетто.

Яшка был плотником, он окончил семь классов,

он стыдился своего тела, но он был привязан к Эстер

и никогда не донимал ее воспоминаниями о гетто,

и сотворил ей настоящий трон за два года.

Она сидела на троне и чувствовала себя королевой,

но когда он приходил с работы, она превращалась

в обыкновенную женщину – мужа кормила

и говорила ему, как хорошо, что они вместе.

Потом они пили чай и молчали.

Яшка стыдился нежных слов и говорил,

что скоро жизнь будет лучше, и они на курорт поедут

в Грузию, но поездка та не состоялась.

Он играл на воображаемой скрипке только для Эстер.

Он до войны окончил музыкальную школу.

Его скрипка сгорела в гетто, но он ее помнил.

Кажется, в гетто он называл её “ЭСТЕР”.

6

По моей Молдаванке трамваи летят,

а красоток еврейских не счесть.

А у тети Ривы пронзительный взгляд,

жаль, его не могу я прочесть.

Как со мною всегда она холодна,

для нее я – наивный юнец.

Ах, ее красота ослепила меня,

и спокойной жизни конец.

Я воскресным днем ее встретить боюсь,

без нее часто плачу навзрыд.

Я по всей Молдаванке за нею плетусь

и в груди моей пламя обид.

Никому ничего о ней не говорю,

только медлит, как прежде, рассвет.

Жаль, что ей никогда не скажу я “люблю”.

Мне всего одиннадцать лет.

Формул нет у капризной первой любви,

вновь и вновь попадаю впросак.

Все платаны на Пушкинской и фонари

отразились в ее глазах.

Красота ее – как смертельный ожог,

как смешок прямой – без затей.

И пишу я о ней самый первый стишок

тридцать восемь ночей и дней.

 

В моей судьбе обычный бедлам

и кажется – выхода нет,

но я несчастий своих не отдам

тебе, мой друг и сосед.

В еврейской судьбе моей множество дыр,

недели творят тарарам.

Но я ощущаю себя молодым,

особенно по утрам.

На ветках деревьев птицы поют,

а звезды уходят в тишь.

И можно любой вспоминать маршрут:

минута и ты паришь.

С Шагалом по небу летаешь ты,

на идише песни поешь,

и все затеи свои и мечты

ты ангелам раздаешь.

8

Моя бабушка Циля готовит чай,

добавляя айву на вкус.

А за окнами май и ушла печаль,

а за ней растаяла грусть.

И цветет сирень. И стоит ясный день,

солнце в небе глаза слепит.

А у бабушки Цили так много дел,

она вечно куда-то спешит.

А на кухне сейчас настоящий бедлам –

там готовится вкусный обед

Ах, за эту тюльку я жизнь отдам,

ее лучше на свете нет.

Ах, какой у бабушки красный борщ,

он на клоуна нос похож.

Этот борщ, разумеется, всем хорош,

а за окнами дождь-и-дождь.

И по стеклам капли, будто смешки,

и по клавишам жизнь течет…

Как обычно, бабушка ищет очки

и мурлычет песенку кот.

Ближе к делу (из материалов следующего номера)

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *