МОЙ ЮДСОН

ЯКОВ ШЕХТЕР

 

 

«Что может собственных Юдсонов… российская земля рождать»

Откорректированный Ломоносов

Писатели редко дружат. Специфика жанра. Как любил повторять один уже почти забытый классик: «Для многих литераторов удача собрата по перу – большое  личное горе».

Но мы с Мишей дружили. Это выражалось в почти ежедневных разговорах по телефону, в общем деле, которое мы делали сначала в редколлегии журнала «22», потом в «Артикле» и в Тель-авивском Клубе литераторов, в бесчисленных совместных выступлениях, и в не поддающемся счислению количестве спиртного, выпитого на двоих. Мы пили в самолетах, автобусах, поездах, такси, ресторанах, кафе и просто у меня дома. И без конца говорили о литературе.

 Мы были сторонниками разных подходов к тексту. Я утверждал, что человек за часть своей жизни, потраченной на наш текст, должен получить взамен прежде всего захватывающее чтение. Реминисценции, ассоциации, литературная игра, аллюзии и несомненно украшают, но должны стоять на втором и третьем плане.

Для Миши главным в тексте было слово. Его переливы, созвучия с другими словами на других языках, эхо и резонансы. Иной раз от услышанных им наложений, перекрестий или гармоники хотелось смеяться, иной раз рот раскрывался от удивления и неожиданности.

– Ты раб Слова, – повторял я Мише. – Ты ему присягнул, ему служишь, женился на согласной букве, а в любовницы взял гласную. Да и по другому и быть не может, ты ведь Юдсон, сын буквы юд. Гематрия, цифровое значение этой буквы– десять. Вот ты и пытаешься все время попасть в десятку, расставить буквы и слова самым точным образом. Но скажи мне, сколько людей в состоянии уследить за полетом твоих ассоциаций? К твоим текстам надо прилагать чуть ли не подстрочный комментарий, один Джойс уже был, зачем повторяться?

– Работа над текстом требует усилий, – отвечал Миша.– Текст надо преодолевать, как волну, как ветер. Для этого надо трудиться.

– Всевышний заповедал нам трудиться над изучением Талмуда и Мишны, а не велел нам потеть над текстами Миши Юдсона, – возражал я. – Ты в этом смысле, то есть в создании нечитаемого текста идешь по стопам Саши Гольдштейна.

– Угу, – кивал Миша. – Именно так и есть. Но почему ты решил, что Сашины тексты нечитаемы? Я их проглатываю в один присест, на одном дыхании. А в смысле стоп, то разумеется, я иду вслед за ним.

Иногда мы произносим слова, которые оказываются пророческими. Или пророчим себе судьбу. И не каждое пророчество оказывается добрым.

Миша, друживший с Гольдштейном до последнего дня, умер от той же самой болезни, что и Саша, рака легких. В буквальном смысле пошел по его стопам.

Мы не раз и не два пробовали обменяться стилями, но увы не получалось. Тексты выходили вполне сносными, стоящими на четырех ногах, но не такими, под которыми хотелось поставить свою подпись. Разговор обычно завершался застольем или плавно в него переходил.

Сотрапезник Миша был непростой. Ел он один раз в день, вечером. Никаких овощей, кроме картошки (о, знаменитые клубни в тряпочке!) и редиски, не признавал. О фруктах речь не шла вообще: прожив в Израиле почти тридцать лет, Миша ни разу не попробовал апельсинов или авокадо. Вино и пиво отметались с порога:

– Напитки крепостью меньше сорока градусов вредят моему пищеварению.

Меню выходило скупым: разного вида селедки, бутерброды с маслом и красной икрой, соленые огурцы, помидоры, капуста, колбаса и мясо. Он покупал где-то на рынке Кармель копченые колбасы, холодец, горчицу и хрен и норовил  затащить их к нам в дом вместе с бутылкой виски, приговаривая что все кошерно.

– Откуда  ты  знаешь? – спрашивал  я.

– Ну как, продавец же сказал! Там на стенке даже   грамотка в рамочке висит, большая-пребольшая.

– И что в ней написано?

– Откуда я знаю? Давай уже  скорее  хряпнем.

 На мои уговоры ничего не приносить – у нас хватает выпивки и закуски – он внимания не обращал, каждый раз выкладывая из черной наплечной сумки промасленные пакеты.  Пришлось пойти на  крайние  меры.

– Если ты еще  раз  приволочешь ко мне  сливочное масло вместе  с колбасой и  горчицей,  я спущу  тебя вместе  с ними с лестницы,  причем не с лестницы на шкаф.

– Это серьезно! – впечатлился Миша, но виски приносить не перестал. Потому, что какой же может быть разговор о литературе без бутылки, а ни о чем другом, кроме  литературы Юдсону говорить было неинтересно. Мишу мало интересовала политика, он был далек от бытовых вопросов и забот о благоустройстве.

– Ты отшельник кириллицы, – говорил я, – схимник алфавита, босоногое дитя синтаксиса. И  продолжаешь оставаться сыном  буквы юд. Она  первая в  имени  Всевышнего и  символизирует  мудрость. Твои  тексты очень умные,  осталось только  найти  читателей, сумеющих  эту  мудрость  оценить.

– А мне не нужны тысячи, –отвечал Миша. – И сотни не нужны. И десятки. Достаточно двух-трех человек.

– Сын, настоящий сын, – посмеивался я. – Буква юд самая маленькая из  всех  букв алфавита.  Самая скромная. Именно поэтому с нее и начинается имя Всевышнего.

– Да ладно тебе, – протягивал руку с бутылкой Миша, – цадик хренов. Влачи дальше по своей занимательной прозе унылый столб иудаизма. Только учти ( мы тогда жили в Реховоте) что слово «Реховот» при обратном прочтении означает – «то во хер»! Сплошной фрейдизм-зигмундизм: гордое восклицание, уведомление, похвала самца перед бродящими вокруг синагоги самками.